Натаниель Готорн - Алая буква (сборник) Страница 65

И все же ее первый день в роли лавочницы не обошелся без множества серьезных ударов. Как правило, Провидение редко удостаивает смертных поощрений свыше необходимого для того, чтобы подбодрить их и заставить вложить в свое дело все силы. В случае нашей старой леди, после того как радость первой попытки утихла, уныние прежней жизни то и дело грозило вернуться. Оно было похоже на тяжелые тучи, которые часто застилают небо, превращая наш день в сумерки, пока, незадолго до заката, не расступаются, позволив на время увидеть солнце. Но ревнивые тучи всегда стремятся собраться снова и заслонить полоску небесной голубизны.

Покупатели приходили по мере того, как шел день, но довольно редко; в некоторых случаях, стоит отметить, их визит завершался либо их же неудовольствием, либо же огорчением мисс Хепизбы; да и в целом денежный ящик не получил значительного пополнения. Маленькая девочка, отправленная матерью найти катушку по образцу хлопковой нити определенного оттенка, взяла то, что старая близорукая леди назвала крайне похожим, но вскоре прибежала обратно, передав грубые возмущенные слова о том, что тут не только цвет не подходит, но и нитки давно уже сгнили! Затем пришла бледная женщина с лицом, испещренным печальными морщинами, не старая, но истощенная, с прядями седины в волосах, похожими на серебристые ленты; одна из тех женщин, хрупких от природы, в которых сразу узнается измученная до полусмерти грубостью мужа – возможно, даже пьяной грубостью – мать как минимум девятерых детей. Ей нужно было несколько фунтов муки, и она предложила деньги, от которых престарелая леди молча отказалась, отмерив бедняжке куда больше товара, чем та могла оплатить. Вскоре после этого явился мужчина в синем хлопковом сюртуке, довольно грязном, и купил трубку, при этом наполняя весь магазин вонью крепкой выпивки, не только выдыхая ее пары, но, казалось, источая их каждой порой своего тела. Хепизба даже подумала, что это муж изможденной женщины. Он попросил табачных листьев, Хепизба же отказывалась торговать подобными вещами, а потому грубый покупатель швырнул на пол только что купленную трубку и вышел из магазина, бормоча некие крайне неразборчивые слова с яростью и горечью проклятий. Вследствие чего Хепизба возвела очи горе, неумышленно хмурясь в лицо Провидения!

В течение дня не менее пяти человек требовали имбирного пива, или корневого пива, или любой другой выпивки той же крепости и, не найдя ничего подобного, уходили в крайне недобром расположении духа. Трое из них оставили дверь открытой, двое других так злобно ее захлопнули, что маленький колокольчик сыграл дьявольскую трель на нервах Хепизбы. Затем румяная круглолицая громогласная домохозяйка из того же района вбежала, задыхаясь, в лавку и яростно затребовала дрожжи; когда же бедная леди в присущей ей холодной застенчивой манере объяснила разгоряченной покупательнице, что не располагает подобным товаром, эта крайне одаренная кухарка позволила себе вполне обоснованный упрек.

– Грошовая лавка, и нет дрожжей! – повторила она. – Так дело не пойдет! Да это просто неслыханно! Вашему доходу ни за что не подняться, как и моему сегодняшнему хлебу. Лучше уж вам немедленно закрыть эту лавку.

– Что ж, – ответила Хепизба, испуская глубокий вздох, – возможно, и так!

Еще несколько раз помимо упомянутых выше чувствительность старой леди была серьезно потрепана фамильярным, если не грубым тоном, которым к ней обращались. Люди явно считали себя не просто равными ей, но и патронами, вышестоящими. Хепизба подсознательно льстила себе идеей, что того или иного рода нимб окутывает ее персону, с рождения окруженную почтением, как минимум вызывая молчаливое уважение. С другой стороны, ничто не мучило ее столь невыносимо, как слишком ярко выраженное узнавание. На одно или два крайне официальных выражения симпатии она ответила чересчур кратко и язвительно, к тому же мы вынуждены с сожалением признать, что Хепизба пришла в совершенно нехристианское расположение духа, заподозрив, что одну из ее покупательниц в лавочку привела не потребность в товаре, но извращенное желание поглазеть на нее. Вульгарное создание решило само убедиться, какого рода фигура заплесневелой аристократии, утратившая цвет жизни и отказывавшаяся от встреч с миром, оказалась теперь за прилавком. В данном конкретном случае, каким бы механическим и безобидным он ни был в иные времена, хмурый взгляд Хепизбы сослужил ей хорошую службу.

– Да я в жизни так не пугалась, – рассказывала любопытная покупательница, описывая произошедшее одной из своих знакомых. – Она старая злобная лиса, попомни мое слово! Она мало говорит, это правда, но в глазах ее можно найти только зло!

