Бетон - Томас Бернхард Страница 29

как разложить одни и как – другие, до тех пор, пока не разработал план, как именно разместить эти книги и статьи на столе и в шкафу, и в соответствии с этим планом я и действовал, распаковывая вещи. Я спрашивал себя между тем, есть ли вообще еще смысл заниматься такой работой, как эта, – о Мендельсоне. С одной стороны, говорил я себе, заниматься такой работой бессмысленно, с другой стороны, сказал я себе, ты должен заниматься этой работой, чего бы это ни стоило. Однако оправдывает ли одна только десятилетняя подготовка, ведь именно столько лет я готовился к этому труду, его начало, когда я нахожусь в настолько истощенном состоянии? Я попеременно говорил себе, что ничто не оправдывает такую работу и что всё оправдывает такую работу. Было бы лучше всего прекратить задавать вопрос о смысле или бессмысленности такой работы, и я прекратил, сделав вид, что действительно полон решимости приступить к работе как можно скорее. Должен ли я всё бросить именно сейчас, когда я так близок к цели, уничтожить всё, от чего зависело мое существование, державшееся на тонкой ниточке надежды, что в конце концов эта работа всё-таки осуществится? Я напишу свой труд, даже если не смогу приступить к нему тотчас, я предвидел это и никогда не верил в то, что смогу сразу приступить к нему, потому что я не настолько сумасшедший, чтобы поддаться абсолютному абсурду, – если не сегодня, так завтра, если не завтра, так послезавтра, и так далее. Только из-за этого труда я и предпринял эту поездку, сказал я себе. Я убедил себя и поправил на письменном столе всё так, чтобы можно было приступить к работе в любой момент, и сел на балконе на выкрашенный белым железный стул, а затем снова лег в кровать и несколько часов, пока день не подошел в концу, перемещался со стула на балконе к кровати, и наоборот. Ближе к вечеру я отравился в город. Если изначально я намеревался дойти только до Моло, возможно до рыбного ресторана на Моло, который был мне хорошо известен по предыдущим поездкам и где меня всегда кормили исключительно хорошо и я ни разу не разочаровался, то потом я всё же вышел за пределы Лоньи и добрался до так называемого Борна, который при жизни Франко, то есть начиная с победы фашистов и до их свержения, назывался просто Пасео-дель-Генералиссимо, и, поскольку было так тепло, я сел на террасе кафе напротив Каньельес, что было, однако, чрезвычайно неосмотрительно, именно здесь я годами, даже десятилетиями собирал одну и ту же тарелку закусок на шведском столе, всегда включавшую ветчину, сыр, маслины, и брал стакан воды, и вот, сидя в одном из этих старинных, выкрашенных белой краской плетеных кресел, попивая эспрессо, в то время как солнце блестело сквозь ветви, увы, еще голых платанов, закрыв глаза, я вдруг вспомнил имя той молодой женщины из Мюнхена, с которой я разговаривал здесь, на Борне, во время последнего визита в Пальма-де-Майорку, которая потом, когда я угостил ее кофе, рассказала мне свою ужасную историю на той самой террасе, где я сидел теперь в плетеном кресле с закрытыми глазами. Молодую женщину звали Анна Хердтль. И не я обратился к ней на Борне, а, наоборот, она ко мне. Неважно. В тот день я был с одной из дочерей Каньельес, которую знаю с венских времен, она изучала в Вене музыку (брала уроки фортепиано у знаменитого Вюрера), и которая держала парфюмерный магазин напротив кафе, с ней я, посмеиваясь, уже и не помню над чем, прогуливался по аллее платанов и выкрикнул имя Анна, это неожиданно громко произнесенное мной имя Анна относилось к девушке, с которой мы познакомились во время посещения Андрайча, это была одна из многочисленных дневных экскурсий, на которые я отправлялся в последние годы с дочерьми Каньельес и о которых мы всегда вспоминали с удовольствием. Когда я воскликнул имя Анна, сейчас уже не знаю, почему это было так громко, ruiso! меня было слышно издалека, молодая женщина, идущая впереди нас, неожиданно обернулась и спросила: что? И потом, в величайшем смущении, она добавила: меня зовут Анна. Она быстро обернулась, полагая, что окликнули ее. Неожиданный вид молодой женщины совершенно изменил настроение, мое и спутницы. Я пришел в ужас от вида этой молодой женщины. Она носила траур, была растеряна и производила откровенно жалкое впечатление. Не в моих правилах заводить разговор с незнакомцами, это мне не свойственно, но когда я увидел лицо молодой женщины, я тут же, и только из сиюминутного чувства не жалости, а озадаченности ее крайне отчаянным видом, спросил женщину, не хотела бы она с нами, то есть со мной и дочерью Каньельес, присесть на террасе и выпить кофе; едва я это предложил, тут же стал упрекать себя, поскольку выразил это приглашение тоном, возможно, скорее оскорбительным, чем заботливым, и я уже пожалел, что вообще ее пригласил, но в тот момент я не мог отменить приглашение, поэтому повторил фразу уже другим, как мне показалось, более подобающим тоном, но который всё-таки, как я сразу понял, был полным провалом. К моему удивлению, молодая женщина, представившаяся Анной Хердтль, тут же приняла приглашение. По ее словам, ей было приятно вновь поговорить с людьми спустя несколько дней, и всё, что она говорила впоследствии, было произнесено так, будто она была совершенно сбита с толку и уничтожена, она остановилась в Санта-Понсе, как она сказала, потом что-то об одном несчастном случае, потом что-то о закрытии консульства, потом о дорогой еде, о холодной комнате, всё сказанное, пока мы подходили к кафе, звучало так, будто говорившая – на грани безумия. Едва мы втроем сели на террасе, как я осознал крайнюю неловкость этой ситуации и вообще не знал, как теперь реагировать, после того как молодая Каньельес тоже совершенно меня подвела, не сообразив, что происходит, лишь безучастно смотрела в окно на улицу, ее безучастности я не разделял, так как было очевидно, что за человек сидел с нами и что этот человек охвачен величайшим отчаянием, какое только можно вообразить. Но для молодой Каньельес‚ как и вообще для всех испанок, которые не привыкли сидеть за столом с незнакомцами, вся ситуация была неловкой. И мне было стыдно, что я не мог выдавить из себя ни слова, ища нужные и не находя ни одного, я упрекал себя в том, что, возможно, сейчас совершенно жестоким образом принуждаю человека сделать что-то, чего он делать совсем