Любовь и смерть. Русская готическая проза - Алексей Константинович Толстой Страница 67

Я поистине не знал, что с собою делать и как исторгнуть бедную Зенеиду из этого плачевного состояния души. Я готов был тотчас пожертвовать собою и предложить свою руку молодой Лизе: быть может, Зенеида мало-помалу привыкнет к родственным сношениям с врагом своего спокойствия и в чистом своем воображении назовет братнею любовью то чувство, которое теперь разоряет ее сердце и усугубляет несчастье?.. Но в таком случае надобно пожертвовать и невинною Лизою! – я не могу любить ее; я буду принужден обманывать ее всю жизнь; за любовь, которою юная и пламенная душа ее окружит меня, злосчастного, она не найдет на груди своего супруга ни одного пламенного, ни одного искреннего пожатия! Можно ли надеяться, что ревность не вольет новой чаши яду в сердце Зенеиды?.. Она не могла даже вымолвить, что я буду любить другую! Страсть пылает в ней со всею силою – с целым напряжением жизни, личной обиды и домашнего несчастья. Боже мой! Боже мой! что будет с нею, когда к судорожным усилиям, которые употребляет она теперь для подавления в себе пожирающего ее пламени, присоединятся еще мучения ревности!.. Но с другой стороны, непреоборимая преграда кровной связи, может статься, внушит ей более доверия к собственным силам и она восторжествует над собою?.. Я терялся в соображениях и, думаю, был несчастнее самой Зенеиды. Жестокое положение!.. И оно было чистый результат форм нашей образованности. Тут завязка драмы состояла не в игре случайных препятствий – нет! это было единоборство на жизнь и на смерть природы с нравственным беспорядком утонченно-образованного общества, препоручившего свой частный быт одному уму и слабой его помощнице – чести. Ум и честь, однако ж, всегда почти бывают постыдно опрокинуты на землю в этой неровной борьбе. Тогда общество, с отчаянием в лице, прибегает на поле сражения, чтоб закрыть шитою золотом полою низложение своих слуг и дать им время приподняться с грязи. Оно спасло их сегодня в одном месте; на другой день они опять лежат в двух шагах оттуда под ногами гордой природы. Скоро ли дойдем мы этим путем к идеальному совершенству?

Я не видал Зенеиды несколько дней сряду и не искал встречи с нею. Впрочем, и сама она не показывалась.

Они съезжали с дачи 25 августа. Я намеревался прожить за городом еще десять дней. Уединение в месте, освященном ее страданиями, обещало моему воображению какую-то прелесть ночного ужаса на кладбище; я желал насладиться ею непременно.

Накануне того дня муж ее пришел ко мне и обременил меня упреками, что я их забываю. Он всегда был чрезвычайно вежлив со мною – и мне кажется, что мысль женить меня на Лизе первоначально родилась в его голове!.. Я должен был отобедать с ними; приехало еще несколько человек гостей из города. Зенеида была бледна как смерть. Мы не смели взглянуть друг на друга.

После обеда все мы пошли гулять в сад. Я приметил в ней беспокойство: она, казалось, хотела переговорить со мною. При первой удобности, когда толпа гуляющих рассеялась по узкой дорожке, которою мы шли, я поравнялся с нею. При повороте на другую дорожку мы благополучно очутились впереди наших спутников. За нами шла Лиза с какою-то незнакомою барышнею; они разговаривали об осенних шляпках.

– Я желала сказать вам два слова.

– Я это приметил.

– Вы, по несчастию, удивительно как все примечаете!.. Могу ли я полагаться на ваше великодушие?

– Сударыня, полагайтесь на мой долг и на мое к вам уважение.

– Скажите мне правду: просил ли вас мой муж посещать нас в городе?

– Несколько раз.

– Вы ему обещали?

– От всей души!

– И вы намерены сдержать обещание – не правда ли?..

Я не отвечал ни слова.

Она быстро взглянула на меня: глаза ее мгновенно наполнились росою, сквозь которую вдруг пробились лучи удивительного света и проникли до глубины моего сердца. Она была в сильном волнении.

– Я прибегаю к вашему великодушию!.. Здесь объяснения не нужны… Вы знаете все… Ах, вы все знаете!!. Я несчастна, более не могу сказать вам… Но если еще смею называть вас другом… Да! вы не можете быть врагом моим!.. Именем этой дружбы заклинаю вас, сжальтесь над несчастною, над самою несчастною женщиною в мире!..

– Довольно, довольно! Вы желаете, чтоб я не сдержал моего слова?.. так ли?.. Будьте совершенно спокойны: это давно уже решено в душе моей. Мы никогда не увидимся, и я беру на себя все последствия.

– А!!. У меня отлегло сердце!.. Я не обманулась в рассуждении вас… Я была в том уверена!..

Разговор такого рода не мог быть продолжителен. Мы слишком хорошо понимали друг друга и долее не могли мучить себя словами. Казалось, будто гром упал в нашу грудь и будто в то же самое время мы были спасены от какой-то погибели. Мы шли в безмолвии минут десять: потом говорили о погоде, говорили о росе, говорили о занимательности осенней пестроты дерев…

– Я еще в долгу перед вами.

– Как! что такое, сударыня?

– Помните – кольцо вашей сестры?.. Мне его отдали; я все хотела отослать его к вам и потеряла. Но вместо его я купила другое, которое прошу вас принять в замену потерянного…

Она вынула из платка гладкое золотое кольцо со звездочкою наверху и подала его мне робкою рукою.

Я взял его.

– Нужды нет! – сказал я с натянутою холодностью. – Оно всегда будет считаться у меня сестриным кольцом.

Удовольствие мелькнуло на прекрасном ее челе.

Я все лето видел это кольцо на пальчике Зенеиды, и она, казалось, была мне очень благодарна, что я притворился, будто не узнаю его.

Возвратясь к крыльцу дома, я простился с хозяином и сказал ему, что намерен уехать на несколько месяцев из Петербурга… О, кто мне теперь укажет то волшебное сияние, каким при этих словах озарилось ее лицо! Радость прыснула из ее взоров струею радужных искр. Она торжествовала; она видела, что самовластно располагает мною… Несчастная! она была благодарна за то, что я вонзал ей нож в сердце по ее приказанию.

Прошло полтора года; я не выезжал из Петербурга, но совершенно оставил общества, в которых без нее не предвидел для себя удовольствия и где, однако ж, боялся встретиться с нею. Я мучился, я грустил, плакал, приходил в отчаяние – даже был болен. Потом мне казалось, будто я забыл об ней – и двадцать раз в день повторял я про себя: