Норберт Винер - Искуситель Страница 5

Только через две недели удалось мне выбраться к Диего в Ист-Брайэм. По адресу, указанному Диего, я обнаружил особняк, достаточно вместительный, но не столь ухоженный, как обиталище ректора и прочих именитых лиц колледжа. Оказывается, там находилась местная гостиница, где жили многие холостые преподаватели. Диего ждал меня у дверей. Позади него стояла какая-то матрона, на вид добродушная и хлопотливая. - Здравствуй, Грегори! - окликнул меня Диего.- Добро пожаловать в наши академические пенаты! Миссис Гендерсон, это Грегори Джеймс, друг моих суровых студенческих лет в Цюрихе. А это миссис Гендерсон, добрый дух гостиницы. Она создает нам условия много более сносные, чем мы, неблагодарные, заслуживаем. Пойдем же, я покажу тебе твои апартаменты. Диего занимал номер на третьем этаже. В спальне - старинная комфортабельная кровать на четырех столбах, с ситцевым пологом. В гостиной - веселенькие светлые обои, два удобных мягких кресла и большой книжный шкаф с технической литературой, романами и сборниками стихов. Вместо письменного стола у окна - большой квадратный стол, а на нем - куча бумаг, разбросанных в беспорядке и в то же время не без какой-то упорядоченности. Природная небрежность Диего явно сталкивалась здесь с совершенно иным характером миссис Гендерсон. Очевидно, добрая душа каждое утро бралась за сизифов труд - наводила порядок на столе у Диего. - Да, я здесь очень недурно устроился, - сказал Диего, - с удовольствием преподаю. В свободные часы занимаюсь научной работой. Да вот, кстати, я приготовил для тебя оттиски. Оттиски я сунул в портфель, чтобы просмотреть позднее. Очевидно, в них трактовались различные вопросы, связанные с математикой теории контуров, темой, по которой в то время мало появлялось работ. Впоследствии, ознакомясь на досуге, я обнаружил, что это - достойные научные труды. Там не нашлось ни одной идеи, которая была бы бесспорно нова или бесспорно принадлежала бы Диего. После прочтения у меня осталось чувство, что этот человек далеко пошел бы, захоти он по-настоящему трудиться в своей области, да вот беда - он не умеет хотеть. Диего произнес несколько слов по поводу содержания своих статеек, но мы не стали на этом задерживаться. Мы принялись делиться новостями и перескакивать с предмета на предмет. Незадолго до того я прочел книгу о Мексике и теперь начал расспрашивать Диего о нынешнем положении вещей у него на родине. - Да, знаешь, - отвечал Диего, - я ведь совершенно утратил все связи с родиной. Мать умерла пять лет назад. Отца я знаю слишком хорошо, чтобы писать ему. Лишив меня наследства, он всю свою принципиальность устремил на то, чтобы одержать слово и забыть о моем существовании. Мы, Домингецы, все такие. На месте отца я бы поступил точно таи же. Слово Домингеца нерушимо. Раздался звонок к обеду, и мы спустились в чистенькую столовую, где за столиками на четверых сидели преподаватели колледжа, в подавляющем большинстве мужчины, но с незначительной примесью женщин. Все разговаривали между собой, в зале стоял гул, но из-за того, что присутствующие разбились на четверки, общая беседа была невозможна или, по крайней мере, затруднительна. Преподавательские сплетни оказались такими же скучными, как и вопросы, которые мы обсуждаем в обеденный перерыв на Атлантик-авеню. В эту пору Фэйрвью-колледж отличался приятнейшей атмосферой замкнутости, которая развеялась в сутолоке и модернизме университета Фэйрвью. То была маленькая тихая заводь просвещения, где преподаватели благоговели перед величием Гарварда, Иэйла, Колумбийского университета в Нью-Йорке и Чикагского университета. Даже в те дни баснословно дешевой жизни преподавательский труд оплачивался возмутительно низко. Жили преподаватели стесненно, зато (в пределах этой стесненности) уютно и вполне терпимо. Более того, даже марка прославленных университетов не многих из них соблазнила бы расстаться с Фэйрвью, если только расставание не связано было со значительной прибавкой жалованья. Со студентами я почти не встречался. По подкованности в науках их навряд ли можно было сравнить с нынешними. Однако они располагали большим досугом и питали большее уважение к человеческой личности. Ах, к нынешнему бы превосходному образованию - да былое свободное мировоззрение! - Между прочим, - сказал Диего после обеда, - сегодня мы приглашены на чашку чая к Мэтьесонам. Я там упомянул как-то о тебе. Они будут очень рады, если ты придешь. Знаешь, Стэнли Мэтьесон и его супруга. Мистер Мэтьесон - весьма преуспевающий биржевик с Уолл-стрит, на