В целом, новый опыт нашей престарелой леди привел ее к крайне неприятным заключениям о характере и манерах тех, кого она определяла как низшие классы и, следовательно, глядела на них с мягкой жалостью и любезностью, считая, что сама пребывает в сфере неоспоримого превосходства. Но, к несчастью, ей также пришлось испытать горькое чувство совершенно противоположного качества: мы говорим о злобе по отношению к бездельничающей аристократии, принадлежностью к которой Хепизба еще недавно так гордилась. Когда леди в тонком и дорогом летнем платье, с развевающейся вуалью, с грациозно колышущейся юбкой, которая позволяла взглянуть на ее ножки, чтобы проверить, действительно ли она идет по земле или парит в воздухе, – когда подобное видение проходило по этой улочке на задворках, оставляя за собой след нежного ускользающего аромата, как оставляет его свежий букет чайных роз, – тогда, боимся, сердитый взгляд старой Хепизбы снова выражал отнюдь не только попытку справиться с близорукостью.

«Ради чего, – думала она, позволяя себе прочувствовать ту враждебность, которую способно породить лишь унижение бедного при виде богатого, – ради чего, во имя Провидения, живет эта женщина? Неужто весь мир должен тяжко трудиться, чтобы она смогла сохранить свои руки белыми и нежными?»

Затем, полная стыда и раскаяния, она прятала лицо в ладони.

– Да простит меня Бог! – говорила она.

И Господь, без сомнения, ее простил. Но, подсчитывая доход и расход первой половины дня, Хепизба начала бояться, что лавка разрушит ее с моральной и религиозной точки зрения, не принеся почти ничего для обеспечения ее благосостояния.

4

День за прилавком

Ближе к полудню Хепизба увидела старого джентльмена, крупного и дородного, с крайне величественными манерами, который медленно проходил по противоположной стороне белой от пыли улочки. Оказавшись в тени Вяза Пинчеонов, он остановился и, сняв шляпу, чтобы вытереть пот со лба, похоже, с особенным интересом принялся осматривать обветшалый и потрепанный Дом с Семью Шпилями. Сам он был достоин внимания не меньшего, чем упомянутый дом. Лучшей модели не стоило и искать, по причине отсутствия таковой, для отражения крайней степени респектабельности, которую, словно по неизъяснимому волшебству, выражал не только облик его и жесты, но даже сам покрой его платья, идеально скроенного по фигуре. При том что одежда его ничем особенно не отличалась от одеяний других людей, она носила на себе печать какой-то особой важности, наверняка принадлежавшей самому владельцу, поскольку это впечатление нельзя было приписать ни покрою, ни материалу. Трость с золотым набалдашником – будучи полезной опорой из темного полированного дерева, – также обладала этими чертами, и, будь она способна сама отправиться на прогулку, ее бы где угодно опознали как адекватную представительницу хозяина. Этот характер – который так отчетливо выражал себя во всех присущих ему деталях и который мы желаем донести до читателя, – явственно говорил о его положении, жизненных привычках и внешних обстоятельствах. Его можно было принять за человека выдающегося влияния и авторитета, в особенности же ощущалось его богатство, столь ясно, словно он только что показал вам свой банковский счет или же вы увидели, как он, словно царь Мидас, одним прикосновением превращает ветви Вяза Пинчеонов в чистейшее золото.

В юности он, возможно, считался красивым мужчиной, но в нынешнем возрасте лицо его слишком отяжелело, голова облысела, а остатки волос поседели, глаза же стали слишком холодными, а губы слишком плотно сжатыми, чтобы иметь хоть какое-то отношение к красоте. Он мог бы послужить оригиналом для прекрасного выразительного портрета, теперь куда лучше, нежели на предыдущих этапах жизни, хоть внешность его, отраженная на холсте, огрубела бы еще сильнее. Художник наверняка бы пожелал исследовать его лицо и доказать себе, что оно способно на разные выражения, от суровости до улыбки.

Пока престарелый джентльмен стоял и разглядывал дом Пинчеонов, улыбка и хмурость последовательно сменяли друг друга на его лице. Глаза его задержались на витрине лавочки, и, подняв очки в золотой оправе, которые до того держал в руке, джентльмен скрупулезно оценил маленькую выставку игрушек и повседневных товаров, которую сделала там Хепизба. Вначале, похоже, это ему не понравилось – мало того, вызвало нарастающее неудовольствие, – и все же в следующий миг он улыбнулся. И, все еще улыбаясь, он заметил Хепизбу, которая непроизвольно подалась вперед, к окну, после чего его улыбка из кислой и недовольной стала яркой и благодушной. Он поклонился со смесью достоинства и куртуазной вежливости и продолжил свой путь.