Кёко Хаяси - Шествие в пасмурный день Страница 6

Я сидела за секретарским столом, откуда из окна слева мне была хорошо видна заводская труба. Прямо передо мной восседал начальник отдела, раздетый до пояса, по его мощной округлой груди катился пот. Справа от окна была Акико, а рядом, спиной к окну, — Ёко. Однорукий заместитель сидел слева от начальника. Этот человек, как прилипала, не отходил ни на шаг от своего начальства и постоянно лебезил перед ним. Вот и теперь он обмахивал обливавшегося потом босса. Справа от меня, у окна, стояла, опершись рукой о стол, Ямагути.

До обеденного перерыва время еще оставалось. Все молчали. Люди здесь собрались очень разные, поэтому общих тем для разговоров не было.

— Ну как, полегчало? Больше не изволите потеть? — спросил начальника однорукий. Тот что-то жевал. Проглотив кусок, утвердительно кивнул. Разговор на этом оборвался, и в конторе наступила тишина.

На белой от солнца площади беззвучно, словно в пантомиме, продолжался круговой танец.

Со стороны Митино донеслось гудение, похожее на гул моторов. Звук приближался.

— Не самолет ли? — Ямагути взглянула на начальника. Он повернул голову, прислушиваясь.

— Похоже, гудит. Посмотри.

Ямагути высунулась из окна, посмотрела на небо.

— Ничего нет. — И вернулась на прежнее место.

— Ввиду того, что воздушную тревогу не объявляли, есть основания полагать, что это не вражеский самолет, — начал, как всегда занудливо и витиевато, заместитель. Гул затих. Всего на мгновение. И вдруг раздался разорвавший тишину сильный рев самолета, то ли идущего в пике, то ли резко набирающего высоту.

— Налет! — закричала Ямагути. Это было последнее, что я услышала тогда. Если быть абсолютно точной — единственное, что я осознала в момент падения бомбы. Я не видела вспышки, не слышала грохота, не ощутила и взрывной волны. Очнулась уже под развалинами. Почти все находившиеся в эпицентре взрыва тоже ничего больше не слышали. Уловили только рев моторов самолета, взмывавшего вверх.

Сбросив атомную бомбу, Б-29 начал быстро набирать высоту, чтобы спастись. Умирать летчикам, как всем тем, что были на земле, видимо, не хотелось.

Приглушить моторы, сбросить бомбу и стремительно взмыть вверх… Несомненно, летчики проделывали это по многу раз в тренировочных полетах. В мгновение между ревом самолета, уходящего вверх, и гибелью завода уместилось только одно короткое слово «налет». Но за это время разом погибло семьдесят три тысячи восемьсот восемьдесят девять человек, и почти у стольких же, словно у белого кролика из Инаба,[6] повисла лоскутами кожа.

Сразу же после разрыва бомбы все погрузилось во мрак. Я напрягаю зрение, но ничего не вижу. Кругом сплошной черный мрак. В обычной темноте, когда человек все же ощущает глубину пространства, сохраняя некоторую способность видеть, у него не возникает беспокойства. Здесь же мрак был сплошной, словно приклеен к глазам. Первая мысль — что глаз я лишилась. Ёко и Акико потом рассказывали, они в то мгновение тоже подумали, что ослепли. Люди, не успевшие зажмуриться при вспышке, потеряли зрение. При ядерном взрыве образуется огненный шар диаметром в семьдесят метров, то есть площадью около тысячи цубо.[7] Говорили, что некоторые из ослепших потом прозрели, но думаю, это маловероятно. Эта вспышка вселила в нас поистине мистический ужас.

Наверное, меня отбросило взрывной волной. Я лежала скрючившись под обломками. Но относительная свобода движений все же была. Я осторожно пошевелилась и убедилась, что тело тяжелым не придавлено, только завалено деревянными обломками.

Вначале я никак не могла понять, почему оказалась в таком положении, и некоторое время продолжала лежать под развалинами рухнувшей лачуги. Когда у человека восстанавливается способность соображать, он прежде всего пытается понять происходящее. Инстинкты действуют лишь какое-то мгновение, подсознательно, затем включается в работу мозг. Как только я поняла, что осталась жива, инстинкты отключились.

Мрак сменился синим и огненно-красным светом, ярким, как распустившаяся гортензия. Он не теплый и не холодный. Вспышка температурой триста тысяч градусов — это нечто потустороннее, словно свет, испускаемый духами умерших, выстроившимися сплошной стеной.

Сейчас, конечно, здравый смысл подсказывает мне, что глаза от яркой вспышки ослепли, и потому, естественно, свет поначалу казался сплошным мраком.

Я нащупала рукой деревянный обломок и попробовала его приподнять. Толкнула два раза, но он даже не сдвинулся. Я безуспешно повторяла свои попытки. Внезапно меня охватил страх. Отдел «А», где перерабатывалась макулатура, занялся огнем, поплыл дым.

«Если сейчас не выберусь отсюда, сгорю в огне». Я заставила себя успокоиться, осмотрела завалившие меня обломки и обнаружила над головой широкую доску. Вероятно, это была крышка стола. Она раскололась пополам. Если толкнуть ее, то, может, она как-то сдвинется. Просунув руки в щель, образовавшуюся в расколовшейся крышке стола, я изо всех сил толкнула ее вперед. Доска развалилась надвое, показалось небо. Отверстие достаточно широкое, чтобы выбраться наружу.

Я поднялась. Блузка на левом плече оказалась порванной об острые зазубрины сломанной доски. Плечо тоже было оцарапано.

Кругом сплошь пляска огня. Во все стороны он протянул свои щупальца. Валил густо-черный, а местами черно-красный дым. Его клубы, завихряясь, накатывались на пустынную площадь. Прямо передо мной бежал однорукий заместитель. Размахивая своей единственной рукой, с криком «Банзай!» он мчался по направлению к площади. Следом за ним, согнувшись и обхватив обеими руками стриженную наголо голову, бежал начальник отдела. На спине у него была видна рана.

Я окликнула его: «Господин начальник!» — но он, не помня себя, продолжал мчаться к охваченной огнем площади. Самый быстрый способ попасть к центральным воротам завода — это пересечь площадь. На заводе производилось оружие, поэтому он строго охранялся. Даже ограда была железобетонной. Рядом с отделом «А» была еще одна проходная, но на ее железных воротах постоянно висел замок. Попасть на завод можно было или через центральные ворота, или еще через две-три проходных. Чтобы вырваться наружу, мне оставалось только бежать следом за начальником.

Отдел «А» уже на три четверти был в огне. Пламя, охватив весь завод, с гудением устремилось к пустому пространству площади.

Пересечь площадь было невозможно. В разрыве дымного облака я увидела, как один из студентов в майке бросился туда, где находился отдел «А». За ним в бетонной стене были ворота. Если взрывная волна не обрушила их, то выбраться наружу не удастся. Ограда была слишком высока, чтобы ее перескочить, да и зацепиться не за что.

Однако студент бежал в ту сторону. Я кинулась за ним. В ограде зияла большая дыра с торчащими из нее железными прутьями. Через дыру виднелся пустырь. Я была ошеломлена. Оказывается, разбомбили не только наш завод. Я-то думала, что стоит выбраться с завода, и я спасена, а перед глазами предстала еще более ужасная картина. Всю территорию завода заволокло дымом, и, к счастью, я не знала, что происходит за его пределами.

Молодые парни, танцевавшие на площади, провожая друга на фронт, погибли. Некоторые, получив тяжелые ожоги, еще час-два жили. Но большинство из них взрывной волной с такой силой ударило о бетон, что у них вывалились внутренности. Стоны этих парней были ужасны. Моя подруга слышала их, когда в поисках спасения бежала мимо, и даже сейчас, если заходит разговор о тех событиях, она зажимает уши.

Мгновенная смерть большинства людей, погибших вне эпицентра взрыва, наступила в результате действия взрывной волны.

В круге танцующих, помимо учеников средних школ, было также человек сорок студентов. Безмолвный, как в пантомиме, трагический танец проводов.

Юноша-новобранец выходит в центр. Его друзья становятся плечом к плечу и образуют круг. Ведущий выкрикивает: «Ё-эй!» Круг подается вправо, все разом поднимают левую ногу, согнутую в колене. Все ступают в такт — «топ». Затем правой и снова левой. Ритмично и медленно круг движется вправо. Время от времени возгласом «Е-эй!» ведущий отчеканивает ритм. Круг поворачивает вправо, и гэта на ногах танцующих издают глухой стук. Этот тупой, не резонирующий звук, возникающий от удара дерева о камень, кажется каким-то пустым.

Я несколько раз проходила мимо танцующих парней. Каждый раз я приостанавливалась и молча, одними глазами, посылала привет незнакомому мне юноше, стоявшему в центре круга, желая ему удачи на войне. Наши взгляды встречались, и он, украшенный белыми ленточками, пристально глядя на меня, слал ответный привет.

После того как закончился танец-пантомима, в котором каждый, погрузившись в себя, словно раскрывал свое сердце и вместе с тем проникался настроением друзей, наступило оживление. Ведущий — а им, как правило, избирался «знаток» женских учебных заведений — выкрикивает название одного из них. Несколько юношей из круга хлопают в ладоши — их симпатии связаны с этой гимназией. Ведущий смотрит на новобранца. Его друзья не хлопают, а лишь постукивают одним указательным пальцем о другой. Это знак, что девушка новобранца в этой школе не учится. Ведущий продолжает называть женские гимназии, даже загородные. Когда наконец угадывается школа, к которой у новобранца имеется особый интерес, все разом шумно аплодируют, громко кричат. Затем опять становятся плечом к плечу в круг, и танец начинается снова. Тот же самый. Но теперь они еще и поют. Поют хором гимн той школы, где учился новобранец. Поют, кружась в танце. Постепенно темп нарастает, и под конец все мчатся вихрем, словно одержимые. Танец окончен. «Спасибо», — благодарит всех новобранец. «До встречи», — отвечают провожающие. Незамысловатый, берущий за самое сердце, траурный праздник юности.