Бетон - Томас Бернхард Страница 28

и Кембридже, и затем там преподававшими, и, поскольку английский язык не представлял для меня никаких трудностей, я полагал, что путь в Англию – это верный путь для меня. Но я не принял в расчет английский климат, во всяком случае климат Оксфорда и Кембриджа, который крайне разрушительно влияет на страдающих такой болезнью, как моя, и сводит на нет любые усилия таких людей с самого начала, в каком бы направлении они ни двигались. Я пробыл в Англии всего десять дней, в то время как попрощался с родителями минимум на полгода, и я и сегодня всё еще чувствую всю тяжесть той депрессии, в которой пребывал, снова оказавшись в Пайскаме через десять дней после отъезда в Англию. Тогда я действительно выставил себя на посмешище, но уже тогда в этом виновата была болезнь, которая начала развиваться во мне, хотя еще не успела вспыхнуть. После этой неудачи, которая довольно резко исказила мои представления об Англии и Лондоне, я отказался от всех возможностей за рубежом и сконцентрировался на оставшихся возможностях дома, но выбор между Веной, с одной стороны, и Инсбруком – с другой, был абсолютно неприемлемым. Поскольку я не хотел играть роль развращенного студента, которая нередко привлекает как раз таких людей, как я, с моим-то происхождением, я выбрал лучший, на мой взгляд, вариант – вообще не учиться, во всяком случае в государственном учреждении, и я посчитал, что обладаю достаточно сильным характером, чтобы развиваться самостоятельно в так называемом интеллектуальном направлении. Кроме того, я внезапно понял, что, кроме музыки, ничто на свете не увлекало меня настолько сильно и что всё, кроме музыки, для меня – вздор. Таковы мои венские годы. А что до музыки, то с момента, как я открыл ее для себя, я стал самым восприимчивым учеником. Однажды я по знакомству, редактор дружил с моим отцом, мог войти в состав редакции газеты Presse, но довольно тонкое чутье всё-таки спасло меня от такого извращения. Пока я жил вместе с сестрой на так называемой улице Штубенринг, я ежедневно посещал всевозможные библиотеки и встречался с людьми, полезными для моей учебы и имевшими соответствующее музыкальное образование, они как-то нашлись сами собой, ведь со временем они стали незаменимыми в моих исследованиях. Таким образом, я познакомился не только с основными теоретико-музыкальными книгами и статьями, но и с рядом авторов этих книг и статей и извлек из этого максимальную пользу. В то же время я интересовался венской художественной жизнью и почти каждый день ходил на концерты или в оперу. Вскоре я достиг такого высокого уровня музыкальной самодостаточности, что смог сначала сократить свои посещения оперы, а затем и концертов, в программах для меня всегда было слишком много повторений одного и того же, для Вены это всегда было характерно, а вскоре ей стало просто нечего предложить тому, кто жаждал чего-то нового, а следовательно, и поистине интересного. К тому же оркестры со всего мира больше не играли, как раньше, ежедневно, и, как бы хороши ни были венские коллективы тогда и теперь, у меня было и всё еще остается впечатление, что разные оркестры играли и играют одинаково, даже когда они исполняли и исполняют что-то разное. Но для человека, который выбрал музыку, естественно, в Вене есть место и сейчас. Одну только атмосферу этого города невозможно долго выдержать, не говоря уже о том, что врачи давно дали мне понять, что Вена означает для меня самый вредный климат из всех. В общем, более двадцати лет в Вене я провел, собственно говоря, в компании музыки. Внезапно мне всё надоело, и я вернулся Пайскам. Конечно, этот путь вел в тупик, свидетельство чему – эти заметки. Если в Пайскаме, из которого меня забрали в два часа дня, всё еще было минус одиннадцать, то по прибытии в Пальма-де-Майорку, где я пишу эти заметки, термометр показывал уже плюс восемнадцать. Но моего состояния это не улучшило, наоборот. Я боялся, что не переживу первую ночь в отеле. Тот, кто знаком с моей болезнью, знает, о чем речь. Я правильно поступил, что весь день по прибытии пролежал в постели при закрытых шторах. О распаковке чемоданов не могло быть и речи. Естественно, я и раньше знал, как опасна такая резкая смена климата, но не ожидал, что она приведет меня в такое плачевное состояние. Я ограничился тем, что пролежал в постели целый день и выпил два стакана воды, и то только потому, что был вынужден принимать таблетки. Вероятно, на стойке регистрации увидели, как мне плохо, и предоставили мне нужный номер без проволочек. Я буду распаковывать свои чемоданы очень медленно, сказал я себе, пока лежал на кровати, разглядывая потолок, и вернулся к своим фантазиям с того места, где я прервал их в Пайскаме. Полет, как всегда, был просто ужасен. Итак, хотя я, собственно, не должен был этого делать, на вторую ночь я встал около трех часов и начал распаковывать чемоданы, при этом обнаружив, что я вовсе не так слаб, как думал. Мне нравятся эти большие номера на двоих, в которых к тому же огромные ванные комнаты и такие же прихожие, и вид из них открывается не только на Старый город, но и на море. И в этих номерах абсолютно тихо. Рано утром я слышу только пение петухов, несколько глухих ударов, доносящихся со стороны корабельной верфи, собачий лай и, вероятно, брань матери на непослушного ребенка. Здесь у меня нет чувства изолированности от местных, хотя меня, живущего в таком роскошном просторном номере, всё-таки что-то отделяет от них, живущих в Старом городе подо мной, в условиях, несравнимых с этой роскошью. Впрочем, моя болезнь, думаю я, извиняет эту роскошь. Но, по сути, у меня больше нет никаких угрызений совести, говорю я себе. В конце концов, угрызения совести – самое нелепое явление. После первого завтрака я начал распаковывать чемоданы. Сначала – чемодан с одеждой и нижним бельем. Едва я вытащил несколько вещей и разложил в шкафу, как снова повалился на кровать. Одышка, которая давно не была такой сильной, причиняла невероятные затруднения. Я списал это на резкую смену климата, которая поначалу губительно действует даже на здоровых людей, не говоря уже о таких, как я. Наконец я распаковал первый чемодан и принялся распаковывать второй, тот, в котором были все книги и статьи, что я взял для труда о Мендельсоне. Сначала я не знал, куда положить книги и статьи, и обдумывал,