Натаниель Готорн - Алая буква (сборник) Страница 66

Пока престарелый джентльмен стоял и разглядывал дом Пинчеонов, улыбка и хмурость последовательно сменяли друг друга на его лице. Глаза его задержались на витрине лавочки, и, подняв очки в золотой оправе, которые до того держал в руке, джентльмен скрупулезно оценил маленькую выставку игрушек и повседневных товаров, которую сделала там Хепизба. Вначале, похоже, это ему не понравилось – мало того, вызвало нарастающее неудовольствие, – и все же в следующий миг он улыбнулся. И, все еще улыбаясь, он заметил Хепизбу, которая непроизвольно подалась вперед, к окну, после чего его улыбка из кислой и недовольной стала яркой и благодушной. Он поклонился со смесью достоинства и куртуазной вежливости и продолжил свой путь.

– А вот и он, – сказала себе Хепизба, сглатывая крайне горькое чувство, от которого не могла избавиться, а потому пыталась загнать обратно в сердце. – Что, интересно, он думает? Нравится ли ему? Ах! Он оборачивается!

Джентльмен остановился на улице и обернулся, не сводя взгляда с витрины лавочки. Он даже полностью развернулся к ней и сделал пару шагов, словно собираясь войти; но случилось так, что его опередил первый покупатель Хепизбы, маленький пожиратель Джимов Кроу, который, стоя у витрины, не смог совладать с притяжением пряничного слона. Какой же огромный аппетит у столь маленького мальчика! Два Джима Кроу немедленно после завтрака, а теперь еще и слон, в качестве аперитива перед обедом. К тому времени, как последняя покупка была завершена, престарелый джентльмен уже шагал прочь и заворачивал за угол.

– Воспринимай, как хочешь, кузен Джеффри, – бормотала старая леди, возвращаясь в лавку после того, как осторожно выглянула из нее, осматривая улицу. – Воспринимай как хочешь! Ты видел витрину моей лавочки. Ну что ж! Что ты можешь сказать? Разве дом Пинчеонов не принадлежит мне, пока я жива?

После этого инцидента Хепизба вернулась в заднюю часть дома, где поначалу схватила недовязанный чулок и принялась набирать петли неровными рывками, но быстро обнаружила, что спутала все нитки, отбросила рукоделие и торопливо зашагала по комнате. Долгое время спустя она остановилась перед портретом сурового старого пуританина, своего предка, основателя рода. Картина эта поблекла почти до холста, сокрытая сумраком своего возраста, но Хепизба не могла не думать, что портрет становится все выразительнее и проступает куда ярче со времен ее раннего знакомства с картиной еще в детстве. Тогда как очертания лица и краски почти стерлись, сильный, жесткий и в то же время неясный характер оригинала словно бы обретал своего рода духовное возрождение. Подобный эффект можно иногда наблюдать у картин крайне старых. Они приобретают вид, который художник (если он обладал самоуверенностью нынешних своих собратьев) никогда и не мечтал представить заказчику как его собственные характерные черты, но который, однако, сразу же открывает зрителю неприглядную правду человеческой души. В подобных случаях глубинное восприятие художником внутренних черт его модели проникает в саму суть портрета и видится после того, как поверхностный слой сотрется временем.

Хепизба смотрела на портрет и дрожала под его взглядом. Ее наследственный почтительный страх не позволял ей судить о характере оригинала столь сурово, как требовала того истина. Но она продолжала смотреть, поскольку лицо на портрете позволяло ей – по крайней мере, так ей казалось – более точно и глубоко прочесть лицо того, кого она недавно видела на улице.

– Тот самый человек! – бормотала она себе. – Пусть Джеффри Пинчеон улыбается, как пожелает, но под улыбкой скрыто все то же! Надень на него шлем, пояс и черный плащ, дай Библию в одну руку и меч в другую – и, как бы ни улыбался Джеффри, никто не усомнился бы, что старый Пинчеон вновь ожил. Он доказал это тем, что построил новый дом! И, возможно, навлек на нас новое проклятие!

Так Хепизба пугала себя старыми легендами. Она слишком много времени провела в одиночестве – слишком долго прожила в Доме Пинчеонов, – и самый мозг ее пропитался тем же сухим разложением, что и бревна усадьбы. Чтоб сохранить рассудок, ей нужно было погулять по дневной улице.

