Александр Соболев - Ефим Сегал, контуженый сержант Страница 9

-    Клава, Клавочка, очнись, что с тобой? Очнись, пожалуйста! Родная! Ну, очнись же!

Кажется прошло не меньше получаса, прежде чем она медленно приоткрыла таза, лицо ее чуть порозовело.

-    Извини, - сказала чуть слышно. - Это так внезапно... так неожиданно... Не ждала я тебя, понимаешь, совсем не ждала... Прости...

Ефим взял в свои ее теплеющие руки.

-    Не волнуйся так, успокойся. Я случайно нашел тебя в Москве. Ведь я ничего этого, — Ефим невольно подчеркнул слово «этого», - не знал, честное слово не знал. Иначе разве посмел бы к тебе явиться?

-    Дай, пожалуйста, водички. - Клава медленно, с паузами, пила маленькими глоточками. Ефим с горечью и укоризной смотрел на дорогие, да, еще дорогие черты, с болью начиная осознавать: волею судьбы вновь найденная им любимая женщина теперь потеряна для него навсегда.

-    Ой, что же это я разлеглась? — с завидной для беременной легкостью она соскочила с дивана, сунула ноги в туфельки, тонкими ловкими пальцами поправила белокурые пышные волосы, мельком бросила взгляд в зеркало. -

Я очень постарела, подурнела? - спросила нарочито кокетливо.

Ефим понял: и кокетство, и нарочитость-уловка, чтоб уйти от объяснения с ним.

-    Не очень, - ответил он. - Ты все такая же красивая, даже в таком положении.

Она потупилась, будто виновато. Ефиму стало жаль ее.

-    Катюша где? - спросил он.

-    Катюшка в детском садике, - оживилась Клава, - она так выросла. Знаешь что, давай я тебя покормлю, у меня есть кое-что вкусненькое. Мой муж, - она запнулась, - мой, муж военный, инженер, подполковник. Их снабжают получше.

-    Разумеется... да, да, военный инженер, - машинально повторил Ефим, чувствуя, как внутри него образуется пустота. - Разумеется, я знаю. Но... спасибо, я сыт... Сядь-ка лучше рядышком, как тогда, помнишь, мы сидели с тобой вечерами, там, во Владимире.

Она нехотя, будто через силу, шагнула, села на диван рядом с ним, рядом, но не близко... Оба молчали. Первым заговорил Ефим.

-    Теперь это, конечно, ни к чему, но я все-таки хочу понять, что произошло. Последнее письмо я получил от тебя в конце декабря сорок второго года. А потом...

-    Потом, потом... - тягуче ответила Клава, - я неожиданно получила вызов в Москву, на старую работу. В институте было много военных. Среди них и мой непосредственный начальник, Столбов... Он сразу же начал оказывать мне повышенные знаки внимания, а через две недели сделал предложение... Оно свалилось на меня, как снег на голову. Я помнила тебя, любила тебя, обещала ждать и ждала бы, но...

-    Но? — болезненно переспросил Ефим.

-    Я рассудила, Фима, понимаешь, так... может, и неправильно, низко рассудила: законный муж убит на фронте, ты, незаконный - в пекле войны, может быть, и скорее всего, тоже будешь убит или того хуже - изувечен...

-    Ну, и что? - Ефим глянул на нее пронзительно.

-    Не сердись, мы с Катюшкой жили буквально впроголодь. Я, ладно, вытерпела бы, но Катюша... А он, Столбов, старший офицер, кандидат наук, на фронт не попадет - забронирован, паек... Я - мать, пойми, это не для себя, для Катюшки, для дочки. Я сказала ему «да» рассудком - не сердцем. Я даже не взяла его фамилию... Вот и живем вместе.

-    Вижу, - мрачно сказал Ефим. Со смятенной душой слушал он исповедь Клавы. Разумом понимал ее, прощал, сердцем - не мог. Любовь и ненависть к этой женщине столкнулись сейчас в нем, рвали его на части... Вот-вот не выдержит Ефим, станет упрекать ее, наговорит... Мало что может выпалить сгоряча!..

Он молча сидел рядом с ней, глядя в пол, стиснув пальцами колени.

-    Что ж ты, Фима, молчишь? Скажи хоть слово...

Он поднялся и, не оглянувшись, вышел.

«Что же ты, Фима, молчишь, скажи хоть слово...» - звучало в глубине души, звучало весь остаток дня и бессонную ночь. Что мог он сказать ей - обличить, обвинить?.. Но в чем? Война - ураган, сметающий без разбора все на своем пути, сокрушил и неокрепшее деревце любви Ефима и Клавы. Не расти деревцу, не тянуться к солнцу, не наливаться соками, не радовать мир плодами...

«Так-то оно так! - вдруг обуявший Ефима гнев круто швырнул мысль в другую сторону. - Нет, нет ей оправдания, - шептал он жарко. - Столбов, чин, паек... - хороша любовь, нечего сказать!»

Словно из раны кровь, хлынули из памяти строки стихотворения, которое он сочинил для нее, единственной, в землянке, под аккомпанемент воя и разрывов снарядов...