субботу и воскресенье ему удается вырваться сюда на отдых. В высшей степени интересный человек. Юность провел на фронтире в Техасе. Рассказывает потрясающие истории из тамошнего быта. Я ведь сам не чужд фронтира, но мне и не снилось, что там человек может набраться такого яркого и богатого жизненного опыта, как у мистера Мэтьесона. Да и с миссис Мэтьесон стоит познакомиться. Она у него вторая жена, много моложе. В юности была нью-орлеанской красавицей: плантация, большой дом среди деревьев и бородатого испанского мха, родной язык - французский, сезон в Париже, свои лошади и собаки, монастырское воспитание, умеет стряпать креольские блюда. К тому же собою ослепительно хороша. Мистеру Мэтьесону под семьдесят. Хоть на вид он и крепок, но нуждается в уходе, а Селеста нянчится с ним, как с дитятей, и притом старому боевому коню даже в голову не приходит заподозрить ее в излишней заботливости. Слов нет, я от души восхищаюсь этой женщиной. Во второй половине дня мы пешком прошлись к одному из домов, укрытых за каменной оградой. Когда мы вошли в широкую дверь под портиком колоннады, негр-дворецкий принял у нас пальто. Холл и лестница с широкой балюстрадой были увешаны полотнами. В основном были представлены ранние американские пейзажи, преимущественно Гудзонской школы, но поражали воображение два портрета в духе Сарджента. Один, над лестничной площадной, изображал Селесту. Другой, на стене напротив, самого Мэтьесона. Мэтьесон в костюме для верховой езды стоял на фоне голубого неба и сухих, бескрайних заснеженных степей Техаса. Его жена, очаровательная молодая дама в белом бальном платье, стояла в изысканной позе на гармонирующем с нею фоне гостиной южного особняка. Художник воплотил на холсте мысль о том, что богатство - не просто дар фортуны, а духовная ценность в себе и для себя. К стыду своему, я забылся, заглядевшись на портреты. Привел меня в себя и напомнил о светских обязанностях легкий сквознячок, от которого зазвенели подвески на люстре. Меня ввели в большую, со вкусом обставленную залу, где уже беседовали несколько гостей. Чету Мэтьесонов я сразу узнал по сходству с портретами. Правда, Мэтьесон в жизни выглядел постарше, чуть румянее и капельку важнее, чем энергичный владелец ранчо на Западных равнинах. Миссис Мэтьесон казалась значительно старше, чем на портрете, но ничуть не менее привлекательной. Очевидно, она принадлежала к тому типу женщин, чья красота не зависит от возраста. - Так вот вы какой, мистер Джеймс! А я о вас столько слышала от профессора Домингеца! Диего у нас - один из лучших друзей. Он придает блеск нашим унылым воскресным чаепитиям. Тут как раз вошел ректор Маннинг под руку с женой. Мы перемешались с симпатичной группой преподавателей колледжа. Маннинг - рослый человек с великолепной осанкой. Он сохранил спортивную подтянутость, хоть давно бросил заниматься спортом. Уже можно было заметить, где именно щеки его набрякнут, кожа на шее сморщится, а фигура потребует ухищрений искусного портного. Голос у него зычный, хорошо поставлен. Тренированный и к месту употребляемый голос профессионального оратора. Немного погодя, Диего представил меня Маннингу. Моему другу пришлось приложить немало стараний и усилий, чтобы изловить его в толпе преподавателей. Но когда Маннинг изыскал время познакомиться со мной, то ухитрился внушить мне впечатление, будто я - единственный в мире человек, представляющий для него хоть какой-то интерес.

1904-1908 В поезде, возвращаясь в Бостон, я думая о предпринятой поездке. Диего проявил беспредельное и, по-моему, искреннее дружелюбие. За последние два года мы с ним порядком отдалились друг от друга. Для Диего Фэйрвью-колледж стал прекрасной отправной точкой для штурма социальной лестницы. У меня же не было ни подходящего характера, ни удобного случая, чтобы вскарабкаться на эту лестницу. В качестве инженера-практика я уже заметно продвинулся. Мы с Диего, естественно, будем время от времени встречаться, и встречи будут происходить в дружественной обстановке. Однако каждый из нас идет своим путем, и, естественно, чем больше пройдет времени, тем сильнее отдалимся мы друг от друга. В понедельник я, как обычно, вышел на работу, к которой успел привязаться. Не так давно я поравнялся с современными познаниями о моторах и генераторах, по крайней мере в том, что касается учебников и патентных заявок. Положение, в общем и целом, сложилось такое: шумиха, вызванная принципиальными изменениями в конструкции вращающихся электрических машин, уже улеглась. Были до конца постигнуты соединения якоря и обмоток в двигателях постоянного тока. Более того, многие из этих соединений накопили столь долгую историю, что перешли во всеобщую собственность и перестали охраняться патентным правом. Теперь все совершенствование этих машин сводилось к более разумному выбору магнитных материалов и улучшению конструкции магнитного поля, совершенствованию формы и размещения обмоток, изучению проблем коммуникации и общим расчетам механических характеристик. Куда большее оживление наблюдалось в конструировании двигателей переменного тока, но доступ в эту область нам надежно преграждали патенты, принадлежащие фирме "Вестингауз" и прочим великим электротехническим монополиям. Твой отец предостерег меня, посоветовав временно держаться подальше от этой сферы и дожидаться поры, когда станет легче получить права, охраняемые чужими патентами. Я обратил внимание на альтернативную природу электродвигателей. В самом деле, ведь одно из двух: ты располагаешь либо двигателем, работающим в постоянном режиме, либо двигателем, у которого высокий пусковой момент, последний хорошо переносит высокие пики нагрузки; двигатель у тебя хорошо работает либо под постоянным напряжением, либо под постоянным током. Мне пришло на ум, что, если я найду способ превращать двигатель одного типа в двигатель другого типа, то многого добьюсь в применении двигателей для вспомогательного судового оборудования. Меня осенило: ведь, пожалуй, легче всего будет приспособить двигатель определенной конструкции к какому-то конкретному режиму работы, изыскав некий простой способ изменять магнитное поле. Я стал рыться в технической литературе и патентных заявках, ища любых наметок в этом направлении. Даже в те далекие времена подобная литература была необъятна, и искать в ней определенную рубрику было все равно, что искать иголку в стоге сена, да еще не зная, там ли она. Однако я считал, что надо, как говорится, за те же деньги охватить по возможности большее количество литературы, а обращая попутно внимание на вполне конкретные проблемы, я придам своим усилиям, так или иначе необходимым для общей подготовки, цель и смысл, которых они в противном случае были бы лишены. Немало недель прошло, прежде чем я нашел первое ощутимое указание. Я прочитал патентную заявку, поданную неким Чарлзом Дентоном и переуступленную корпорации "Норт Сиборд". В заявке описывалось довольно специфическое приспособление для привода станков, но там мелькнула ссылка на другой патент, выданный года три назад. Патент этот посвящался, как я понял, скользящим магнитным прокладкам между полюсом и ярмом. По названию патент заинтриговал меня просто донельзя. Пожалуй, свойства скользящей магнитной прокладки - именно то, чего я ищу. Я попытался поднять старый патент в наших подшивках. Его там не оказалось, но в конце концов я обнаружил его в публичной библиотеке. Прочтя, я решил, что он, действительно, имеет прямое отношение к проблеме. Очевидно, для патентуемого изобретения было существенно, чтобы неподвижные полюса выполнялись не цилиндрическими, а коническими, вращающиеся же полюса якоря - обычными, цилиндрическими. Между этими двумя комплектами полюсов вводилась серия новых добавочных элементов, цилиндрических внутри и конических снаружи. Смещение этих элементов относительно оси позволяло осуществлять бесступенчатое регулирование воздушного зазора в двигателе, притом в широком диапазоне. Форма прорезей для обмоток и магнитный материал для полюсов подбирались специально, притом так, что регулирование работы двигателя по всему диапазону осуществлялось простым поворотом рычага управления. Идея мне понравилась, я решил, что стоит доложить о ней твоему отцу. Он ею заинтересовался, хоть и не без скептицизма. - Хитроумно, - сказал он, - Впрочем, десятки изобретений на бумаге хороши, на практике же страдают изъянами, от которых никакими силами не избавишься. А что вы намерены с этим сделать? - Я бы просил предоставить мне на несколько недель толкового механика, одни из маломощных двигателей, которые валяются на складе, и право распоряжаться тем и другим по своему усмотрению, а еще - выделить мне средства, не больше двух-трех сотен долларов, чтобы хоть в первом приближении выяснить, пригодится ли нам эта штуковина. Через месяц-другой представлю отчет. - Ладно, попробуйте, - сказал твой отец. - Даже если ориентироваться на худший исход, мы рискуем немногим: если и не узнаем ничего нового об этой штуковине, то наверняка многое узнаем о вас. Что касается механика, то все штатные до отказа загружены, но вот ходит к нам один малый, когда у нас