Любовь и смерть. Русская готическая проза - Алексей Константинович Толстой Страница 69

измятого образованностью человека – была последствием этого свидания с сестрою покойницы. Лекарства принесли мне некоторое облегчение, но корень болезни навсегда остался в моих истерзанных нервах. Теперь я с пользою мог бы быть повешенным на стене в кабинете ученого испытателя природы и служить ему превосходнейшим в мире барометром и электрометром. Никто лучше меня не в состоянии сказать, сколько сырости и электричества в атмосфере; я слышу гром за четверть часа до отражения его треска в нижних слоях воздуха. Иногда скрип пера по бумаге кажется мне громом… Варвары не могут ощущать такой ученой болезни.

– Дело конченое! – сказал я про себя, как скоро силы позволили мне рассуждать несколько связно. – Решено! я никогда не женюсь: она моя жена!.. Она отдала мне свою мертвую руку, и я не отрину этого драгоценного, добродетельного дара! Ее образ, ее тень, труп ее будут сопутствовать моей жизни, как звезда странникам, идущим бесконечною пустынею на поклонение колыбели Мессии!..

Одно лето, проведенное на даче для забавы, дало такой дивный оборот целой моей жизни!.. Я не верю многому – не считая беспристрастия, пользы театров для нравов и «промысла народов», – но что-то непонятное, однако отнюдь не сверхъестественное, связывало и связывает мое существование с этою женщиною. С первого дня нашего знакомства мы страстно, беспредельно любили друг друга, хотя никогда слово «любовь» не выходило из наших уст, никогда нескромный взгляд не объявлял того, чего уста произнести не смели. Без слов мы понимали себя так ясно, что ни малейшая мысль не могла родиться в уме одного, не быв тотчас известной другому, когда бывали мы вместе; а разделенных пространством, без всякого вещественного сообщения, скажите мне, какая волшебная цепь невидимо окружала наши жизни и сковывала их в одну жизнь? Эта одинаковая болезнь в одно и то же время – эта ее уверенность в минуту самой смерти, что я люблю ее и теперь, как прежде, хотя и прежде никогда не говорил ей об этом, – это видение в бреду, будто я следую за ее гробом, именно в тот самый день, когда душа ее улетела на небо!.. Мой доктор утверждал, что все это вещь очень понятная, что это магнетизм, животное электричество[172], симпатия, восторжение нервного сока – словом, именно то, нечто такое, которое есть – но чего ни схватить, ни понять никак невозможно.

– Теперь понимаю! – отвечал я ему.

– Вы помните историю того немецкого монаха, о котором упоминает Бюффон?[173] того, который от продолжительного целомудрия вдруг, не учась музыке, стал превосходно играть на всех инструментах и петь лучше госпожи Каталани?[174] – и потерял эти чудесные свойства, нарушив чистоту плоти? Это тоже одна из тех очень понятных вещей, которых никак нельзя понять.

– Понимаю!

– Вы знаете, что многие, в порыве сильной любви, писали прекрасные стихи и отличные картины или разрешали алгебраические задачи, хотя до пароксизма и по его происшествии ни писать, ни читать, ни даже счесть до десяти не умели?

– Понимаю!

– Постойте. Где ваша соната?

– Какая?

– Та, которую часто играли вы мне на фортепиано.

– Sonnata del diavolo.

– Да! Чертовская соната!.. Ну, вот она! Знаете ли ее историю? Тартини[175], весьма посредственный музыкант, долго мучился и не мог сочинить ничего порядочного. Он лег спать, и ему приснилось, будто черт, пришедши к нему в гости, взял скрипку и сыграл над самым его ухом восхитительную сонату. Он проснулся и тотчас положил на ноты слышанную во сне музыку. Тартини во всю жизнь не сочинил ничего подобного. Эта соната – произведение гениальное. Как же это сталось?.. Вы понимаете!

– Понимаю!

– Вы мне сказывали сами, что лично знали известную госпожу Беркманн, жену известного часового мастера, о которой известнейший из известных, доктор Иосиф Франк[176], столько писал в венских и лейпцигских журналах. Вы знаете, что во время своего эпилептического сна она говорила и читала книги на всех языках; переводила с греческого, латинского, халдейского, бискайского и прочая; объясняла составные части химических смесей, положенных у ней на груди под ложкою; видела насквозь внутренность особ, стоящих перед нею, и описывала кроющиеся в их теле повреждения, и так далее. Без сомнения, вы были сами свидетелем этих чудесных явлений?

– Нет! Я был раза три у госпожи Беркманн, и в те дни, как нарочно, пароксизм не удавался. Но я очень хорошо понимаю это.

– Вы можете еще прибавить к ним немецкого мужика Мюллера, который в начале нынешнего столетия предсказал политические перемены, сбывшиеся потом в 1813 и 1814 годах; французского поселянина, который предостерегал Лудовика Восемнадцатого[177] о погибели, угрожавшей герцогу Беррийскому[178]; молодую княжну Любомирскую, падавшую всегда в обморок при виде дверей, в которых впоследствии она погибла; французского посла в Лондоне, с которым случалось то же самое, когда его брил молодой английский цирюльник, как потом оказалось, родной его сын, потерянный в Германии; наконец, многочисленные примеры лиц, видевших и описывавших другим кончину своих отцов, матерей и сестер, которые в ту самую минуту расставались с жизнью в отдаленной стране. Сообразите все это, и тогда еще легче постигнете вы то, чтó теперь приключилось с вами. А что касается до причины подобных явлений, то вы понимаете ее так же хорошо, как и я.

– Как не понимать!..

Но едва доктор уходил из спальни, я опять не понимал ничего и верил только в любовь – в которую и теперь верю – более чем когда-либо!..

Я был неутешен, но спокоен – спокоен, как любовник, который уже не боится расстаться с предметом своей страсти. Казалось, я обладал Зенеидою и она была моя навсегда. Как скоро находился один в своей комнате или оставлял занятие, чтоб предаться думе, я думал о Зенеиде и тотчас ощущал ее присутствие – и был счастлив. Это состояние продолжается со мною и до сих пор. И странное дело! – на улице, в поле, в чужом доме я не могу наслаждаться этою мечтою: там мне скучно; я спешу домой, бегу к моей мечте, как к возлюбленной супруге, ожидающей меня с тоскою в сердце и всегда готовой принять верного друга в пламенные свои объятия: удаляюсь в кабинет, запираю дверь, и моя мечта является ко мне с светлою, розовою улыбкою. Нет сомнения, что дух Зенеиды обитает в моем доме!

Судьба Лизы очень меня озабочивала и даже приводила в большое затруднение. Она была небогата и, потеряв сестру, теряла все. Родня ее была слишком богата и знатна, чтоб могла пособить ей. Дочь разорившихся родителей – самое несчастное создание в свете! Зенеида, так сказать, завещала мне Лизу – теперь бы я должен был предложить мою руку… Нет! это сверх моих сил!.. По