Всё, что есть на свете чистого И что есть на свете честного —

Всё в тебе, моя лучистая,

Всё в тебе, моя чудесная.

Я иду дорогой бранною,

Тяжело в пути приходится...

Ты со мной, моя избранная,

И с тобой мне легче ходится.

Ефим до скрипа стиснул зубы, усилием воли пытался не вспоминать дальше. Но как кровь из раны, прижатой ладонью, вырывались из памяти строфы:

Может, смерть пройдет сторонкою...

Пусть шипят осколки змеями -Жаворонок песню звонкую Рассыпает над траншеями.

То не птичка серокрылая Заливается с усердием -Это ты поешь мне, милая,

Про любовь и про бессмертие,

Ты зовешь бороться с тучами,

Что затмили небо родины,

Силы мне даешь могучие На сраженье благородное.

Я судьбы своей не ведаю,

Лишь желанье в сердце жаркое:

Я хочу придти с Победою К жизни светлой, к счастью яркому.

Он послал ей тогда эти стихи. Она их, конечно, получила. И предала его... Ефим по-солдатски, зло выругался. Сердце заполнила жгучая ненависть. В этот трагический для себя час он больше не верил в настоящую любовь...

Только под утро он забылся тяжелым сном.

Спящего Ефима кто-то тормошил.

-    Сержант, а сержант, хватит дрыхнуть, на работу опоздаешь!

Он с трудом проснулся, хмуро посмотрел на будившего:

-    В чем дело? - спросил сердито.

-    На работу собираешься или нет?

-    Ах, да, на работу! Спасибо, дружище!

-    То-то, вставай!

Ефим торопливо оделся, умылся, позавтракал, чем Бог послал, но тут вспомнил, что больничный лист кончается только через несколько дней. «Неважно, - подумал он, -пойду на работу. Так, пожалуй, лучше. - Вчерашнее с Клавой пудовым грузом лежало на сердце. - В цехе, может, рассеюсь, Андреича увижу», - успокоил он себя.

Начальник бюро цехового контроля Майоров встретил Ефима холодно и настороженно.

-    К работе допустить вас не могу.

-    Почему?

-    Ничего не могу сказать. Мне приказано направить вас в отдел кадров. - С этими словами он вышел из кабинета.

Ефим остался стоять как вкопанный. Он предполагал, что инцидент с Яшкой не останется без последствий. Но чтобы с работы выгнали?!. Он машинально вышел из кабинета начальника БЦК и направился в инструментальную кладовую.

-    Как дела? Как здоровье? - обрадованно спрашивал Андреич. - На работу вышел?..

-    Спасибо, здоровье ничего, в больнице подлечили. А вот с работой хуже. Майоров меня в отдел кадров отсылает, разжалован, в общем.

-    Это за что же? За Яшку, что ли?

-    Наверно. Другой причины вроде бы нет.

-    Ну и ну!.. А впрочем, не удивляйся: разбираться не в правилах нашего начальника. Да и зачем ты ему? Псих, одним словом. Эх, Ефим, Ефим! Наломал ты дров! И надо тебе было связываться с этой сволочью! Неужели стерпеть не мог?

-    Не мог. Яшка обвинил меня в мошенничестве: мол, я свои карточки продал и пришел вымогать у него вторые.

-    Тьфу!.. Вот гадина!.. Скажи он мне такое, и я бы с собой не совладал. А насчет работы не беспокойся. В кадрах подберут другую. Ступай к Родионову, он мужик неплохой. Я его не первый год знаю. Болезненный он. Потому и в тылу. Человека зря не обидит, за это ручаюсь. Иди к нему смело... Жаль, не пришлось нам вместе поработать. Ты мне понравился... Я бы за тебя похлопотал, да не тот я ходатай... подмоченный.

-    Как подмоченный?

-    Эх, парень, парень! - вздохнул Андреич. - Ты ведь обо мне ничего... Знаешь что, загляни-ка ты ко мне сегодня вечерком, часиков в девять, а?.. Я живу рядышком с заводом, в шестиэтажном кирпичном, в третьем подъезде. Спросишь меня — любой укажет. Заходи. Расскажешь, что в кадpax решили, и я тебе кое-что расскажу.

-    Спасибо, Андреич, постараюсь зайти.

-    Не «постараюсь», а приходи обязательно.

* * *

-    Так это вы - Сегал? - без всякой неприязни, скорее приветливо спросил начальник отдела кадров. - Присаживайтесь... Знал бы, такого драчуна на завод ни за что не допустил бы, - пряча улыбку, добавил он.

Ефим смотрел на одутловатое лицо Родионова, на синеватые мешочки под глазами. Андреич прав: Родионов не злой, а угрюмый, вероятнее всего, от болезни.

-Я понимаю, вы шутили, назвав меня драчуном, - сказал Ефим, - и хулиганом, конечно, не считаете.

-    Ну, нет, зачем же? - Родионов пристально посмотрел на него. - Я так думаю, быть не может, чтобы человек ни с того ни с сего набросился на другого, ударил его. А вот Яков Иванович клянется-божится, что ворвался к нему Сегал и потребовал: «Давай новые карточки, а то пришибу!» Подвернулось под руку пресс-папье, хвать... и по голове!