случается лишняя работенка. Человек опытный, но работать от гудка до гудка ему уже не под силу. О станках он знает решительно все, и для такой специфической работы, какую вы имеете в виду, это самая подходящая кандидатура. Через день-другой я его к вам подошлю. Спустя два дня передо мной предстал не кто иной, как мой давний знакомец и наставник Ларс Густавсон. Густавсон лишился работы одновременно со мной и по той же причине. В его годы и с его причудами он никуда больше не мог попасть. Под конец он обратился в отдел кадров фирмы "Уильямс и Олбрайт". Теперь в штатном расписании Густавсон числился запасным наладчиком. Неполный рабочий день не утомлял его и в то же время поддерживал в нем интерес к жизни и давал скудные средства к существованию. Мне казалось крайне неудобным отдавать приказы старику, от которого я перенял почти все секреты ремесла. Как равный с равным, обсудил я с ним задачу, показал ему рабочие чертежи опытной аппаратуры. Он раскритиковал все с точки зрения человека, которому придется воплощать все в металле, и как дважды два, доказал мне, что в нескольких деталях я чрезмерно усложнил требования к механике. Эти детали без всякого ущерба для конечных щелей можно заменить другими, более легкими в изготовлении. По-моему, он был страшно польщен моим доверием. В конце концов, с брюзгливым видом, напущенным, как я прекрасно понимал, чтобы подчеркнуть свою независимость, старик согласился работать вместе со мной над экспериментальной установкой. На следующий день я получил от него исправленные чертежи, а у него осталась копия для работы. Шло время, он все лучше понимал, к чему мы стремимся, и кончилось тем, что он стал относиться к нашей задаче, как к собственному открытию. Сварливость как рукой сняло, ее вытеснил энтузиазм исполнителя. Я убедился, что, по мере того, как работа наша продвигалась, он относился к ней все с большим увлечением. Далеко не все шло у нас, как по маслу. Не один макет отправили мы в металлолом, прежде чем оба остались довольны. За несколько недель мы отчетливо представили себе экспериментальную установку. Я проделал немыслимую работу на бумаге. Насколько я разбирался в математической стороне проблемы, наша установка должна была работать достаточно прилично, чтобы мы могли хоть приблизительно судить о ценности патента. К счастью, должную поддержку оказали нам практическая сметка Ларса и мое техническое образование. Не скрою, далеко не сразу испытания прошли удачно. Поначалу на каждом шагу выскакивали какие-то зловредные сюрпризы. После того, как осуществлена вся точная пригонка, о какой только можно додуматься, становишься в тупик от любого пустяка, например, если какой-то рычажок цепляется за раму станка. Надо отдать Ларсу справедливость: не случалось ничего такого, чего он не мог бы исправить несколькими взмахами напильника. Зато, когда мы отладили установку, все наши старания окупились сторицей. Опыт продолжался ровно час и убедил нас, что Дентон изобретал не напрасно. На доклад к Уильямсу я понесся на всех парусах. - Прекрасно, - сказал он, - но только осторожнее теперь, потихоньку. Многое еще надо сделать, прежде чем мы твердо убедимся в том, много ли для нас проку от этого устройства. Ступайте к Каммингсу и попросите его проверить эту штуковину на патентную чистоту, а я выясню, что известно о Дентоне и корпорации "Норт Сиборд". Если мои подозрения верны, то эта фирма неплатежеспособна и не выполняет своих денежных обязательств. А пока - обдумайте изобретение Дентона и представьте мне свои соображения о том, как его можно использовать. Я хочу знать и то, на что оно вообще годится, и то, как оно впишется в наши конкретные планы применительно к судостроению. Я понес патентную документацию Каммингсу. Он на нее подозрительно сощурился. - По-моему, ваш друг мистер Дентон, кем бы он там ни был, так и не обзавелся приличным юристом-патентоведом. В патентной формуле у него такие зияющие дыры, что впору прокатиться по ней в карете. В наши дни изобретатели, как правило, выжидают со своими заявками, пока не проконсультируются у патентоведов тех фирм, которые намерены купить данный патент. Похоже, мистер Дентон не стал выжидать, а просто-напросто обратился к человеку, почти ничего не смыслящему в патентоведении. Дайте-ка мне еще разок взглянуть на последний патент. Некоторое время он вчитывался во второй, позднейший патент, потом сказал: - Да, так я и думал. Позднейшую заявку составлял человек несравненно более квалифицированный. Мне кажется, после того как Дентон закончил работу над первым изобретением, им