Любовь и смерть. Русская готическая проза - Алексей Константинович Толстой Страница 65

которое нашла в союзе с ним! Он такой вежливый! он такой снисходительный!» И я видел, как, говоря это, она робко устремляла на меня дрожащий взор, чтоб испытать, верю ли я словам ее. Всего более она боялась, чтоб я не презирал ее мужа. Злополучная! сквозь мою вежливость, сквозь приличие совершенного согласия с ее мнением она ясно читала в глубине души моей убеждение в противном и с отчаянием простирала ко мне взор, томный, умоляющий, который, казалось, именем всего священного в мире заклинал меня, чтоб я не презирал его – для ее счастья! Но этот взор, от которого растрескался бы гранит, не мог исторгнуть у меня ничего, кроме беспредельного уважения к просительнице.

От каскада я провожал ее до ее дома и на крыльце, в роще, еще оставался с нею по нескольку часов в день. То были самые очаровательные часы юной моей жизни, в которой все казалось мне очаровательным: она столько сияла умом, как и красотою, и превосходное воспитание, усовершенное обширною начитанностью, делало беседу с нею истинным наслаждением. Но нельзя сказать, чтоб эти очаровательные часы были для нас обоих самые счастливые, особенно под конец лета. Ее твердость в добродетели, для исполнения долга которой так благородно жертвовала она собою; мое почтение к священному ее намерению остаться всегда верною и доброю супругою и к собственному ее спокойствию, сделавшемуся для меня священнее всего в мире, нередко поставляли несносную преграду непринужденности нашего разговора, случались минуты истинной пытки. Мы говорили одно, а думали другое – знали, что обманываем друг друга, что притворно терзаем себя холодными выражениями, произносимыми, как бы мимоходом, для скрытия настоящей мысли – и терзали из приличия. С того времени, как она добродушно и невинно удостоила меня имени друга, положение наше сделалось подлинно нестерпимым. Сколько коротких излияний мысли, начатых неосторожно в минуту сладостной рассеянности и вдруг прерванных, вдруг жестоко переломанных в самом сердце! Сколько ночей, проведенных в слезах и мучениях после подобных полуизлияний!.. Я уверял самого себя, что отнюдь не чувствую к ней любви, что это только уважение… и почти сожалел, что она имеет столько прав на мое уважение.

Одно лишнее слово было в состоянии решить навсегда нашу участь; уже недоставало только одного слова, и мы трепетали перед этим словом, страшась его, как искры, которая всякую минуту грозит упасть на подкопанную под нас мину и мгновенно взорвать нас на воздух. Одно роковое слово – и она преступница! – я виновник ее срама, несчастия, угрызения совести!..

Мы боялись, чтобы оно не вырвалось из нашей груди, и не имели довольно твердости благовременно оставить друг друга.

У меня было тоненькое колечко с именем моей сестры; однажды я потерял его в саду. Ее слуги нашли его у крыльца и отдали ей. Она мне о том сказала, обещала отослать его ко мне и потом забыла.

Я просил ее, шутя, подарить мне ту зеленую книгу, которую всегда читает она в аллее. Она смутилась и хотела знать причину подобного желания.

Я сказал с чувством какой-то невольной грусти, что подозреваю, что частые ее мигрени происходят от этой книги; по моему мнению, ей было бы здоровее, если б книга находилась в моих руках.

Она покраснела и отвечала мне с беспокойством, что мне всегда странные идеи приходят в голову и что книга не ее, а чужая.

И слезы мелькнули в ее глазах. Я строго укорял себя за то, что необдуманно тронул эту жестокую рану ее сердца и опечалил добрую Зенеиду. На другой день она была бледна и расстроена. На третий я нашел зеленую книгу, забытую на скамейке в аллее. С какою радостью схватил я ее в руки, тотчас решась овладеть ею и не расставаться с ней никогда! И с какою скорбью увидел я тут же, что почти все страницы носили на себе широкие следы засохших слез, а некоторые были еще промочены ими! Бедная Зенеида!.. Но она меня поняла; я думаю, она нарочно забыла здесь эту книгу; она не могла вверить своей ужасной тайны лучшему и вернейшему другу!.. Бедная женщина! сколько душевных борений должна была вынести ее слабая грудь в течение этих трех дней, пока решилась она сделать подобное признание!.. Я долго стоял на месте, перелистывая драгоценную книгу дрожащей рукою; тысячи горестных ощущений раздирали мою внутренность, тысячи пасмурных мыслей бурно неслись по моему воображению, как голубое платье мелькнуло между деревьями. Это она!.. Она идет в эту аллею!.. Быть может, она ищет этой книги! И я выскочил из аллеи с книгою и спрятался за кустом акации.

Я стал внимательнее рассматривать книгу. То был второй том Вальтер Скоттова романа «Шотландские пуритане», по-английски. На внутренней стороне переплета было написано по-французски карандашом: «Silence a jamais!»[171] Я с умилением поцеловал эти слова.

Между тем она быстро шла по аллее, устремив беспокойный взор на скамейку. Увидев, что на ней уже нет книги, она вдруг умерила шаги. Она тихо подошла к скамейке, бросилась на нее, как бы от усталости, и, закрывая глаза платком, болезненно выдохнула из угнетенной груди несколько слов по-французски: «А!.. Теперь мне легче!.. По крайней мере хоть один человек в свете будет сожалеть о моем несчастии!»

Просидев четверть часа в глубокой задумчивости, она вдруг вскочила с места и воскликнула почти вне себя: «Я несчастна!.. я сделала глупость!.. Дай Бог, чтоб он был великодушен!..»

– О, не опасайся, бедная Зенеида! – с своей стороны воскликнул я в душе, восторженный ее доверенностью и растерзанный этою безмолвною, убийственною сценою.

Почти не помню, чтó со мною делалось потом…

Поди ко мне, бесценная книга! Поди, друг мой, верная спутница моей жизни! Я уронил тебя среди расстройства чувств и мыслей. Ты долго пролежала у моих ног: твое место на моем сердце, а потом – в моем гробу…

Как сильно моя судьба занимала добрую Зенеиду! Как часто и с каким дружеским вниманием слушала она юные мои мечтания и рассматривала живописные планы только что начинавшегося существования моего в мире! Женитьба тоже бывала предметом наших рассуждений; мне тогда было двадцать два года. Я говорил ей, что женюсь только на той, которую она для меня выберет. И я говорил это очень серьезно, не думая даже о важности подобного предложения. Она приняла поручение, как нежная сестра, не далее меня вникая в его существо. Дело это было решено между нами – даже утверждено мужем Зенеиды, который в своей конской игривости говаривал мне с хохотом: «Ну уж выберет она вам невесту! Чувствительности будет на миллион, а приданого