Анна Евсеева - Шум города. Мини-роман

Шум города

Мини-роман

Анна Евсеева

© Анна Евсеева, 2016

ISBN 978-5-4483-4759-7

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Предисловие Вячеслава ПЬЕЦУХА

О книге Анюты Евсеевой

Эта книга должна заинтересовать читателя по трём причинам.

Во-первых, потому, что автор её бесстрашно выбивается из традиции, сложившейся в нашей литературе за последние двадцать лет. То есть автор, хотя и принадлежит к прекрасному полу, однако же гнушается детективным жанром и не сочиняет умильных любовных историй для дам преклонного возраста, не знающих, чем бы себя занять.

Оригинальная позиция автора тем более заслуживает почтения, что все козыри на руках у её товарок по перу: дело их прибыльное, не особенно мудрёное, и читатель пошёл невзыскательный, хладнокровный, которому что книжку в руки взять, что спицы для вязания – всё одно.

В том-то всё и дело, что Анюта не эксплуатирует специальные пристрастия наших старушек, и не стремится превратить литературу в доходное предприятие, а сочиняет прозу, исходя из того же, из чего исходили Зинаида Гиппиус и Вера Панова, то есть неведомо из чего.

Труд сей, надо заметить, в наше время рискованный и неблагодарный, поскольку национальная культура, кажется, сломалась и, кажется, навсегда.

Во-вторых, проза Анюты должна заинтересовать читателя по той причине, что хотя она и женская (проза точно бывает плохая, хорошая и женская, ибо женский мир капитально отличается от мужского, как увещевания от УК), ориентиры её скорее традиционно мужские, или по-хорошему традиционные вообще.

С одной стороны, это значит, что автору претит пустое увеселение читателя, что он не досадит ему утомительной наблюдательностью, жеманным синтаксисом, бессмысленными диалогами и так называемым потоком сознания, который редко перетекает в художественную мысль. С другой стороны, это значит, что автора прежде всего занимают движения души человеческой, тянущейся к непознано возвышенному вопреки гнусным обстоятельствам бытия, и, стало быть, он орудует в правилах доброй русской прозы, пускай даже не толстовского накала, а только ориентированной на него.

В сущности от высших образчиков изящной словесности проза, так сказать, ориентированная отличается единственно тем, что она не преобразует количество слов в качество откровения. Но тут уже ничего не поделаешь, поскольку женщинам в принципе не даётся субъективно-идеалистическая философия, а мужчины в принципе не способны за тысячи километров почувствовать чью-то боль.

В-третьих, эта книга неизбежно заинтересует читателя потому, что Анюта Евсеева открывает мир, ещё путём не исследованный нашей литературой: сферу ощущений, мыслей и поступков нашего соотечественника, оказавшегося в Западной Европе то ли на время и волей случая, то ли принципиально и навсегда.

Сфера эта сулит значительные открытия и весьма трогательна для нашего национального сознания, поскольку мы всегда жили по Герцену, как русские аристократы и граждане мира, даже если по паспорту значились из Торжка. Причём почти всегда выходило так, что и родина нам не мила, и чужбина раздражает, и в Чертанове невмоготу, и в Базеле жить нельзя.

И это вовсе не удивительно, ибо мы мыслим как европейцы, а живём как простодушные дикари. Кажется, именно об этом книга Анюты Евсеевой, о русской неприкаянности как способе бытия. Сей феномен не всегда разглядишь за развитием сюжета, речами и действиями персонажей, но это случается сплошь и рядом, что книги оказываются толковее своих создателей (как это случалось, например, с Гоголем), собранней и острей.

«Так и брели они сквозь века, эти таборы цыган с загадочными лицами, шарлатаны, по глазам угадывавшие, что вас ждёт: они никогда не ошибались, если речь шла о любви или смерти». Ромен Гари «Европа»

– Для меня секс – какое-то непостижимое понятие, я не понимаю, что такое секс, зачем он нужен и кому может приносить удовольствие…

Вообще-то не очень ясно, был ли у неё секс в принципе, и трое детей – далеко не показатель богатой чувственной жизни. Она так просто говорит об этом, и не только об этом – буквально обо всём, говорит с той лёгкостью, с какой великие актеры играют свои роли – так, что неискушённому зрителю незаметно, сколько усилий и старания вложено в эту простоту.

Она приходит ко мне в мастерскую, полная безразличия ко всему, что её окружает и что ей встретилось по дороге. Садится в кресло и всем своим видом показывает: ей всё это абсолютно не нужно – ни моя мастерская, ни я сам, ни портрет, хотя он уже почти готов. Не нужно потому, что не она его заказывала, а её муж.