завладела "Норт Сиборд" и взяла Дентона на работу с постоянным окладом жалованья. Вы ведь знаете эти контракты: 2000 долларов в год и один, прописью один, доллар за каждое новое изобретение. Наверное, фирма решила, что больше не даст провести себя за нос неумело составленной заявкой. Теперь, когда стратегическая и патентная стороны дела вышли из моей компетенции, я вплотную взялся за работу над центральной идеей нового изобретения. Оно, бесспорно, давало мне в руки козырь, позволяя легко сконструировать двигатель, который можно будет применять в разных режимах работы и даже переводить с одного режима на другой, не обесточивая. Не исключено, что в изобретении кроются и другие возможности. Я стал размышлять о заре паровых двигателей и регуляторе Уатта. Устройство, регулируемое угловой скоростью приводного вала двигателя, контролирует впуск пара. Нельзя ли превратить наше новое устройство в подобие такого регулятора? Тогда можно будет задать двигателю одни свойства при высокой скорости вращения, и совсем другие - при малой. Для этого понадобятся новые узлы, но они будут несложны и недороги, зато мы создадим двигатель с принципиально новыми характеристиками. Можно будет в какой-то степени приспосабливать эти характеристики к конкретным требованиям заказчика. В мыслях я зашел еще дальше, и идея приспособляемых характеристик приняла новую форму. На выходе электродвигателя - несколько замеряемых мощностей, можно складывать их несколькими разными способами, чтобы приводить вал во вращение. Можно снимать напряжение и ток с якоря и обмотки возбуждения, сочетать их в любом порядке - и тогда мы получим новое устройство с весьма непредсказуемыми, пусть даже пока непонятными свойствами. Я сосредоточился на этой мысли и понял, что легко вообразить любое число новых полезных комбинаций. Одна из них, сравнительно простая, существенно улучшала привод вентиляторов и прочих механизмов, работающих на постоянном режиме. Другая дала бы огромные преимущества тому, кто использовал бы ее на лебедках и кабестанах. Не буду входить в остальные подробности. Чтобы ознакомиться с ними, стоит лишь поднять архивы фирмы за первое десятилетие нашего века. Пока я всем этим занимался, Уильямс с Каммингсом тоже не дремали. Однажды он вызвал меня к себе в кабинет, где уже сидел приглашенный на совещание Каммингс. - Мы тут разобрались в материалах по Дентону, - заговорил Уильямс. - Кое о чем и вы должны знать. Дентон - изобретатель-одиночка старой закалки, на его счету немало мелких усовершенствований, но вплоть до этой новинки он ни разу не хватал звезд с неба. Сын у него - юрист, недавно принят в коллегию адвокатов-патентоведов. Для него патенты - занятие побочное, но время от времени он выполняет отцовские поручения. О его патентной квалификации Каммингс невысокого мнения. По слухам, остальные дела он ведет не лучше. Захолустный адвокатишка и фермер, то и другое в одном лице, клиентура у него бывает от случая к случаю, да и то его хватает ровно настолько, чтобы благопристойно проиграть тяжбу. По-видимому, на сей раз Дентон, действительно, набрел на удачную идею и давай торговать ею вразнос. Обратился к старинному моему приятелю Джиму Брауну из "Норт Сиборд". Джима Брауна я знаю много лет. В покер с ним игрывал. Нет лучше способа изучить человека. А если полиция заинтересуется отпечатками его пальцев - показываешь какую-нибудь монетку, побывавшую в его рунах. В свои наиболее добропорядочные дни Джим Браун с лотка торговал сладостями в цирке. Соответственно в нем развито представление о том, как надо обращаться с простофилями. Дентона он связал по рукам и ногам. Мне даже глазком не удалось глянуть на их контракт, но я знаком с одним малым, который работает у Брауна, и он-то мне рассказал о том, что поговаривают в "Норт Сиборд". Спору нет, за царский оклад - 1000 долларов в год - Браун с Дентона заживо содрал шкуру: Дентон обязался передать ему то изобретение, на которое вы нацелились, а также любое другое изобретение, которое он сделает в дальнейшем. Учтите, Дентону сейчас пятьдесят семь лет, а шестидесятилетних фирма "Норт Сиборд" по условиям найма выставляет на улицу без предоставления пенсии, так что Браун немногое теряет. Я хочу, чтобы вы вдвоем составили патентную заявку, которая предусматривала бы все мыслимые способы использования этой новинки. Каммингс изложит вам свои пожелания как правовед, а ваше дело конструкторская сторона. По-моему, в худшем случае мы завяжем всю область узлом, так что, если и не получим основного изобретения, то, по крайней мере, старина