Натаниель Готорн - Алая буква (сборник) Страница 67

– Так вы действительно начали торговлю, – сказал он. – Действительно начали! Что ж, рад это видеть. Молодым людям не следует бездельничать, равно как и старым, если только ревматизм их к тому не вынудит. Меня он уже предупредил, что через два или три года мне стоит оставить дела и отправиться на ферму. Она вон там, большое кирпичное здание, знаете ли, работный дом[32], как многие его называют, и я отправлюсь туда жить в праздности в свое удовольствие, когда закончу все другие дела. И как я рад видеть, что вы тоже начали работать, мисс Хепизба!

– Благодарю, дядюшка Веннер, – сказала Хепизба, улыбаясь, поскольку всегда была расположена к простому и разговорчивому старику. Будь он старушкой, вольность его замечаний могла бы оттолкнуть Хепизбу, но от старика та же вольность воспринималась как благодушие. – Самое время мне приступать к работе! Ведь я начала ее в годы, когда пристало все бросить.

– О, никогда так не говорите, мисс Хепизба! – ответил старик. – Вы еще молоды. Ведь я был немногим моложе, чем сейчас, и так недавно видел вас играющей у двери старого дома, совсем малышкой! Хотя гораздо чаще вы сидели на пороге и мрачно смотрели на улицу, вы всегда были серьезным ребенком – совсем как взрослая, хоть ростом вы доставали мне до колена. Я как сейчас вижу вашего деда, в его красном плаще и белом парике, в треуголке и с тростью, вижу, как он выходит из дома и величаво шагает по улице! Те старые джентльмены, которые выросли до Революции, всегда имели важный вид. В пору моей юности главного в городе человека называли Королем, а его жену, конечно же, не Королевой, но Леди. Сегодня же никто не смеет назваться Королем и, если чувствует себя выше обычного народа, сутулится, чтоб походить на низших. Я встретил вашего кузена, судью, десять минут назад, и при виде меня, вот такого, в старых холщовых штанах, он приподнял шляпу, здороваясь! Судья поклонился мне и улыбнулся!

– Да, – сказала Хепизба, и в ее тоне проскользнула горькая нотка, – у моего кузена Джеффри очень приятная улыбка!

– О да, – ответил дядюшка Веннер. – Что крайне необычно для Пинчеонов, вы уж простите меня, мисс Хепизба, но ваша семья никогда не считалась ни сговорчивой, ни веселой. Никто не мог с вами сблизиться. Но теперь, мисс Хепизба, если простите старика за такой вопрос, почему же судья Пинчеон, при всем его богатстве, не сделает шаг навстречу и не велит вам немедленно закрыть лавочку? Вы в своем праве начинать это дело, но судья-то не должен вам этого позволять!

– Давайте оставим эту тему, дядюшка Веннер, – холодно ответила Хепизба. – Но, вынуждена признаться, судья Пинчеон не виноват в том, что я должна сама добывать свой хлеб. И не стоит его в этом винить, – добавила она мягче, вспомнив о почтенном возрасте и старом знакомстве с дядюшкой Веннером. – Равно как и в том, если б я решила отправиться вместе с вами на ферму.

– И не такое уж плохое место – эта моя ферма! – воскликнул старик радостно, словно услышав о крайне приятной перспективе. – Не такое уж плохое место – этот большой кирпичный дом, в особенности для тех, кто найдет там множество старых дружков, как вот я, например. Меня уж давно к ним тянет, в особенности зимними вечерами, поскольку скучно такому одинокому старикану, как я, не иметь иных собеседников, кроме старой забитой плиты. Лето или зима, а про мою ферму можно много хорошего сказать! А появись ты там осенью, и можно целый день проводить на солнечной стороне амбара или поленницы, болтать с кем-то столь же старым или бездельничать за компанию с каким-нибудь простаком, который знает, как надо бездельничать, потому что даже наши занятые янки не придумали, чем его занять. По правде говоря, мисс Хепизба, сомневаюсь, что в жизни мне было когда-то уютней, чем станет на той моей ферме, которую большинство ребят называют работным домом. Но вы, вы еще молодая женщина, и вам не нужно туда отправляться! У вас все еще наладится. Я в этом уверен!

