Джон Апдайк - Бек и щедроты шведов Страница 5

— Мери Джо, ты и меня в краску вгонишь. Скажи, может, мне имеет смысл посмотреть пленку с этой передачей? Она хранится у вас в отделе рекламы?

— Честно признаться, Генри, возможно, что и хранилась, но при переезде в новое здание этого добра повыкидывали целую тонну. Почему бы тебе не порассуждать, к примеру, о будущем печатного слова?

— Слушай, Нобелевскую премию получают раз в жизни, и все говорят, это вообще чудо, что ее дали мне. А ты предлагаешь испортить торжественный миг пустой болтовней.

— Э, нет, милый, болтовню ты мне не порочь, — вскинулась она и наставила на него верхний из своих подбородков. — У нас по твою душу уйма запросов. И продолжают поступать. Вот смотри. Мы, если помнишь, дали положительный ответ насчет печатного интервью в «Вашингтон пост», но, сказав «да» вашингтонской газете, нельзя ответить «нет» атлантской «Конститьюшн». Там широкий рынок. Южане теперь читают — с тех пор как появились домашние кондиционеры. Еще имеется «Стар трибюн» в Миннеаполисе, их заведующий книжным отделом — многолетний друг нашего издательства, и потом, мы стремимся расширить связи с Северо-Западом, в «Ньюс трибюн» в Такоме очень толковый завотделом искусства…

— Я терпеть не могу печатные интервью, — перебил ее Бек. — На них столько времени уходит. Сначала тебя увлекут, разговорят, а потом все изрежут и переиначат, как им вздумается. Что ты на самом деле говорил, зафиксировано только на аудиопленке, а ее они оставляют себе. Нет. С газетными интервью покончено. Они отжили свой век.

— Брать интервью к тебе будут приезжать домой…

— Только Голду будить.

— … и занимают они не больше часа — полутора плюс еще чуть-чуть, сначала или по окончании, на фотосессию. Правда, Энни Лейбовиц, наверно, захочет наложить грим. Хотя, может быть, обойдется какой-нибудь забавной шляпой.

— Мери Джо, за что ты со мной так? Разве моя вина, что я тебе понравился в передаче Донахью? Самому себе я тогда совсем не понравился.

Она положила все еще изящную ручку на его волосатую, корявую лапу, неловко вылавливавшую маслянистые макаронины, которые, извиваясь, уходили из-под вилки, точно угри из ловушки.

— Ты нужен людям, милый Генри, и моя обязанность по службе — облегчить доступ.

— Я не виноват, что я им нужен. Лично мне они не нужны. Мне нужно, чтобы меня никто не трогал. Я хочу жить тихо и смотреть, как растет Голда. Она скоро начнет разговаривать. Она уже умеет говорить «пока!».

— Я прошу не ради себя. И даже не ради тебя. Я хлопочу об издательстве. Существует такая вещь — ты этого не усвоил, мама тебя слишком баловала, — но существует такая штука, как ответственность перед другими. Вместе с наградами приходят обязательства, кто так сказал? Не Делмор Шварц? Из-за тебя я начинаю серьезно подумывать о третьем бокале вина.

— Можешь подумывать сколько влезет. А я говорю «нет» всем газетным интервью.

— Но ты же это не всерьез?

Ее аквамариновые глаза когда-то были, возможно, большими и красивыми — теперь они зловеще поблескивали в середине лица, как два бутылочных осколка в песке на пляже.

И у него не хватило бессердечия устоять перед ее взором. Уступая, он пробурчал:

— Они сами от меня отвяжутся, когда я провалю Нобелевскую лекцию.

— Не провалишь. Этого не может быть. Фолкнер свою написал в самолете, с похмелья, и прочел невнятно, себе под нос, но теперь она исторический документ, вроде Геттисбергской речи. Придумай что-нибудь в геттисбергском духе. Генри, слушай, ты согласен съесть за компанию со мной еще по шоколадной ватрушке или предпочтешь, чтобы я терзалась муками совести в одиночку?

Стокгольм, раскинутый по Балтийскому архипелагу, сверкал на морозе. Золотоголовые шведки с румянцем во всю щеку над волчьими и лисьими воротниками шагали по модным улицам мимо ресторанов и антикварных лавок Старого города — Гамла стан. Бека доставили в достославное место писательских сборищ, «Чэлларен ден гюльдене фреден», обедать в обществе нескольких шутников-академиков. Один писатель, автор знаменитых «Вермландских приключений» в духе Сельмы Лагерлеф, маленький плешивый непоседливый человечек, признался Беку:

— Уже казалось, все, тупик, зависли между Гюнтером Грассом и Бэй Дао, с Кундерой в качестве темной лошадки. Вы попали в финал, так как некоторые опасались, что более сильная американская кандидатура может и вправду пройти, а вы, мошенник эдакий, возьми да и выйди на первое место! Ваша победа, на мой взгляд, — результат антисоциалистического протестного голосования. Мы тут, как вы можете видеть, живем хорошо, но кое-кто находит бремя налогов слишком тяжелым.

— Не позволяйте Зигфриду дурить вам голову этими милыми глупостями, — вмешалась дама-академик, утонченная поэтесса и биограф таких нордических классиков, как рано умерший страдалец Эрик Юхан Стагнелиус и сошедший под конец жизни с ума Густав Фрединг. — В Скандинавии вас очень уважают за вашу беспощадную ясность. Вы насилуете женщин, которых описываете. Я лично предпочитаю читать вас во французских переводах, в них у вас стиль особенно чистый и — как это говорится? — крутой.