Браун шагу с ним ступить не сможет, не уплатив нам положенной дани. Однако до этого навряд ли дойдет. Мы не станем в открытую отнимать у него какие-то права, а будем их потихоньку нарушать. Мне кажется, где-то в организационной структуре у него есть слабое место. Если дойдет до драки, мы его одолеем одной левой. А там уже все будет нашим. Старое изобретение, да и новые тоже. А теперь - приступайте, вы и Каммингс. Мы с Каммингсом вышли вместе и на ходу обговорили предстоящую нам работу. Перед тем как набросать проект патентной заявки, Каммингс считал нужным получить от меня конкретные сведения о том, что же нового содержится в изобретении Дентона; что имеется в более ранней технической литературе, статьях, монографиях и патентах, посвященных смежным идеям; нет ли, по-моему, среди этих материалов более полных, чем патент Дентона; и, наконец, какие ограничения его использования влечет за собой моя идея, то есть, какие стороны этого изобретения, подмеченные мною, не охвачены пунктами патентной формулы. Я тотчас же принялся за дело. Уж в коммерции я кое-что смыслил. А Браун был коммерсантом, достойным моего рвения. Но какова же здесь роль Дентона? Ведь он-то, безусловно, не коммерсант. Это явствует хотя бы из того, как обошелся с ним Браун. Пожалуй, можно выкинуть Дентона из головы, так как он уже отказался от прав на свое изобретение в пользу Брауна. Хуже, чем есть, ему все равно не станет. Мы не причиним ему ущерба... хотя стоп! Действительно ли не причиним? Нелегко это определить. Помимо прав на изобретение как источник богатства, Дентону принадлежат также более замысловатые права - на изобретение как плод его идеи. Если мы всего-навсего ущемим те права на плоды идеи, которыми обладает Браун, куда ни шло, но едва ли этим наши намерения ограничиваются. Замыслы начальства неисповедимы. Если письмо Олбрайта, полученное мною при поступлении а фирму, надо понимать буквально, то впору оставить все сомнения. Но следует ли понимать это письмо буквально? И, вообще, может ли человек безоговорочно верить в честность другого человека, если его собственная честность под вопросом? Многое ли мне известно о методах, с помощью которых Уильямс собирается завладеть изобретениями Дентона? Намеривается ли он отнять их у Брауна посредством какой-нибудь хитроумной уловки, коммерческой или правовой? Предпочитает ли оспаривать ценность идей, лежащих в основе изобретения, утверждая, будто они исходят не от Дентона, а из другого источника? В растерянности я решился откровенно поговорить с Уильямсом. - Что вас смущает? - спросил он. Мне было затруднительно начать разговор. - Вот, запутался в правде и кривде своей профессии, - сказал я несмело. Становясь инженером, я полагал, что буду изобретать сам или же внедрять чужие изобретения. Но патентное дело оборачивается неожиданной стороной. Похоже, что я должен содействовать краже патентов у изобретателей, содействовать любой ценой и любыми способами, вплоть до бандитского налета и включая его. - Я ждал, что вы рано или поздно затронете эту тему, - сказал Уильямс. Если начистоту, то, не заговори вы об этом, я был бы разочарован. Да, вынужден признать: наши методы граничат с бандитизмом, а иногда, пожалуй, переходят в него. А вы только теперь это поняли? - Видимо, да. А как же брошюрка мистера Олбрайта с высокими изъявлениями этичности и принципиальности? - Ах, вон вы о чем! Олбрайт написал то, во что он, по своим понятиям, верит и хочет верить. Может, он и в самом деле во все это верит, но, если нам подворачивается случай зашибить большую деньгу, я никогда не встречаю с его стороны особого сопротивления. Олбрайт есть Олбрайт, а я - это я. Мне в жизни немало тумаков досталось, я ведь начинал деревенским пареньком: приехал в большой город, и каждый раз, как пытался вскарабкаться вверх, кто-нибудь опалял мне крылышки, пока я сам не научился опалять крылышки противникам. Да, конечно, Олбрайты за свое состояние тоже дрались - только пух летел, но сколотили-то его лет сто назад, с тех пор сменились три поколения. Теперь Олбрайт может позволить себе разборчивость в средствах. Он волен блюсти этическую сторону дела и забыть о той стороне, к которой не стоит чересчур пристально приглядываться. Его вклад в фирму - не только напитал, но и престиж старинной фамилии. У меня вклад иного рода. Я - ломовая лошадь фирмы. Я должен налегать на постромки. Должен оплачивать счета, должен следить за тем, чтобы мистер Олбрайт и все акционеры вовремя получали свои деньги. Когда дивиденды запаздывают, Олбрайт подымает истошный визг. Громче