Последний дар утраченного рая. Поэты русской эмиграции 1920–1940-х годов - Оксана Вениаминовна Смирнова Страница 11

Это редкость: прекрасную красную розу,

Ожидая отход, проглотить паровозу.

И по вкусу пришлося сияние роз,

Как разбойник в лесу, засвистел паровоз.

На стеклянном, огромном, бездомном вокзале

Мне три красные искры в ладони упали,

Зажимая ладонь, было больно до слез —

Мне прожгло мое сердце сияние роз.

«Я умираю бессловесно…»

Посвящается К. Д. Померанцеву[5]

Я умираю бессловесно,

Как умирает скот.

Теперь давным-давно известно:

Так умирал народ.

На сердце каждого солдата

Приколот Богом алый бант,

Но почитается за брата

Солдатом русский эмигрант.

В раю с войною будет тесно —

Апостол шепчет у ворот —

Но этот умер бессловесно,

Как умирал народ!

Ирина Кнорринг

(1906–1943)

«Россия! Печальное слово…»

Россия! Печальное слово,

Потерянное навсегда

В скитаньях напрасно суровых,

В пустых и ненужных годах.

Туда – никогда не поеду,

А жить без нее не могу.

И снова настойчивым бредом

Сверлит в разъяренном мозгу:

«Зачем меня девочкой глупой

От страшной, родимой земли,

От голода, тюрем и трупов

В двадцатом году увезли!»

1933, Париж

Мыши

Мыши съели старые тетрадки,

Ворох кем-то присланных стихов.

Мыши по ночам играют в прятки

В сонном сумраке углов.

Мыши съели письма из России,

Письма тех, кого уж больше нет,

Пыльные огрызочки смешные —

Память отошедших лет.

Мыши сгрызли злобно и упрямо

Все, что нам хотелось сохранить:

Наше счастье, брошенное нами,

Наши солнечные дни.

Соберем обгрызенные части,

Погрустим над порванным письмом:

Больше легкого, земного счастья

По клочкам не соберем…

Сделает иным, ненастоящим

Этот мир вечерняя заря.

Будет в окна падать свет мертвящий

Уличного фонаря.

Ночью каждый шорох чутко слышен,

Каждый шорох, как глухой укор:

Это гложат маленькие мыши

Все, что было до сих пор.

1931

«Я люблю заводные игрушки…»

 Я люблю заводные игрушки

И протяжное пенье волчка,

Пряди русых волос на подушке

И спокойный огонь камелька.

 Я люблю в этом тихом покое,

После бешеной сутолки дня,

Свое сердце, совсем ледяное,

Хоть немножко согреть у огня.

 Я люблю, когда лоб мой горячий

Тронет ласково чья-то ладонь.

А в углу – закатившийся мячик

И бесхвостый, облупленный конь.

Позабыв про тоску и усталость,

Так легко обо всем говорить…

Это все, что мне в жизни осталось,

 Все, что я научилась любить.

1934

«Темнота. Не светят фонари…»

Темнота. Не светят фонари.

 Бьют часы железным боем где-то.

Час еще далекий до зари,

 Самый страшный час – перед рассветом.

 В этот час от боли и тоски

Так мучительно всегда не спится.

Час, когда покорно старики

Умирают в городской больнице.

Час, когда, устав от смутных дел,

 Город спит, как зверь настороженный,

А в тюрьме выводят на расстрел

 Самых лучших и непримиренных.

1942

Анатолий Штейгер

(1907–1944)

«Мы говорим о розах и стихах…»

Мы говорим о розах и стихах,

Мы о любви и доблести хлопочем,

Но мы спешим, мы вечно впопыхах, —

Все на бегу, в дороге, между прочим.

Мы целый день проводим на виду.

Вся наша жизнь на холостом ходу,

На вернисаже, бале и за чаем.

И жизнь идет. И мы не замечаем.

1928

«Неужели навеки врозь…»

Неужели навеки врозь?

Сердце знает, что да, навеки.

Видит все. До конца. Насквозь.

Но не каждый ведь скажет: «Брось,

Не надейся» – слепцу, калеке…

1936, Париж

«В сущности, так немного…»

В сущности, так немного

Мы просим себе у Бога:

Любовь и заброшенный дом,

Луну над старым прудом

И розовый куст у порога.

Чтоб розы цвели, цвели,

Чтоб пели в ночи соловьи,

Чтоб темные очи твои

Не подымались с земли…

Немного? Но просишь года,

А в Сене бежит вода

Зеленая, как всегда.

И слышится с неба ответ

Не ясный. Ни да, ни нет.

1930

«Слезы… Но едкие взрослые слезы…»

Слезы… Но едкие взрослые слезы.

Розы… Но, в общем, бывают ведь розы —

В Ницце и всюду есть множество роз.

Слезы и розы… Но только без позы,

Трезво, бесцельно и очень всерьез.

«Не до стихов… Здесь слишком много слез…»

 Не до стихов… Здесь слишком много слез,

 В безумном и несчастном мире этом.

Здесь круглый год стоградусный мороз —

Зимою, осенью, весною, летом.

Здесь должен прозой говорить всерьез

Тот, кто дерзнул назвать себя поэтом.

«У нас не спросят: вы грешили…»

У нас не спросят: вы грешили?

 Нас спросят лишь: любили ль вы?

 Не поднимая головы,

 Мы скажем горько: – Да, увы,

Любили… Как еще любили!..

Юрий Мандельштам

(1908–1943)

«Ну что мне в том, что ветряная мельница…»

Ну что мне в том,