Монах и дочь палача. Паутина на пустом черепе - Амброз Бирс Страница 7

После торжественного богослужения наступил черед застолья. На лугу под деревьями были накрыты столы, за которыми теперь расселись миряне и лица духовного звания. Почетные места были отведены отцу-настоятелю и управляющему соляными копями. Для меня все это было внове, и я с интересом наблюдал за происходящим. Невдалеке был сооружен большой очаг и разведен огонь. Было очень интересно наблюдать, как слуги нанизывают огромные куски мяса на вертела и обжаривают их, поворачивая над пылающими угольями до тех пор, пока те не покроются коричневой корочкой, а затем несут пирующим. В огромных чанах варили душистый отвар из трав. К пиршеству было выпечено много пшеничного хлеба, и теперь он горами лежал в огромных плетеных корзинах. Что касается горячительных напитков, то и в них не было недостатка. И наш отец-настоятель, и управляющий копями – каждый – приказали выставить по огромной бочке пива. Оба этих, чудовищного размера, сосуда, теперь стояли в тени древнего дуба, водруженные на внушительные деревянные помосты. Вокруг них суетилась, разливая напиток, наша младшая братия, под водительством почетного брата-келаря и слуги господина Мастера. Слава святому Франциску! Не кривя душой, я могу сказать, что наш сосуд был значительно больше стоявшего по соседству.

Отдельные столы были накрыты для отца-настоятеля и иерархов церкви, для управляющего соляными копями и светской знати. Кресла этих мужей стояли во главе столов на прекрасных коврах, а над их головами, чтобы защитить от солнца, был натянут шелковый полог. Не только мужчины сидели здесь, было много прекрасных знатных дам и их дочерей, которые приехали со своими мужьями из дальних и окрестных замков принять участие в празднестве. Я прислуживал за столом: подносил блюда, наполнял бокалы и могу заверить, что аппетит у гостей был отменный, особенно по вкусу всем пришлось пиво – золотисто-коричневый, горький, терпкий напиток. Видел я и сына управляющего, восседавшего там же, и его похотливые, сальные взгляды, что бросал он на женщин, и это сильно смущало меня – ведь не мог же он жениться на каждой, особенно на тех, что были уже замужем.

Звучала на нашем празднике и музыка. Музыканты были местные, из окрестных деревень. И хотя они не были профессионалами, играли они, на мой вкус, замечательно, выводя на своих флейтах и скрипках замысловатые мелодии – такие задорные, что ноги сами пускались в пляс. Впрочем, Господь не дал мне музыкального слуха, и для искушенного уха, может быть, их музыка и не показалась бы хорошей, но мне их игра нравилась.

Если бы наш святой покровитель видел этот праздник, устроенный в его честь, думаю, зрелище его порадовало бы – так много людей ели и пили в его славу. И как ели! Но огромное количество пищи, которое они поглощали, не шло в сравнение с тем, что было выпито. На мой взгляд каждый из пирующих должен был осушить, по меньшей мере, баррель жидкости. Но не все пили – женщинам и молодым дамам, в особенности, пиво, похоже, внушало отвращение: много раз я видел, как юноши, наполнив пенным напитком, протягивали чашу своим спутницам, и те, едва пригубив, с гримасой неудовольствия на лице возвращали ее обратно.

После пиршества начались игры – в них молодые люди старались показать свою силу и ловкость. Святой Франциск! Это было замечательное зрелище! Они бегали, прыгали, боролись друг с другом, и в них чувствовалась медвежья сила. Зрелище это и необузданные страсти, кипевшие в его участниках, внушали мне ужас. Но девушки, ради которых это состязание и затевалось, не испытывали ни страха, ни возмущения. Напротив, они весело смеялись, и им, без сомнения, нравилось происходящее. Их звонкому смеху вторил хохот молодых горцев – участников состязаний: они оглушительно смеялись, высоко запрокинув головы, до тех пор, пока звуки их голосов, многократно усилившись, не отражались эхом от горных склонов и скатывались в ущелья, как будто вырвавшись из глоток легиона демонов преисподней.

Сын Мастера был первым среди первых. Он прыгал, как олень, дрался, как черт, и голос его был подобен реву дикого буйвола. От меня не укрылось, что многие завидовали его красоте и силе, а некоторые втайне ненавидели его, но все – повиновались ему беспрекословно. Действительно, это было замечательное зрелище: видеть, как он владеет своим худощавым телом, как легко даются ему прыжки и игры, как гордо он вскидывает голову – подобно благородному оленю, как встряхивает своими золотыми кудрями, как стоит в окружении своих сверстников – румяный и сияющий, с горящими глазами. И как прискорбно было сознавать, что страсти и гордыня уже навсегда поселились в этом прекрасном теле, казалось бы, специально созданном для того, чтобы вместить душу, способную прославлять Создателя!

Уже начинало смеркаться, когда настоятель, Мастер, святые отцы и все знатные гости поднялись со своих мест и отправились по домам на отдых. Для остальных праздник продолжался, продолжались возлияния и танцы. Поскольку я вместе с отцом-келарем выполнял обязанности виночерпия, то и дело наполняя пивом кружки из огромной бочки, то мне пришлось остаться. Остался и молодой Рохус. Не знаю, как это случилось, но неожиданно он очутился возле меня. Взгляд его был тяжел и говорил он надменно.

– А, это ты, монах… – произнес он. – Тот самый, что умудрился на днях оскорбить весь честной народ.

Я постарался ответить, как и подобает, – смиренно, но почувствовал закипающую во мне греховную ярость:

– О чем ты говоришь?

– Будто не знаешь… – с насмешкой в голосе сказал он. – А теперь запомни, что я скажу. Если ты еще хотя бы раз заговоришь или еще как-то проявишь свое доброе отношение к этой девчонке, я тебе преподам урок, который ты не скоро забудешь. Вы, монахи, привыкли величать свое бесцеремонное нахальство добродетелью, но я-то этот трюк знаю, и тебе не удастся водить меня за нос. Запомни это, ты – монашек, а то не спасут тебя ни твоя смазливая физиономия, ни твои наивные глазки.

С этими словами он повернулся ко мне спиной и зашагал восвояси, но я еще долго слышал в ночи его голос – сильный и звонкий, его песни и его смех. Ни к чему скрывать – то, что этот грубый, наглый человек неравнодушен к прелестной дочери палача, сильно взволновало меня. Я понял, что его чувства к ней лишены благородства, иначе он, напротив, стал бы благодарить меня за доброту, проявленную к ней. Страх за судьбу бедной девочки охватил мою душу, и вновь в молитве я обратился к своему святому хранителю, словно обещая ему, что неусыпен буду в заботах о ней, оберегая ее так, как он повелел мне. И я ощутил, как восхитительная божественная сила вливается в мои жилы, укрепляя меня. О, Бенедикта, я