не визжал бы даже простой малый вроде меня. Присматривать надо не только за дивидендами. Гораздо больше заботит меня заработная плата. Если я не обеспечу притока прибылей, ваши добрые друзья-рабочие (знаю, знаю, вы очень тепло относитесь к рабочим, да и они о вас хорошо отзываются) в выплатной день вернутся домой без своих конвертиков и, возможно, нигде больше не найдут себе подходящей работы. Невысокого же они тогда будут обо мне мнения, да и вы, по-моему, тоже. Я должен расшевелить фирму. Здесь я противостою нескольким десяткам других служащих. И вы должны расшевеливать игру. Возможно, в этой игре и есть какие-то правила, но я еще с ними не сталкивался. Лучшее, что я могу сделать, - это играть ва-банк, наплевав на всякие правила. С двумя-тремя своими конкурентами я встречался в клубе за карточным столом: ну и мастаки же они играть в покер! Утонченно играют, корректно, никакого сравнения с тем, как обделывают свои делишки. Выбор у меня ограниченный: либо я сам пиратствую, либо меня пустят на дно другие пираты. Знаю, вам это не понравится; да мне и самому-то не нравится. Если у молодого человека есть принципы и он их отстаивает, то я его уважаю. Коль скоро вы готовы выйти из инженерной игры, оттого что вам не нравятся ее повороты, - найдите игру, в которую можно играть с чистой совестью. Но только до тех пор, пока вы спокойно кладете в карман солидное жалованье, которое получаете за участие в этой игре, не распускайте передо мной июни. Между двух стульев вы не усидите: примите-ка определенное решение. Я много об этом размышлял. Пытался понять, что же неладно в конструкторском деле и как бы это исправить. Во-первых, законы о патентах будут провоцировать жульничество до тех пор, пока не придут в соответствие с фактами изобретательства, каково оно ныне, а не каким изображается в чьих-то романтических бреднях, идущих со времен Гражданской войны. Развивая свою законодательную деятельность, конгрессмены вечно представляют себе доброго подмастерья в кузнице, выдумавшего новый хитроумный, чисто американский крючок для снимания сапог. Им невдомек, что существует научное конструирование, что в наши дни изобретатель должен быть специалистом широкого профиля, а на одном-единственном остроумном трюке, который вдруг откуда ни возьмись пришел в голову и до которого всякий мог бы додуматься, дойди у него только руки, - далеко не уедешь. Во-вторых, это ведь слова, - будто патенты предназначены поощрять ремесло, поощряя изобретателя. Ремесло-то они, действительно, поощряют, но отнюдь не изобретателя. Нет, выигрывает предприниматель: он получает возможность купить нечто осязаемое, нечто такое, во что можно вцепиться зубами, да к тому же патенты устраняют для него всякую конкуренцию, так что у него есть надежда владеть изобретением достаточно долго и урвать на нем порядочный куш. Теперь вы, наверное, будете считать меня бессердечным бревном, да так оно, пожалуй, и есть. Но все же для тех, кто у меня работает, я не так уж плох, во всяком случае, по сравнению с другими предпринимателями, к которым им пришлось бы податься, уйди они от меня. Даже совершая деловую операцию пусть никаких правил тут нет, а если бы и были, вряд ли я бы их придерживался, я стараюсь стричь овец так, чтобы на них осталась шнура и новая шерсть отросла бы до наступления холодов. В городке, под которым я родился, приходский священник был прежде миссионером в Китае, так он мне цитировал иногда китайские пословицы. Они не так уж глупы. Одна из них гласит: "Не разбивай чашку для риса у ближнего своего". Понимаете, можно сбить человека с ног, но нельзя забить до такой степени, чтоб он больше не поднялся. Вот я и стараюсь поступать по этой пословице. Кстати, мудрое правило: ведь если человека загнали в угол и бьют смертным боем, то ему остается только драться насмерть. Итак, запомните: захотите уйти от нас - я не возражаю. Но только не думаю, что вы уйдете. А пока поразмыслите над моими словами. Я попрощался, подавленный, и в то же время подбодренный; подавленный, потому что факты жизни, на которую я себя обрек, были не из приятных, а подбодренный тем, что мой хозяин (и, как я начинал считать уже а те дни, друг) умеет честно смотреть этим фактам в лицо. Если бы по какому-то недоразумению меня бы понесло с моими сомнениями к Олбрайту (впрочем, это исключалось) или же я бы застал его вместо Уильямса в том кабинете, то тут бы и настал конец моей конструкторской деятельности. Может быть, Уильямс кого-то надувал и водил за нос, но, во всяком случае, самому себе он никогда не морочил