Словно повинуясь заклятью противоположностей, иной портрет возник перед ее глазами, нарисованный с куда более открытой лестью, чем стоило позволять художнику, но при этом столь тонкой, что подобие черт оставалось идеальным. Миниатюра Мальборна, хоть и была срисована с того же оригинала, казалась гораздо менее точной по сравнению с образом в воображении Хепизбы, созданном печальными воспоминаниями и привязанностью. Мягкая, кроткая, светлая созерцательность, полные алые губы, готовые сложиться в улыбку, и глаза, что, казалось, сияли веселым огнем! Женственность черт, неразрывно сплавленных с истинно мужественными! Миниатюра обладала этим в полной мере, неизменно наводя на мысли, что оригинал наверняка был больше похож на мать, милую и очаровательную женщину, возможно, обладавшую чудесной мягкостью характера, отчего и общаться с ней, и любить ее было предельно просто.

«Да, – думала Хепизба с горем, от которого слезы всегда поднимались от ее сердца к самым глазам. – Они преследовали в нем его мать! Он никогда не был Пинчеоном!»

Но в этот момент зазвенел колокольчик лавки, долетая, словно из дальних далей, – так глубоко опустилась Хепизба в мрачные подземелья своих воспоминаний. Войдя в лавочку, она увидела там старика, скромного обитателя улицы Пинчеон, которого еще много лет назад привыкла считать кем-то вроде домашнего духа. То был невероятно древний персонаж, который, казалось, всегда был сед, покрыт морщинами и практически беззуб. Будучи далеко не молодой, Хепизба не могла припомнить, когда дядюшка Веннер, как называли его соседи, не ковылял по улицам, приволакивая ноги по гравию и брусчатке. И все же было в нем нечто сильное и живое, что не только позволяло жить и дышать, но и давало возможность занять местечко, в котором некому было его заменить при всей густонаселенности мира. Отправляться с посланиями, так медленно волоча ноги, что возникали сомнения, дойдет ли он куда-нибудь; распилить небольшому семейству пару футов дров, или порубить на куски старую бочку, или расщепить сосновую доску на лучины; летом вскопать несколько ярдов огорода, принадлежащего бедному арендатору, и поделить пополам плоды своего труда; зимой же расчистить лопатой снег с тротуара, проложить тропинки к дровяному сараю или площадке для сушки белья – таковы были маленькие, но важные труды дядюшки Веннера, которыми он радовал как минимум десяток семей. В их узком кругу он пользовался теми же своеобразными привилегиями и, возможно, получал столько же тепла и интереса, сколько обычно священник испытывает в кругу своих прихожан. Не то чтобы он требовал десятину, однако каждое утро отправлялся в обход семей, собирая объедки завтраков и остатки ужинов на собственное пропитание.

В более молодом возрасте – в конце концов, сохранились смутные свидетельства о том, что он был когда-то пусть не молод, но чуть моложе, – дядюшка Веннер был общеизвестен не столько мудростью, сколько полнейшим ее отсутствием. По правде говоря, основной причиной подобного мнения было то, что он едва ли стремился к успеху, как полагалось в то время мужчинам, и довольствовался лишь скромной и достойной частью вознаграждения. Однако теперь, в его крайне почтенном возрасте, либо долгая и тяжелая жизнь просветила его, либо же старику понравилось претендовать на мудрость и наслаждаться ее признанием. Временами в нем проглядывало даже нечто поэтическое, схожее со мхом или цветком у дороги его невеликого ума, и это придавало некое очарование тому, что в иные времена его жизни могло показаться вульгарным и грубым. Хепизба хорошо относилась к нему, поскольку он происходил из древнего рода, из семейства, которое ранее пользовалось почетом в городе. Не меньшего почитания был достоин тот факт, что дядюшка Веннер сам являлся наиболее древним из существующих ныне людей и вещей, за исключением разве что Дома с Семью Шпилями и затеняющего его вяза.

Теперь упомянутый патриарх стоял перед Хепизбой, одетый в старое синее пальто, когда-то бывшее щегольским и наверняка доставшееся ему из обносков какого-то модного клерка. Брюки старика были сшиты из грубой холстины, не доставали до щиколоток и странно провисали на заду, но при этом шли его фигуре как ни одна другая деталь гардероба. Шляпа ни в чем не соответствовала его наряду, разве тем, что, как и прочие детали одежды, совершенно не подходила ему по размеру. Иными словами, дядюшка Веннер был очень пестрым старым джентльменом, словно сшитым из разных частей, разных эпох, как выжимка минувших эпох и моды.

– Так вы действительно начали торговлю, – сказал он. – Действительно начали! Что ж, рад это видеть. Молодым людям не следует бездельничать, равно как и старым, если только ревматизм их к тому не вынудит. Меня он уже предупредил, что через два или три года мне стоит оставить дела и отправиться на ферму. Она вон там, большое кирпичное здание, знаете ли, работный дом[32], как многие его называют, и я отправлюсь туда жить в праздности в свое удовольствие, когда закончу все другие дела. И как я рад видеть, что вы тоже начали работать, мисс Хепизба!