Ак Вельсапар - Рассказы Страница 6

Он утонул. Море его убило, отомстило за что-то. А за что, никто не знал. Мерген, высокий скептик с серыми скучными глазами, сразу же сказал, что те, кто выпендривается, вернее, как он выразился, все выпендрюги, приезжающие сюда отдыхать и затевающие с морем недобрые шутки, кончают таким вот образом. К его словам прислушались, но не все согласились.

Мне показалось, что Мерген слишком упрощает или, может, был в обиде на утонувшего, и теперь потешается над ним. Я все думал, что таится в этой смерти нечто странное, ибо такой человек, как Шарли (так звали погибшего), не мог утонуть в мелководье Аваза. Здоровенное его тело, распластавшееся на пустынном берегу, даже мертвое внушало окружающим какое-то безмолвное почтение.

Тем не менее, смерть наступила, как впоследствии констатировала медицинская справка, «вследствие утопания», и все разговоры вертелись вокруг этого. Мурад сказал, что дело, наверно, не в том, что он плохо плавал. Бывают несчастные случаи, когда и самых отличных пловцов поглощает пучина. Судороги, например. Кто гарантирован от них? Может, парня настигла именно такая участь?

Я внимательно наблюдал за ним, когда он рассуждал о смерти незнакомого ему человека, и уловил, что Мурад опечален искренне. Красавец, в превосходной импортной упаковке, всегда в прекрасном настроении, в тот вечер он сидел передо мной грустный и скучный. Тогда мне, признаться, было несколько стыдно за то, что я принимал его доселе за прожигателя жизни. Мурад оказался к тому же сентиментальным. Впрочем, это свойство натуры характерно для такой категории людей. И все же он поразил меня своей сверхчувствительностью:

— Я представляю себе последний миг его жизни. Он, наверное, сказал себе, умирая: «Что я могу еще сделать, чтобы спастись? Ничего. Все, что я мог, я сделал».

А потом неожиданно обратился ко мне:

— Сколько еще живет после своей смерти человек?

Я ответил:

— От силы две-три минуты, пока не остынет мозг. До тех пор он может слышать. Поэтому, когда кто-то умирает, те, кто сидит у его изголовья, поднимают плач, чтобы умирающий, вернее, уже умерший, убедился в том, что ближние скорбят по нему, что они несчастны.

— Значит, — сказал Мурад, — он боролся с волнами до самой смерти и, только умерев, мысленно обратился к своим близким: «Поймите, что я мог еще сделать? Ничего…»

А потом Мурад все рвался к морю. Аделина его удерживала, как могла. Отговаривал и я. Но он все твердил:

— Будь что будет! Пусть море сделает со мной все, что захочет! А сам при этом чуть не плакал, был в неописуемом смятении. Он скучал по жене и по ребенку, которые остались далеко, домашние и знать не знают — где он? А он здесь не один… Говорил, что и с ним однажды может случиться беда, так что он бесследно исчезнет для близких — бесславно, бесчестно…

Море негодовало всю ночь. Оно никак не хотело успокоиться. Всю ночь мы слушали, как волны бьются о каменные берега и неистовствуют.

На следующий день мы — завсегдатаи бильярдной единственно приличного на этом пустынном каспийском берегу дома отдыха «Парус» — собрались все вместе. И снова разговоры, естественно, пошли об утонувшем. Разные высказывались догадки. Самед вспомнил, что Шарли в тот злосчастный день долго играл в бильярд, чего за ним раньше не наблюдалось, и у него то ли с кем-то вышла ссора, то ли просто, будучи не в духе, он обронил несколько грустных фраз, которые казались теперь очень странными, необъяснимыми. По ним выходило, что погибший будто бы предчувствовал грядущую беду и, кто знает, может, даже знал о своей неминуемой смерти?

Самед рассказал, будто Шарли промолвил: «Если не рисковать, то жизнь не стоит и ломаного гроша». Но кто-то с ним категорически не согласился, вспомнив, что тот сказал якобы по-другому: «Жизнь стоит чего-то только тогда, когда рискуешь». Однако при этом все сошлись на одном: вид у него был весьма удрученный.

Все же нашелся человек, который попытался вернуть нас с заоблачных высот на землю, сказав, что нечего из обыкновенной фразы сотворять какую-то магию или необъяснимую волю рока. Это, сказал он, кредо многих и сводится к общеизвестному: «Риск — благородное дело» или «Кто не рискует, тот не пьет шампанское…»

Но на разговорах вокруг гибели незнакомца не так легко было поставить точку, ибо слишком много оставалось неясного. Их возобновил Аман — толстяк, который, несмотря на огромный живот, замечательно играл на бильярде. Он мог забить шар в лузу с закрытыми глазами, дуплетом в разные или в одну, но так, чтобы «чужой» у лузы уступил место «своему», и при этом, если и не часто, то все же иногда умудрялся отправить в противоположную лузу и «трудовой». Мы все восхищались его игрой и, когда он готовился выкинуть еще какой-нибудь трюк, подбадривали, беззлобно посмеивались над тем, как он пыхтел, ища удобное положение у края стола для своего огромного живота.