Хепизбе почудилась некая странность в лице и тоне почтенного друга, а потому она начала вглядываться в него с удвоенным тщанием, пытаясь разгадать то тайное значение, которое могло скрываться в его чертах. Люди, которых постигает полное отчаяние и кризис, почти всегда питают волю к жизни лишь надеждами, тем более воздушными и чудесными, чем меньше остается в их распоряжении плотной материи, из которой можно создать фундамент для благополучного исхода. А потому все то время, что Хепизба выстраивала планы на свою маленькую лавочку, она тешила себя надеждой на помощь какого-нибудь кульбита немыслимой удачи, который повернет дела в ее пользу. К примеру, дядюшка, который отплыл в Индию пятьдесят лет назад и о котором с тех пор никто не слышал, вернется и удочерит ее, чтобы найти утешение в своем преклонном возрасте, украсит ее жемчугами и бриллиантами, восточными шалями и тюрбанами, а затем завещает ей все свои неисчислимые богатства. Или член парламента, ныне глава английской ветви семьи, – с которой ветвь по эту сторону Атлантики не поддерживала связи уже два века, – сей выдающийся джентльмен может предложить Хепизбе оставить старый Дом с Семью Шпилями и прибыть для соединения с родственниками в Пинчеон Холл. Однако по крайне важным причинам она не сможет откликнуться на его просьбу. И тогда, скорее всего, наследники Пинчеонов, эмигрировавшие в Вирджинию в прошлом веке и ставшие там богатыми плантаторами, услышав о бедственном положении Хепизбы и побуждаемые прекрасной щедростью характера, которой обогатило их кровь смешение Вирджинии с Новой Англией, пришлют ей денежный перевод в тысячу долларов, пообещав повторять эту услугу ежегодно. Или – что наверняка было бы уже за гранью разумного предвкушения, – запрос на наследования графства Уолдо наконец разрешится в пользу Пинчеонов, после чего вместо грошовой лавки Хепизба построит дворец и будет смотреть с самой высокой его башни на холмы, долины, леса, поля и город, на собственную долю наследной территории.

Таковы были фантазии, которыми она давно утешала себя, а оттого обычная попытка дядюшки Веннера ободрить ее, смешавшись с воображением, засияла странной праздничной радостью в бедных, пустых, меланхоличных областях ее разума, словно весь внутренний мир ее внезапно осветился газовыми рожками. Но либо он ничего не знал о ее воздушных замках – да и откуда ему было знать? – либо ее отчаянно сведенные брови лишили старичка присутствия духа, что было бы не странно и для более храброго человека. Вместо того чтобы продолжить эту серьезную тему, дядюшка Веннер решил поделиться с Хепизбой тайной премудростью ведения грошовой лавки.

– Не давайте в долг. – Таковы были некоторые его золотые максимы. – Не берите бумажных денег. Внимательно считайте сдачу! Серебро проверяйте на звон и полновесность! Отдавайте назад все английские полупенсы и медную мелочь, их у нас в городе много. В свободные часы вяжите детские шерстяные носки и варежки! Заквасьте собственные дрожжи и сами делайте имбирное пиво!

И пока Хепизба силилась переварить горькие пилюли его мудрости, он перешел к последнему, самому важному совету:

– Перед покупателями старайтесь выглядеть веселой и улыбайтесь, протягивая им нужный товар! Порченый товар, украшенный доброй, теплой, солнечной улыбкой, расходится лучше, чем добрый товар, над которым вы хмуритесь.

Последнее изречение заставило Хепизбу вздохнуть так тяжко и глубоко, что дядюшку Веннера чуть не сдуло, как сухой лист – на который он так походил – порывом осеннего ветра. Придя в себя, однако, он поклонился и с самым благостным выражением лица поманил Хепизбу к себе.

– Когда вы его ожидаете? – прошептал он.

– О ком вы? – спросила она, побледнев.

– Ах! Вы не любите об этом говорить, – сказал дядюшка Веннер. – Ладно, ладно! Не будем же больше, хотя весь город только о том и шумит. Я помню его, мисс Хепизба, еще по тем временам, когда он учился ходить!

Остаток дня бедная Хепизба провела, еще больше убеждаясь в своей неспособности вести торговлю. Она словно бродила во сне, или, что вернее, воображаемая жизнь и реальность владели ее эмоциями столь полно, что внешние обстоятельства казались ей несущественными, словно фантазмы, которые посещают людей в полудреме. Она механически отвечала на частые призывы колокольчика, на требования покупателей, рассеянно обводила близорукими глазами лавочку и предлагала один товар за другим, за исключением – умышленным, как полагало большинство покупателей, – того, что они просили. Такое печальное замешательство поистине случается, когда дух уходит в прошлое, или в более мрачное будущее, или тем или иным образом пересекает невидимую границу между миром настоящего и вымышленного, оставляя тело справляться в одиночку, простым своим механизмом животной жизни. Это похоже на смерть, но без свойственной ей молчаливой привилегии – свободы от земных забот. Хуже того, текущие обязанности, столь мелочные, как в лавке, досаждали теперь погруженной в раздумья старой леди. И, словно сама судьба ополчилась на нее, после полудня покупателей стало гораздо больше. Хепизба допускала ошибку за ошибкой в своем крошечном деле, совершала неслыханные нелепости: вот она подает двенадцать, а вот семь сальных свечей вместо десяти за фунт; продает имбирь вместо нюхательного табака, булавки вместо иголок, иголки вместо булавок, ошибается со сдачей, иногда в ущерб покупателю, но гораздо чаще себе, и продолжает все тоже, по мере сил множа вокруг себя хаос, пока в конце рабочего дня, к собственному изумлению, не обнаруживает, что в ящике почти не осталось денег. После всех ее жутких мучений доход составил десять медяков и сомнительный девятипенсовик, который совершенно явно блестел медью.