Анна Евсеева - Шум города. Мини-роман Страница 2

– Что вы делаете, уроды!

Ещё одна живая душа, посвящённая в государственные и дворцовые тайны, которые превращаются в светскую болтовню в стенах моей мастерской – это Николас. И своим благополучием я обязан Николасу, ведь это ему пришла в голову идея: к живописному портрету прилагать портрет астрологический. Николас не только безукоризненно знает тайны небесной геометрии, но и наделён фантастической интуицией, и это позволяет нам вместе зарабатывать неплохие деньги. Не то, чтобы мы имели с ним банковский счёт, подобно мадам Бетанкур, заполонившей мировые прилавки дешёвой косметикой, но и наших заработков вполне хватает на жизнь. Николас не стар, ему чуть за сорок, хотя любовь к жареным на сливочном масле пампушкам сделала его грузным, и – как ни странно – это пошло на пользу нашему делу, я заметил, что клиенты охотнее верят крупным людям.

Очевидно, они думают, что настоящая правда выступает исключительно в тяжёлом весе. Когда Николас, шумно отдуваясь в густые усы после крутой лестницы, которая ведёт к моей мастерской, валится в кресло, вытирает платком взмокший лоб и, почти не глядя на очередную посетительницу, тихим голосом произносит:

– Ну что ж, мадам, вчера был не ваш день… Надо было хотя бы одним глазком заглянуть в гороскоп прежде, чем идти на такой опрометчивый шаг… – он поднимает взгляд на клиентку, которая во все глаза смотрит на него и уже дрожит от предвкушения единственно верного совета.

О его способностях среди парижской элиты ходят легенды, слава его распространилась за пределами Франции, и благодаря этому мы имеем немало клиентов. Часть из них использует возможность познакомиться с Николасом, заказывая у меня свой портрет. Но Николас – честный компаньон, он всегда говорит, что астрологический портрет прилагается исключительно к портрету живописному. Так Николас зарабатывает свой авторитет, и, кроме авторитета, зарабатывает деньги на то, чтобы переехать в Базель, где живут его жена и двое сыновей. К своей семье он относится с поразительной нежностью, и это делает ему честь.

У меня нет семьи и, похоже, не будет. Я – признаюсь – не умею хранить верность, часто увлекаюсь и очень быстро теряю интерес. Я где-то слышал, что непостоянство – признак таланта. И могу с этим только согласиться. В любви я люблю саму любовь – умопомрачительное чувство легкого волнения, которое приятно теребит нервную систему. Я назвал бы это ощущение состоянием «первизны». Видимо поэтому я почти всегда чувствую влюблённость в свои модели, и это помогает мне изображать их во сто крат одухотвореннее, чем они есть на самом деле. Но эта влюблённость моментально проходит, как только я заканчиваю портрет. И многих это оставляет в полнейшем недоумении. Некоторые даже делают попытки продолжить со мной задушевные разговоры, но я перестаю понимать, о чём и как с ними разговаривать. А ещё чаще – прекращаю подходить к телефону. Ведь мои модели не должны вызывать у меня никаких желаний и никаких чувств, кроме единственного – перенести неповторимый образ на холст, затем получить слова благодарности и конверт с деньгами.

В Нелли чувствуется какая-то странная жестокость, и это проскальзывает во всём – не только когда она о чём-то рассказывает, но и когда молча скользит взглядом по моим картинам, безучастно, просто так – и я абсолютно убеждён, что она ничего не понимает в живописи.

– Мне так странно, – её монотонный голос снова звучит в моей мастерской. Притих Илидор, но я точно знаю, что он прислушивается. – Это совершенно непостижимо, что человек может полностью сгореть, и останется какая-то чёрная неузнаваемая мумия, сухая и бессловесная. Возьми её в руки, и она рассыплется…

Меня передергивает, и я уверен – передёргивает и старого Илидора, я слышу шорох его крыльев из клетки. Нелли тоже слышит.

– Кто у тебя там?

– Попугай.

– А почему под тряпкой?

– Он боится открытого пространства.

Нелли несколько секунд смотрит на чёрную тряпку.

– А давай его выпустим?

– Зачем? – ужасаюсь я её детской глупости и представляя панику несчастного Илидора, если он окажется вне клетки.

– Посмотрим, что будет, – безучастно отвечает она и тут же забывает, о чём говорила.

Мне ненавистна даже сама мысль о жестокости, меня передергивает от любого натурализма. Наверное поэтому в моей мастерской нет телевизора, я не покупаю газет. О том, что происходит в мире, я узнаю от своих клиентов, потому что, на самом деле, этот мир происходит в моей мастерской. Именно здесь совершаются государственные перевороты, падает и взлетает курс евро, разоряются крупные компании, здесь намечаются маршруты ядерных ракет, а это значит – именно в моей мастерской решается судьба земного шара. Я сотни раз объяснял Нелли, что не нуждаюсь в лишней информации, тем более что в телевизоре она недостоверна, так как я – возможно, единственный человек на свете – который узнает правду из первых рук, сразу, как только она появляется на свет, ещё не в деформированном виде. Но Нелли кажется, что отсутствие телевизора – это брешь, которую она постоянно старается заполнить, рассказывая мне жуткие истории. Страшно смотреть, как её нежный рот с полнейшим безразличием изрыгает чернуху. Мне в такие моменты вспоминается прекрасная царевна, изо рта которой выпрыгивали лягушки.

– Вчера один коммерсант, – нежно и равнодушно вещает Нелли, – выпал из окна двенадцатого этажа. Разбился насмерть, – она усмехается каким-то своим мыслям. – А его мозги разметало по асфальту так, что дворники лопатами не могли отскрести. Омерзительная лягушка сделала своё дело – она выпрыгнула изо рта и, сделав несколько кругов по комнате, попала в мои уши, а дальше поползла по капиллярам, венам и артериям и закипела в моем воспалённом мозгу дикой картиной случившегося, которая теперь нескоро выйдет из памяти.

Портрет Нелли заказал её муж, тот самый, который изнасиловал её в тринадцатилетнем возрасте. Я видел его только однажды, когда он пришёл договориться со мной о работе. Он стремительно вошёл в мастерскую, разом окинул висящие на стенах работы, кивнул и быстро сказал:

– Мне бы хотелось, чтобы вы написали портрет молодой леди. О деньгах не беспокойтесь. Сколько это займет времени?

– Я должен хотя бы взглянуть на леди, – ответил я.

– Думаю, её внешность не оставит вас равнодушным, – усмехнулся он, – пару месяцев хватит?

– Надеюсь, – кивнул я.

Он коротко попрощался и ушёл. Когда я вспоминаю этого сухого, убелённого сединами человека, в моей голове что-то замыкает: я никак не могу свести два образа – насильника и солидного господина – в единый портрет мужа Нелли. И меня не волнует вопрос морали или законного наказания, которое должно было бы последовать. Просто муж Нелли раздваивается, его длинное тело разваливается и эти две половинки не в состоянии сойтись, они тянутся друг к другу, но между ними всегда остаётся неодолимое расстояние, и они распадаются на моих глазах, при этом почему-то растекаются мозги по асфальту, которые дворники соскребают деревянными лопатами.

Я трясу головой, потому что понимаю, что устал, переутомился, мне надо отдохнуть, так как нереально писать портреты по шестнадцать часов в сутки. Даже если эти портреты заказывают такие достойные и уважаемые люди, как муж Нелли.

«О деньгах не беспокойтесь!» Хотел бы я не беспокоиться о деньгах! Я ложусь на диван и думаю о Нелли. Она появилась у меня и казалась слишком скованной. Похоже, она сама себе была неинтересна. Сначала я почему-то подумал, что она очень счастливая и уверенная в себе женщина. Я ненавижу слово «счастливая», но иногда оно очень помогает точнее сформулировать нужную мысль. Оно заменяет многие слова – пресыщенная, безразличная, равнодушная, капризная. Да, мне казалось, что она – банально счастлива: богатый муж, сытые дети и она сама – ещё слишком молодая и безмерно красивая, красивая до неприличия. Она никогда не говорила о своих детях, однажды объяснив это тем, что у всех эти рассказы одинаковы, и зачем рассказывать то, что и так каждому известно. Это потрясло меня – на свете нет женщины, которая не любит говорить о своих детях. Интересно, приходило ли ей когда-нибудь в голову поставить над ними какой-нибудь дикий эксперимент – типа того, что она хотела устроить со стариком Илидором?

Я смотрел на портрет молодой женщины в нежно-голубом платье. Я всегда вывешиваю на самое видное место именно тот портрет, который плохо получился. Хотя как я могу повесить удачную работу? Её же немедленно заберёт заказчик. Тот портрет заказал мне известный певец-гомосексуалист. Я не знаю, кто эта женщина, потому что писал по фотографии. Певец заплатил за портрет пять тысяч евро, авансом, и сказал, что она сама должна прийти за портретом, но никто не пришёл, и портрет остался у меня. Он висит на стене в качестве назидания – никогда не писать в такой манере, словно это ледяная скульптура.