Ак Вельсапар - Рассказы Страница 7

Однажды под вечер я лежал на берегу. Дело шло к ужину, и я уже собрался было встать, как по другую сторону огромного валуна, у которого я приютился, зазвучали голоса. Шум моря заглушал их, порой до меня доходили лишь обрывки фраз, да и совестно было подслушивать чужой разговор. Не знаю, что мне помешало сразу встать и уйти, но я еще какое-то время оставался там, уже натянув рубашку.

— Что тебя все на берег тянет? — услышал я мужской голос. — Не твое дело! — ответил ему вызывающе женский.

И я узнал их — это были Горбун и его дочь.

— Как это не мое? — глухо спросил Горбун.

Ответ Джерги был излишне раздраженный:

— Сказано — не твое, значит, не твое!

— Кто же тебя такой… (Нарастающий шум прибоя.)

— Мама… — Что-то она говорила еще, но шум набежавшей волны накрыл все. Дальше:

— Мама? Едва ли! — Смех приглушенный, злой. — Я ее успел позабыть. Ты мне не поможешь вспомнить?..

— Ты, может, и забыл…

— Если забыл я, то тебе и подавно не вспомнить. Впрочем, и она… такая же была. Она терзала меня, каялась… что вышла замуж.

— А то ты сомневался…

Признаться, меня не могло не заинтересовать, какие отношения были между Горбуном, которого я знал уже несколько купальных сезонов, и его женой, после смерти которой здесь ходили всякие легенды. По слухам, она покончила с собой.

Между тем у отца с дочерью вспыхнула настоящая ссора. — Мне очень жаль, я теперь понимаю ее. Я уже взрослая… — Ты меня не зли. Знаешь как это опасно… — Кажется, он выругался. — Ты просто завидуешь. — Она сказала что-то насчет преследований то ли со стороны отца, то ли со стороны отдыхающих.

— Будь у тебя брат, — отвечал ей Арта, — занимался бы этим он. А нынче приходится делать это мне. Твоя хорошая мать… — каждое слово срывалось с уст Арта зло, с неописуемым раздражением, — сделала все, чтобы не родить от меня никого, кроме тебя. Да так и умерла, переборщив в своих колдовских хитростях. Она хотела убить ребенка, которого носила под сердцем, но убила себя. В аду ей гореть вечно.

— Не смей о моей маме говорить плохо!

Мне показалось, что Джерги заплакала. «Бедняжка…» — подумал я о давно умершей женщине.

Горбун продолжал:

— Однако и ты туда же…

— Он обещал на мне жениться.

Эти слова были произнесены медленно, с каким-то затаенным чувством горечи и обиды. Мне, признаться, стало не по себе. О ком же это идет речь? Я на всякий случай снова снял рубашку и лег на песок.

— Он не первый, злился отец. — Ты порочишь мое доброе имя. И кому-то из них придется ответить за всех. — Арта откашлялся, и, кажется, снова речь его кончилась матом.

— Ой, не пугай!

— Тебе все нипочем, а у меня муторно на душе, кошки скребут. Любой готов меня ужалить: дочь — потаскуха. И подумать только, еще молоко на губах не обсохло…

Поведение дочери Горбуна интересовало меня тогда, однако, меньше, чем история ее покойницы-матери, и это не удивительно: первая красавица сурового берега вышла замуж за тщедушного маленького человека и через год после рождения первого ребенка неожиданно умерла — это не оставляло равнодушным никого. Потому, наверно, я плохо запомнил конец этой семейной ссоры. Однако вскоре понял, что напрасно…

Я захотел узнать о смерти Шарли еще больше. Для этого, естественно, необходимо было отправиться в бильярдную. По пути я встретил Мергена. Но он и слышать не хотел о какой-то другой версии, по его выходило: хватил парень лишка под вечер, сунулся в неспокойное море, а там и достала его буря. Признаться, меня уже слегка раздражала такая предвзятость, и я, когда в бильярдной осталось всего несколько человек, попробовал с ним поспорить. Я спросил, что он думает по поводу крови на виске утопленника. Выяснилось, он и не ведал об этом. Но ему трудно было распроститься с высокомерным отношением к какому-то чужаку. Ведь он местный, их местных, здесь мало, а таких, как Шарли, приезжих, которые больше остаются в памяти у местных как утопленники, он видел не единожды. И потому у него своеобразное отношение к ним, скажем так: особенно не страдает, а ведет лишь учет — когда? Все остальное его не интересует. И к моим рассуждениям по поводу крови на виске он отнесся так же равнодушно.

— Долго ли пьяному удариться о камень? Благо их хоть завались здесь, — сказал он, ни на миг не задумавшись над тем, что рана едва ли могла быть получена в воде — тогда бы она не была такой глубокой…

Но тогда Аман не дал мне выстроить собственную версию гибели Шарли, он сказал: — Человек может погибнуть однажды вне всякой связи с его характером, поступками, то есть так, как погибает порой любое живое существо, неожиданно попав в ситуацию смерти…

Не знаю, как другим, но мне были по душе его рассуждения, только не в связи с обстоятельствами гибели Шарли, а так, сами по себе.