голову. Вопреки затасканной реплике Полония, я отказываюсь верить, что напыщенный старый болван всегда был правдив наедине с собой, и мне не раз приходилось встречать людей, которые не лгали себе, зато другим врали, как охотники. Я утихомирился и продолжал работать, хотя в душе у меня по-прежнему был разлад. Почему я - человек, мнивший себя идеалистом, занялся паскудным делом патентного крючкотворства? Но, во-первых, чем же еще мог я заняться в рамках своей профессии? В те дни патентное крючкотворство, по словам Уильямса, повсеместно было (да и теперь осталось) оборотной стороной конструирования. Новая работа в другой фирме поставила бы меня перед той же проблемой, но руководил бы мною кто-нибудь, не отличающийся такими сдерживающими центрами и гуманностью, как Уильямс. В какие бы тяжкие я ни пустился, при Уильямсе я не зайду слишком далеко, ущемляя других. Разумеется, можно было укрыться в тепличной обстановке университета или технического колледжа. Но, тогда, свалив на других те интриги, в которых сам не пожелал участвовать, я счел бы это трусливым уклонением от ответственности. К тому же меня приводил в восторг труд среди коллектива рабочих. Отказ от природной тяги к рабочим послужил бы для меня в какой-то степени духовным самоубийством. Каммингс заявил, что я способный ученик и недурно ориентируюсь в лабиринтах патентоведения. Вдвоем мы накропали заявку - просто пальчики оближешь. Воспользовавшись каждым промахом Дентона и его юрисконсульта, мы построили заявку на возможности саморегулирования двигателей и так увязали между собой пункты патентной формулы, что, пока не истечет срок действия патента, никому не удастся отыскать в них мало-мальски серьезных упущений. Каммингс проявил стопроцентную корректность, признав предмет изобретения таким же, как у Дентона, однако ухитрился запутать вопрос уймой ссылок на более ранние работы, имеющие хотя бы отдаленное терминологическое отношение к Дентону. Напротив, введенные мною новшества выпячивались до того четко и ясно, что у читателя сразу же складывалось впечатление, будто работа Дентона - всего лишь безуспешная попытка добиться того, в чем преуспели мы. Пока мы закладывали техническую и правовую базу для компании Уильямса против корпорации "Норт Сиборд", он лично налег на финансовую сторону. По-видимому, значительная часть акций "Норт Сиборд" была разбросана по всей стране, так что проследить их и собрать не было никакой возможности, но сорок процентов принадлежали Брауну и еще двадцать - какому-то его свойственнику, плясавшему под его дудку. Поэтому оказать на него давление через кого-либо из "своих" было не просто. И все же, каким образом, я до сих пор ума не приложу, Уильямс умудрился наложить лапу на те двадцать процентов да еще пробить значительные бреши в остальных сорока, принадлежавших случайным лицам. Навряд ли в его руках очутился контрольный пакет, но акций он собрал вполне достаточно, чтобы Браун закричал "караул!". К этому времени вступил в действие наш патент, и мы приготовились к бою. Развернули производство маломощных бытовых моторов, причем в ограниченном масштабе: это мы сочли наилучшим способом привлечь внимание широкой общественности. Разумеется, при этом мы нарушали патентные права Дентона, но рассудили так: пусть "Норт Сиборд" вчиняет нам иск, коли есть охота. А когда корпорация обратилась в суд (далеко не сразу, тем временем у Брауна многое на душе накипело), наши адвокаты применили тактику оттяжек и проволочек. Так продолжалось год-другой, судебные издержки росли, как на дрожжах, а уж Уильямс позаботился о том, чтобы акционеры "Норт Сиборд" знали, во что обходится им тяжба. В конце концов, недовольство приняло всеобщий характер. На очередном собрании акционеров Уильямсу удалось присоединить достаточное число голосов к тем акциям, которые держал он сам, и добиться контроля над корпорацией. А там уж стало неважно, какие изобретения принадлежат нам благодаря нашим патентам, а какие - по патентам "Норт Сиборд". Свои заявки мы и составляли с этим дальним прицелом, поэтому наши два подхода к монопольному владению отраслью дополняли друг друга как нельзя лучше. Практически корпорация "Норт Сиборд" превратилась в филиал фирмы "Уильямс и Олбрайт". Владельцем постоянно действующего преимущественного права "Норт Сиборд" на изобретение Дентона стал Уильямс. Право на идеи Дентона было приобретено по-пиратски, но Уильямс воспользовался им так, что у Дентона не оставалось оснований для жалоб. Возраст ухода в отставку ему повысили до семидесяти лет, а оклад многократно увели