О её муже я уже знаю дикие подробности, и подобным знанием – я убеждён – не сможет похвастаться ни один уролог, проктолог или дантист – из тех, что его обслуживают. Она выложила мне все детали их интимной жизни – «и это, по-вашему, можно назвать сексом!» – она рассказала, сколько у него вставных зубов – «а ведь он продолжает выдавать их за свои!», и о том, что в его сердце давно стучит искусственный клапан, и вероятно жить ему осталось не так уж долго, если он не прекратит вести тот образ жизни, к какому привык.

Она знает меня ровно с тех пор, когда я начал писать её портрет, а рассказывать начала с первого же дня, как только попала ко мне в мастерскую. Иногда я ловлю себя на мысли, что она мне нравится, и о том, что такое секс, я объяснил бы ей с огромным удовольствием. Но у меня старый принцип – никогда не спать со своими моделями! Это закон жизни, это обет, данный мной моей профессии.

Мой друг и компаньон Николас – примерный семьянин, он верный муж и любящий отец. За долгие годы супружеской жизни никогда не изменял своей жене. Ему даже в голову это не приходило. Мы с ним превосходно понимаем друг друга – Николас верен жене, а я никогда не изменяю своим принципам. Хотя можно себе представить, сколько соблазнов встречалось на пути за время нашей жизни в Париже.

Были и весьма недвусмысленные предложения, и уговоры, и попытки шантажа, и даже слёзы. Но мы с Николасом всегда оставались верны себе – в нашем деле репутация занимает не последнее место.

Глядя на Нелли, я стараюсь не думать о человеческой природе. Женщина, пришедшая ко мне в мастерскую, – это всего лишь объект для изображения на холсте или на бумаге. Ведь невозможно даже вообразить себе, чтобы художник вожделел натюрморт или пейзаж! Я подобного случая не припомню, хотя это любопытная тема для философской беседы с Николасом в ближайшую пятницу, за стаканом виски и сигарой. Нелли ничего не знает о моих мыслях, да и если бы знала, это ровным счётом ничего бы не изменило в наших отношениях. Ей главное, чтобы её слушали. Нелли обо всем говорит с лёгкостью, словно в том, что она говорит, нет ничего особенного, будто она передает мне сводку погоды или расписание сеансов в ближайшем кинотеатре. Как о сексе, так и о том, что муж когда-то изнасиловал её, когда ей было всего тринадцать, не найдя лучшего аргумента для того, чтобы её мать согласилась выдать за него свою малолетнюю дочь.

Даже об этом она говорит монотонно, без выражения, и эта странная её особенность совершенно сбивает с толку. Через мою мастерскую проходят десятки людей, кого здесь только не было за долгие годы – тайные любовники и любовницы, «звезды» и члены кабинета министров, официальные жёны, мужья и дети, короли, принцессы, бизнесмены – и все они, как один, по неизвестным причинам всегда торопятся раскрыть мне как можно больше разных тайн.

Стоит мне взяться за кисти и краски, как они на дикой скорости начинают выбалтывать такие детали, что хочется заткнуть уши и зажмуриться, потому что порой, наслушавшись, я начинаю беспокоиться о собственной безопасности. Если бы я был подонком, то продал бы всю эту информацию за безумные деньги. Но я не сволочь, о чём бесконечно сожалею, поэтому никто и никогда – во всяком случае от меня – не узнает, зачем любовник принцессы Штефани поставил шапито на берегу Цюрихского озера.

Мой добрый друг, мой старый сумасшедший попугай Илидор, он старше меня наверно на девяносто девять лет – его макушка совсем облысела, и теперь он похож на монаха-капуцина – Илидор целыми днями сидит в своей клетке и панически боится выходить наружу. Бедный Илидор, он наслушался таких безумных россказней разных важных персон, что теперь страдает агорафобией. Он сидит молча, нахохлившись, и лишь когда за гостем захлопывается дверь, высказывает своё мнение:

– Кретины! Кретины! Не боятся Судного дня! – и мне остаётся с ним только согласиться.

Последнее время Илидор совсем постарел и слегка тронулся: теперь он периодически затевает странную игру – повисает на жёрдочке вниз головой, держась одной лапкой, а второй расчёсывает свою макушку капуцина. Он чешется так часами, а когда ему надоедает, выпускает жёрдочку из лапы. Он падает, с громким стуком ударясь головой об пол клетки, потом встает и отряхивается: