Натаниель Готорн - Алая буква (сборник) Страница 48

– О чем вы говорите? – Эстер была поражена больше, чем могла позволить себе показать. – У вас еще один пассажир?

– А вы разве не знаете? – воскликнул капитан. – Этот ваш местный лекарь, – он назвался мне Чиллингворсом – собирается делить с вами каюту. Да, да, вы наверняка это знаете, он же сказал мне, что из вашей компании и что он близкий друг джентльмена, о котором вы говорили – того, что страдает от этих кислых старых пуританских вождей.

– Они хорошо знакомы, это верно, – ответила Эстер, сохраняя спокойствие лишь ценой полнейшей сосредоточенности. – Они давно живут в одном доме.

Эстер Принн и капитан не обменялись больше ни словом. Но в то же мгновение она увидела самого Роджера Чиллингворса, стоящего на дальнем краю площади и улыбающегося ей; улыбкой, которая – через всю широкую и бурлящую движением площадь, все разговоры и смех, разнообразие мыслей, настроений и интересов толпы – доносила тайну и ее ужасное содержание.

22

Процессия

Прежде чем Эстер Принн сумела собраться с мыслями и обдумать, что можно сделать в этой новой и тревожной ситуации, с прилегающей улицы донеслись приближающиеся звуки военного марша. Марш возглашал продвижение процессии членов магистрата и жителей города, двигавшейся к молельному дому, где, по уже устоявшейся привычке и зародившемуся обычаю, преподобный мистер Диммсдэйл должен был читать Выборную Проповедь.

Вскоре послышалась музыка и показалась глава процессии, под медленный величественный марш выходя из-за угла и продвигаясь по рыночной площади. Звучали разнообразные инструменты, пусть и не вполне сочетающиеся друг с другом и не всегда используемые профессионально, однако достигающие великой цели, ради которой гармонии барабанов и кларнетов обращались к обществу – придавали более яркую и героическую окраску сцене жизни, проходившей перед глазами собравшихся. Маленькая Перл поначалу захлопала в ладоши, тут же позабыв о своей неустанной тревоге, не оставлявшей ее с самого раннего утра, и молча наблюдала, в душе воспаряя вверх, словно чайка в потоке воздуха, на длинных волнах и перепадах звука.

Однако игра солнечных лучей на оружии и сверкающих доспехах военного отряда, следовавшего в процессии за оркестром в качестве почетного эскорта, вернула ей прежнее настроение. Эта уцелевшая до наших дней воинская единица, сохранившая честь и древнюю славу и идущая маршем прямиком из минувших веков, состояла не из наемников. Ее ряды пополняли джентльмены, тяготеющие к военному делу и жаждущие основать некое подобие военной школы, где, подобно ордену рыцарей-тамплиеров, могли бы преподавать науку и военную муштру в той мере, насколько это возможно в пределах мирных учений. Горделивая осанка каждого члена отряда свидетельствовала о большом уважении, питаемом общественностью к военным. Некоторые из них действительно заработали свои регалии честной службой в Нидерландах, Бельгии, Люксембурге и на прочих европейских полях сражений и имели полное право носить высокое звание солдата. Весь их строй, облаченный в начищенную сталь, с плюмажами, покачивающимися над яркими шлемами без забрал, сверкал великолепием, с которым не сравнится никакой современный парад. Однако следовавшие сразу за военным эскортом гражданские чиновники заслуживали более пристального взгляда внимательного наблюдателя. Даже их манера держать себя несла печать величия, в сравнении с которой надменная поступь воинов казалась плебейской, а то и смехотворной. Это был век, когда то, что мы называем талантом, ценилось куда меньше, чем сегодня, а тяжеловесное стремление к постоянству и высокому положению – куда больше. Люди отличались унаследованной по праву почтительностью к общественным деятелям, которую их потомки если и сохранили, то в более мягком варианте и в гораздо меньшей степени. Трудно сказать, к добру была эта перемена или к худшему, скорее всего, верны оба этих утверждения. В те старые времена английский поселенец на этих суровых берегах – оставивший позади короля, аристократию и всю ужасную систему рангов, но, тем не менее, сохранивший привычку и потребность к почтительности, – перенес их на благородные седины и почтенный возраст, на проверенную временем честность, на непоколебимую мудрость и на тусклый жизненный опыт – на предрасположенность к тому унылому и тяжеловесному порядку, который дает представление о постоянстве и обычно определятся как респектабельность.

Посему эти доморощенные политики – Брэдстрит, Эндикот, Дадли, Беллингем и им подобные, одними из первых избранные к власти народом, нечасто блистали умом и отличались скорее скучной степенностью, нежели энергичностью разума. Им были присущи стойкость и самоуверенность, и в трудные и опасные времена они вставали на защиту благополучия страны подобно гряде утесов, преграждающих путь бурному приливу. Упомянутые здесь черты характера были ярко выражены в грубых чертах лица и крупном телосложении новых должностных лиц колонии. Что касается прирожденной властности их манер, то историческая родина не постыдилась бы увидеть сих передовых деятелей подлинной демократии в палате пэров или в почтеннейшем Тайном совете монарха.

Следом за должностными лицами шел молодой и на редкость выдающийся священнослужитель, с чьих уст, как ожидалось, должна была сойти духовная проповедь в честь сегодняшнего события. В то время его профессия позволяла проявить интеллектуальные способности куда в большей степени, нежели политическая жизнь; ведь, даже отбросив в сторону причины высшего характера, она приносила уважение и едва ли не поклонение общества, что само по себе являлось сильнейшим стимулом к достижению самых честолюбивых замыслов. Даже политическая власть – на примере Инкриса Мэзера[13] – была доступной для преуспевающего священника.

И те, кто видели его сейчас, отмечали, что с тех самых пор, как мистер Диммсдэйл впервые ступил на берег Новой Англии, он никогда еще не выказывал такой силы, как та, что сквозила теперь в его походке и манере держаться, пока он шел в процессии. Из его поступи исчезла былая нерешительность, он держался прямо, а ладонь его больше не была прижата к сердцу в зловещем жесте. И все же, при внимательном рассмотрении, сила священника произрастала не из телесной крепости. Она бы могла быть духовной, переданной ему ангелами-хранителями. Она же могла быть тем веселящим крепким вином сердца, что возгоняется лишь в пламенном тигле искренних и долгих раздумий. Или же, возможно, его чувствительную натуру оживила громкая и пронзительная музыка, волны которой, поднимаясь к небесам, увлекли с собой и его. Однако мистер Диммсдэйл имел столь отрешенный вид, что возникал вопрос, слышит ли он ее вообще. Его тело продолжало движение вперед с непривычной для него силой. Но где обретался его разум? Глубоко погруженный в себя, он кипел сверхъестественной энергией, выстраивая стройные ряды величественных мыслей, которые вскорости собирался извергнуть. Поэтому он ничего не видел, не слышал и не осознавал происходящего вокруг; однако духовная его составляющая взяла контроль над бренным телом и увлекла за собой, не чувствуя сей ноши и неосознанно придав ему силу, свойственную ей самой. Люди недюжинного ума, но слабые телом, способны время от времени на подобное усилие, которое забирает жизненную силу на многие дни вперед, а затем проводят жизнь в безжизненном оцепенении.

Эстер Принн, пристально глядевшая на священника, ощутила, как ее охватывает тоскливое предчувствие, причина и происхождение которого были ей неизвестны, если только не крылись в том, что он теперь казался таким далеким от нее и совершенно недосягаемым. Один его взгляд, в котором было бы узнавание, такой, каким она представляла его себе много раз, – вот в чем она нуждалась. Эстер задумалась о сумеречном лесе, о небольшой лощине, месте уединения, любви и страданий, о замшелом древесном стволе, на котором, сидя рука об руку, они вели разговоры, наполненные печалью и страстью, и смешивали свои речи с меланхоличным бормотанием ручья. Каким глубоким было тогда их понимание друг друга! И это тот самый мужчина? Сейчас она едва узнавала его!

Он горделиво шествовал мимо, зримо окутанный величественной музыкой, в компании величавых и почтенных отцов колонии, такой недосягаемый в своем мирском положении и еще более отделенный от нее скопищем его безжалостных мыслей, сквозь которые она сейчас на него смотрела! Она обреченно поняла, что все было лишь иллюзией, и то яркое единение душ между ней и священником существовало лишь в ее фантазиях. И всем своим женским естеством Эстер не могла простить его – особенно теперь, когда тяжелая поступь их Судьбы раздавалась все ближе и ближе! – за способность так всецело отрешиться от их общего мира – в то время как она сама блуждала на ощупь во тьме, протягивая холодные ладони, ища и не находя его.