— Когда подсчитали листки с вашей фамилией, — добавил фельетонист-лирик огромного роста и объема, — я удивился, но не испытал потрясения. С некоторых пор кажется, что вокруг стола собираются для голосования другие, призрачные выборщики. Отсюда и результаты сверхъестественные.

— Как вам, наверно, известно, — снова подхватил первый собеседник, поблескивая очками и подвижной нижней губой, — нас сейчас в Академии не полный комплект, до восемнадцати недобор. Были поданы заявления о выходе из состава, но замена у нас не предусмотрена. Раз ты член Академии, единственный способ выйти — это умереть.

— Так же как из членов человеческого рода, — дипломатично ввернул Бек. Он немного нервничал. Робин и Голда остались одни в гостинице. Леонтину не захватили на эту неделю протокольных празднеств: Бек опасался, что на холоде она завянет, как жасминовый цвет. Он хотел, чтобы она больше времени проводила со своим мужем, который работал охранником и уходил в ночную смену, когда она возвращалась от них домой. И вообще Бек с Леонтиной слишком сблизились за это время, запряженные в одну телегу заботы о ребенке. Он все больше полагался на ее нездешние суждения и начал даже думать ее голосом. Сегодня, на исходе жизни, пришла пора отключать заржавелый, но еще работающий механизм своей влюбчивости.

А Робин не привыкла целый день сидеть с Голдой. Ей не хватало ее компьютеров и чувства собственной значительности, которое они ей давали. Не хватало своей страницы в Интернете. Швеция была не в ее вкусе.

— Тебе-то хорошо, — жаловалась она. — От тебя только требуется бывать там, где тебя поят вином, кормят обедами да берут интервью, и присутствовать на приемах в честь веселых Нобелевских лауреатов по биологии. А я сиди взаперти при плачущем ребенке в этом так называемом «Гранд-отеле» в окружении какой-то дурацкой помпезной мебели. Идти на улицу холодно, сидеть в четырех стенах жарко. А когда я попробовала заказать что-нибудь в номер по телефону, оказалось, что на кухне говорят исключительно по-турецки.

— Но Ингер сказала, что нам всегда будет на кого оставить ребенка.

Ингер Веттерквист была их нобелевская попечительница; таких приставляли к каждому лауреату. Красивая, толковая и всегда готовая прийти на помощь. От ее стройной, высокой шеи, опушенной льняными прядями, Бек не мог отвести глаз.

А вот у Голды со шведками возникли трудности. Стоило ей завидеть высокую белокурую красавицу, как она немедленно засовывала в рот указательный и средний пальчики левой руки и утыкалась лицом в колено матери. Назавтра после приезда, убедившись, что родители намерены оставить ее на золотоволосую няньку, она страшно переполошилась и разоралась так — Бек в жизни ничего подобного не слышал. Эти солнечные рослые арийки ее пугали.

И действительно, великолепная блондинка внушала страх. Бек заметил, что в мире становится все больше и больше молодых женщин под два метра ростом — группами, целыми баскетбольными командами, они бодро вышагивали по аэропортам или вдоль по Пятой авеню, словно Природа, перестав нуждаться в том, чтобы женщины оставались ближе к земле в целях деторождения и домашнего труда, приступила к выпуску новой разновидности для неведомых задач будущего.

Смущенная Робин, оправдываясь перед девушкой, прикомандированной сидеть с Голдой, пока родители будут на официальном обеде в американском посольстве, попробовала объяснить:

— Понимаете, наша девушка, которая помогает по дому, — черная… ну, вы слышали? Негритянка. И Голда к ней привыкла.

Кончилось тем, что Робин и Бек взяли Голду с собой в посольство; там среди прочего были поданы на стол крохотные морковки, которые малютка брала по одной и аккуратно бросала на пол.

А Беку и правда жилось весело, хотя Нобелевская лекция все еще не была написана — о чем он весь день старался не думать, зато ночью, просыпаясь с дурной головой после поздравительных возлияний, вспоминал и холодел от ужаса. Для него Швеция была одуряющим Эдемом. Ему нравились и краткий взблеск зимнего дня, холодного, как кристаллы льда, и огромные скульптуры Никки Сент-Фалль в «Модерна мюсеет» — женщины! слава им! Грета! Ингрид! их красота, чуть-чуть печальная, как надлежит быть настоящей красоте, рождена в Стокгольме, а затопила весь околдованный кинематографом мир, — нравились легкие пастельные тона города под низким субарктическим небом. Это напоминало Ленинград, каким он увидел его в 1964 году, тогда ему только исполнился сорок один год, он был чувствителен к чарам аппаратчицы с каменным лицом и в армейской гимнастерке и счастлив дышать воздухом Толстого. Нынче, на старости, зрение его потускнело. Он сделал в жизни что мог. Старался писать то, что он хотел, а не то, чего от него ждали; он приехал сюда, в эту северную твердыню, чтобы сложить здесь свое перо. Он дал интервью для «Свенска дагбладет», «Экспрессен», «Дамернас верлд», «Дагенс нюхетер», «Вестерботтенс-курирен». Молодой журналист из «Свенска дагбладет», приехавший его интервьюировать, спросил, что думает Бек о перспективах социализма. Бек ответил, что, на его взгляд, социализм сейчас на стадии спада, но он еще подымется и будет служить альтернативой. Мир — это больной, ворочающийся в постели с боку на бок. Слабых всегда надо будет немножко защищать от сильных, но не слишком надежно, чтобы не пропала потребность самим становиться сильными. Неудача должна быть наказуема, иначе никто не будет стремиться к успеху. Человек находится в сложном положении: он добрее Природы.