На пятый день утопленница еще не всплыла, хотя должна была, по свидетельству знающих, и даже гораздо быстрее, чем, скажем, зимой.

К этому времени я уже почти сделал свои умозаключения о причинно-следственных связях гибели Шарли и его спутницы, если это на самом деле была его спутница. Тем не менее, я не спешил делиться своими соображениями, а продолжал слушать других…

За бильярдным столом разговор вел Самед. Соперником его был Аман, и потому зрителей вокруг стола толпилось множество.

— Нет, — не соглашался Самед с кем-то из обступивших стол, — это не самоубийство! Неумело стукнув кием в крайний у борта шар, он поспорил и с самим собой: — Если честно, — самоубийство, но только в определенном смысле, так сказать, в фигуральном.

— Это как же? — удивился его собеседник.

— А так. Он был под кайфом и пошел купаться. Я видел — женщина с ним была, симпатичная такая. Они шли к морю. Часов примерно в одиннадцать. Кто же купается в это время? Я еще сказал: куда так поздно?

— То есть ты спросил у них?

— Нет, зачем? Я это сказал себе. Если честно, он сам виноват. Женщина… Готовясь забить очередной шар, Аман, как бы между прочим, спросил его: — Говоришь, он был пьян?

— Вместе не пил, — парировал Самед. — Но и так видно, в чем тут дело. Никто так просто не умирает.

— Что верно, то верно, — глухо отозвался Аман и заключил свою речь точным красивым ударом. Забитый шар, запрыгав, успокоился в лузе.

— Помните, — обратился Самед к толпе болельщиков, — помните, в позапрошлом году один, тоже вот так вот… Еле спасли. Если честно, такая баба была с ним, ребята. Ох!..

— Да было дело, — вяло отозвался кто-то. — Но тот был выпивоха, дай Бог. А этот-то… С кем-нибудь он пил?

Никто не ответил на этот вопрос. Но все же среди нас был человек, который мог бы похвастать этим, и об этом мне было известно больше, чем кому-либо. Но об этом не сейчас…

Самеда позвали к выходу. Он простился с нами, передав кий Мергену, и направился в вестибюль, где росли бутафорские пальмы, и где его ждала симпатичная блондинка.

Будто с уходом Самеда получив право говорить, Аман наконец оправдал мои пошатнувшиеся было надежды. Скорее интуитивно, чем опираясь на твердую логику, я стал догадываться, что Аман еще не рассказал все, что знает о последних днях Шарли. Но я не мог догадаться об истинных мотивах его поведения тогда, впрочем, как и теперь…

— Иду я однажды берегом… — Он прицелился к дальнему углу с весьма удобной позиции. Рассказ прервался ровно настолько, сколько он готовился произвести удар.

— Так вот, иду я по берегу, дай Бог памяти, дней десять назад, следовательно… — запнулся он, — где-то… где-то, ну да! Дней за пять до всего этого. Естественно, что после обеда.

Аман работал в маленькой конторе, которая вела непонятные для большинства здешних жителей наблюдения за местной флорой и фауной или даже атмосферой, возможно, это был филиал какого-то столичного НИИ, и в летнее время «браконьерничал», если пользоваться его же языком, заводя кратковременные знакомства с приезжими красотками. Как ни странно, он производил на женский пол неотразимое впечатление. В особые минуты прилива доброты с ним можно было говорить о женщинах, и тогда его карие глаза искрились особым светом, что очень красило его лицо. Он становился привлекательным, и большой живот не был столь заметным.

— Так вот, иду я по берегу и вижу — ничком лежит у воды Шарли, наполовину в воде. Тяжело дышит. Спрашиваю: что, мол, парень, неглубоко плещешься? Он поднял на меня почерневшее лицо, в глазах, не поймешь, то ли мольба, то ли страх, словом что-то дикое. Меня передернуло. Я понял, что ответа не следует ждать, но он заговорил: «Знаете… я побывал там! — речь его была прерывиста. При первых же словах трясущейся рукой он показал назад, на море. — Страшно… я умер. Я сейчас уже не живой!»

Я присел. Почти в упор посмотрел ему в глаза и увидел, что он не обманывает. «Как это случилось?» — спросил я. И тогда он рассказал: «Заплыл я далеко, дальше, чем когда-либо. Плылось удивительно легко. Словно не вода, а что-то воздушное несло мое тело. В какой-то миг случайно обернулся назад и увидел, что берега за мной нет. Исчез! Превратился в дым! В конце концов, я его увидел, но потратил на это не мало сил… Да и едва ли можно было назвать берегом то, что я увидел. Он колыхался вдали, словно воздушный занавес: то его видно, то нет…»