Любовь и смерть. Русская готическая проза - Алексей Константинович Толстой Страница 70

Но мне всегда хотелось увидеть гробницу моей Зенеиды, и я не имел смелости отправиться на Смоленское. Я боялся, что не вынесу вида ее могилы; притом какая-то невидимая сила всегда внезапно и непреоборимо останавливала меня в самом намерении. Холодный пот выступал на челе при одной мысли о путешествии на кладбище. Я сказал о том однажды моему доктору, и он не советовал мне делать опыта, утверждая, что когда при таком, как у меня, состоянии нервных соков самое предчувствие противно исполнению этого долга памяти о друге, то не следует пренебрегать голосом природы: это может быть одно из тех ясновидений, в которые я и он не верим, – одна из тех непонятных вещей, которые очень хорошо понимаются, – словом, одна из тех глупостей, которая иногда бывают умнее сорока умных вещей.

– С вами может случиться несчастье, – сказал доктор, – ваши соки недаром боятся Смоленского кладбища.

– Пустое, любезный эскулап! Мои соки не любят Смоленского потому, что знают, что когда-нибудь придется им иссякнуть в его песке.

– Но вы можете подвергнуться возврату прежней сильной невралгии, а я не люблю, когда мои годичные пациенты хворают.

– Я обещаю вам быть здоровым круглый год не в счет наших условий.

Я велел заложить коляску и поехал на Смоленское. У самых ворот мне сделалось так дурно, что я принужден был скорее воротиться домой и опять слег в постель.

С тех пор я не пытался более проникнуть в ограду кладбища, но завел для себя особый род прогулки: в хорошую погоду ездил на Васильевский остров, оставлял коляску в Седьмой или Восьмой линии на Малом проспекте, оттуда ходил пешком до ворот кладбища, от которых поворачивал назад, отправлялся к экипажу и уезжал домой или в город. Так провел я пять лет.

Эти таинственные прогулки, всегда в одно время, всегда в одном месте и с одинаковыми обстоятельствами, довольно похожими на меры предосторожности, крайне удивляли моих людей и подстрекали их любопытство. Мой камердинер всегда горько улыбался – он читал мои русские романы и, негодяй, до тех пор кривлял губы перед зеркалом, пока не выучился, по точной мысли автора, улыбаться чистым перцем, – мой, говорю, камердинер горько улыбался, когда я приказывал кучеру ехать к Исаакиевскому мосту[179], потому что, как говорит пословица, которую я сам выдумал на прошедшей неделе: «У всякого смертного человека есть своя немочка на Васильевском острову!»[180] Мне надоели его горькие улыбки.

Я счел нужным оправдать свое поведение перед коварными слугами и решился вперед оставлять экипаж в таком месте, откуда бы мой кучер мог видеть всю невинность моих путешествий.

В мае 18** года, по обыкновению, поехал я на остров, в исходе третьего часа пополудни. День был прелестный. Я приказал везти себя другим путем, по Большому проспекту, и остановиться у Финляндских казарм[181]. Оттуда пошел я тихо, задумчиво, печально по направлению к кладбищу. Только одна тропинка была суха в этом месте, и на ней приходилось довольно часто миноваться с мужиками и гуляющими островитянками – что не весьма мне нравилось. Однако я пошел далее, чтоб подать моему кучеру пример хорошей нравственности. Пройдя тысячу шагов, увидел я впереди даму в черной шляпке и клоке особенного цвета, несколько мне знакомом. Она была одна, без лакея, и шла очень тихо мне навстречу. Я начал высматривать поблизости себя сухое место, куда бы мог посторониться для нее с тропинки. Мы скоро поравнялись. Чтоб пропустить ее, я остановился и не смотрел ей в лицо из учтивости. Она тоже остановилась.

– Вы уже на меня не смотрите! – сказала она голосом, который разорвал мне сердце.

Я приподнял глаза.

Зенеида!..

Я оледенел. То была она!.. Она! – та же, как семь лет тому назад, молодая, свежая, розовая, с теми же голубыми глазами – чистыми и голубыми, как пучины Средиземного моря, – с тою же пленительною улыбкою! Я видел ее наяву, среди белого дня, – видел и не мог не сомневаться. Но испуг потушил во мне голос; уста мои были заклеймены холодным и тяжелым свинцом; я стоял неподвижно, подобно надгробному памятнику. Она смотрела мне в глаза и улыбалась, как солнце.

– Что ж вы меня боитесь? – сказала она.

Я долго еще стоял в безмолвии, которое еще более усиливало ее веселость. Наконец произнес робким голосом:

– Мне сказали, что вы умерли?

– Кто вам сказывал это?

– Лиза, все!

– Я умерла для всех, но для вас я жива.

Говоря это, она опять улыбалась так прелестно – так нежно на меня глядела, что я не знал, что думать.

– Да, мой друг! – сказала она с умиленною грустью, переменяя и голос, и выражение лица. – Шутки в сторону, тебе сказали правду: я умерла!.. Не веришь? На, дай мне руку!

Я снял перчатку, обливаясь холодным потом по всему телу, и подал ей руку, которую она легонько пожала; это пожатие оставило на моих пальцах ощущение долгого трения куском льду по коже.

– Видишь, что я умерла! – присовокупила она, опять мило улыбаясь. – Не бойся меня, мой друг, мой добрый друг!.. Разве я не твоя жена?

– Да, Зенеида! – воскликнул я, вдруг воспламенясь всею силою моей любви, – ты моя жена!.. Нет, я тебя не боюсь! Я только изумился! Ты мечта моей жизни: ты наполняешь всю ее собою…

– Мой добрый Н***! – прервала она, нежно прислонясь ко мне и взяв меня под руку. – Я знаю, что ты меня любишь, и твоя любовь мне жизнь по смерти. Я движусь твоею любовью; когда ты перестанешь любить меня, я не поднимусь более из гроба; я тотчас рассыплюсь в серый прах… Зачем прежде не хаживал ты гулять по этой дорожке?.. Я бы давно вышла тебе навстречу. Там мне ходить неловко: там много народу… и беспрестанно проезжают покойники… Хочешь ли проводить меня в мой домик?

– Да, мой ангел, хочу!

Она пустила мою руку и поворотила к кладбищу; я пошел за нею. Сердце страшно трепетало в моей груди. С лишком полчаса шли мы тою же тропинкою, и я, среди счастья, восторга, среди упоения, которое никакое перо описать не в силах – которое легко постигнут только души, сильно любящие, – я всячески, даже для обеспечения моего счастья, старался объяснить себе здоровым рассудком случившееся со мною приключение. Я долго думал – на разные способы и системы – и принужден был сознаться, что это уж одна из тех непонятных вещей, которые даже и не понимаются!.. В возможности ее не мог я сомневаться – это было днем и в виду людей! – но она разрушала все основания вероятности и