Он редко купался, что для обитателей этих мест странно, все ходил по песчаному пляжу со смешно выступающим пузом, да еще всегда в модных брюках. Казалось, он приходил к морю лишь затем, чтобы демонстрировать свое искусство игры на бильярде. Вот он и сообщил нам теперь, что в тот свой последний день утонувший якобы сказал ему: «Все же умирать на суше легче, чем гибнуть, глотая соленую воду, хотя море почему-то так необъяснимо тянет к себе».

Это его воспоминание ошарашило всех, ибо все уже стали привыкать к мысли, что драма произошла случайно. А теперь… право же, выходило очень даже обдуманно: сумерки, пустынный берег, а главное — шторм! Выходит, незнакомец готовился к своей смерти. Он, может, не без умысла выбрал тот день, тот час и то место?

Прибежав в числе первых и, как потом выяснилось, немногих посмотреть на утопленника, я заметил кровь на правом его виске. Это не могло не навести на некую мысль: крутой берег, шум волн…

Пытаясь восстановить в памяти все детали, связанные с гибелью Шарли, я, кажется, нечаянно уловил некую связь… Младшую дочь Горбуна Арта звали Джерги. Так ее звали, хотя это только отдаленно напоминает туркменские женские имена. Может, это — искаженное образование от имени Джамал или еще от какого-то другого похожего имени. Вот ее, Джерги, идущую по самой кромке воды босиком, можно было часто видеть на берегу и слышать ее быструю иомудскую речь. Исполнилось ли ей тогда семнадцать? Едва ли, не думаю. Грубоватая, но прелестная своей юностью, она казалась на этом диковатом берегу, где так мало женщин, принцессой. Многие заглядывались на нее. Это порождало непомерную гордость в сердце юного создания и непомерную злобу в сердце ее тщедушного отца. Взгляды зрелых мужчин, направленные на дочь, и льстили ему, и расстраивали…

Мне однажды пришлось услышать, как некрасиво он ругался из-за нее с одним отдыхающим. Я видел тогда гнев этого маленького человека с бородавкой на носу. Каким неистовым огнем горели его, черные, как ночь глаза, а у Джерги такие же манили в неизведанную даль! И в какое паническое состояние впал незадачливый сердцеед, рискнувший отпустить остроту насчет обнаженных икр девушки, не ведая, что рядом стоял ее отец! (Судя по их репликам, девушка нечаянно приподняла, поравнявшись с отдыхающим, доходящее до щиколоток туркменское платье…) Шарли купался всегда в одиночестве, только иногда с ним рядом оказывалась женщина. Но она плавала неважно и быстро возвращалась на берег. А Шарли плавал превосходно и далеко. Мы часто теряли его из виду. Никому и в голову не приходило гнаться за ним, соперничать. Да и он, казалось, никого кругом не замечал.

Изумрудный берег, неописуемой чистоты вода — такого не найдешь ни на Балтике, ни на Черном море. Только здешняя неимоверная жара утомляет отдыхающих настолько, что они через две недели бывают готовы плюнуть на все, и бежать, куда глаза глядят, лишь бы там ожидала спасительная тень.

Бильярдная, куда, как я уже говорил, приходило все мужское население да две-три европейские женщины, и была единственным местом, где можно было отвести душу, укрывшись под защитой японских кондиционеров от духоты.

Шарли не так часто заходил в бильярдную, куда охотнее он проводил время в одиночестве на берегу, собирая редкие камни или просто созерцая море из-под тента. Вот и стало казаться мне потом, что я замечал и Джерги за этим занятием, но ей, по-моему, больше нравились ракушки, она пыталась из них сделать себе бусы… Лишь однажды я заметил, как она что-то передавала Шарли, смеясь и уставясь в его глаза. Может быть, ракушки?

Что же касается трагедии, разыгравшейся на изумрудном берегу, то на пятый день для меня многое уже в ней прояснилось — и если даже и не прояснилось, то, во всяком случае, позволило нащупать одну очевидную связь ее с выходкой Горбуна Арта. Судите сами, будет ли отец из-за пустяка так серьезно ссориться со своей взрослой дочерью? Случилось это так…

Однажды под вечер я лежал на берегу. Дело шло к ужину, и я уже собрался было встать, как по другую сторону огромного валуна, у которого я приютился, зазвучали голоса. Шум моря заглушал их, порой до меня доходили лишь обрывки фраз, да и совестно было подслушивать чужой разговор. Не знаю, что мне помешало сразу встать и уйти, но я еще какое-то время оставался там, уже натянув рубашку.