Андрей Дятлов - Сопромат

Андрей Дятлов

Сопромат

Роман

Я уже несколько дней, недель, а может быть, и лет нахожусь в этой квадратной белой комнате. Здесь нет ничего лишнего. Узкая, длинная кровать – не жесткая и не слишком мягкая. Утром – или в то в время, когда я просыпаюсь – я чувствую, что хорошо выспался. Напротив кровати в самом углу стоит маленький белый стол со стопкой бумаг и разноцветными карандашами в черном пластиковом стаканчике.

В стене между кроватью и столом, очень высоко – я еле дотягиваюсь до проема средним пальцем – небольшое квадратное окно. Оттуда всегда льется мягкий белый свет. Если встать на стол и заглянуть в окно, там не будет ничего, кроме этого света. Если смотреть на свет слишком долго, он распадается на размытую радугу.

Справа от двери – унитаз кремового цвета, а слева – керамический поддон, над которым нависает прозрачная шторка и перевернутая воронка душа. Моюсь я раз в семь дней, вернее, после того, как на специальном листке появляется очередной забор из семи кривых палочек, которые фиксируют моменты моего пробуждения. А сплю я часто, может быть, через каждые четыре часа. Когда листок заполняется, он исчезает, и я начинаю рисовать новый календарь.

Я вывожу узоры на бумаге, рука сама ведет карандаш, и я никогда не знаю, к чему приведет движение руки. Обычно, все начинается с какой-нибудь простой геометрической фигуры – круга, квадрата или трапеции. Постепенно вокруг нее появляются параллельные линии, они множатся как нефтяные разводы, и, в конце концов, получается новая обтекаемая фигура, у которой нет названия. Она ни на что не похожа – где-то рука дрогнула, и в разводах образовалась впадина, где-то слегка отклонилась, и выросла шишка. Названия я придумываю сам. Я даю волю языку. Как в детстве он пытается обжиться во рту, найти удобное положение и выдать звуки, наиболее подходящие конкретной фигуре. Поктел, миклауст, заглин, виртол, – вот то, что я запомнил из тех тысяч названий, которые пришлось дать разным фигурам.

Когда мне надоедает рисовать фигуры, я начинаю чертить план будущего дома. Поначалу это небольшие, метра три на четыре, хижины, напоминающие это белое жилище, в котором я оказался. Потом пространство удлиняется и расширяется. Появляются дополнительные ванные комнаты, спальни, кабинеты, кладовки, этажи и хозяйственные постройки. Особенно мне нравится рисовать фасады по окончании планировки. Внутреннее устройство дома диктует пропорции внешнего вида. В стенах могут выдаваться наружу эркеры, балкончики, лоджии и веранды, или стены могут оставаться ровными, образуя нагромождения и взаимопроникновения кубов, создающих строгие сочетания углов и ниш. Иногда хочется внедриться глубоко в землю, и тогда на поверхности как верхушка айсберга остается только один этаж, а под землей выстраивается сеть жилых комнатушек, хозяйственных и продуктовых складов. Жизнь под землей предполагает жизнь автономную. Кстати, и первый этаж такого дома я маскирую под одинокий холм, стоящий на опушке леса.

После планировки дома я могу полежать на кровати или поесть. Еда появляется через квадратное окошко в тяжелой железной двери. Дверца распахивается, и в окошке появляется плоский металлический язык, на который ставится поднос с едой. Как только я забираю поднос, дверца тут же захлопывается. После одной попытки заглянуть в окошко, когда язык чуть не прищемил мне нос, я уже и не думаю проявлять любопытство.

Поднос разделен на пять небольших отсеков, в которых находится еда – овсяная или манная каша, клубничные джем или мед, сливочное масло, хлеб, апельсин, картофельный суп или окрошка или борщ, свиная отбивная, куриная ножка, фасоль, картофельное пюре или картофель-фри, салат оливе или мясной или квашеная капуста. Из напитков – бутылочка воды, зеленый чай или апельсиновый сок.

Я не знаю, как здесь оказался и что это за место. Может быть, это тюрьма или психиатрическая клиника.

Я не помню своего имени. Просыпаясь, я даю себе новое имя, пытаюсь с ним жить до следующего сна и примерить его на себя как костюм. Есть же память рук, значит, и мозг должен принять то имя, которое я носил раньше. Я перебрал много имен – с самого начала алфавита и до буквы К, но пока ни одно не подошло.

Я долго не видел своего отражения. У меня выросла небольшая козлиная бородка, на щеках борода не растет. Однажды я наступил на сливное отверстие в душевом поддоне, и когда все дно заполнила вода, я смог увидеть в воде свое лицо. Оно мне не понравилось, показалось чужим. Но с тех пор я знаю, что в комнате есть я, и мой сосед, у которого незнакомое и неприятное лицо.

Если я здесь оказался, и я живой, значит было за что меня заточить в этой комнате. Может быть, я совершил что-то страшное, или просто в какой-то момент сошел с ума. Все может быть, ведь я ничего не помню. От такого ощущения и тяжело и легко одновременно. Тяжело, потому что мне будет очень больно от того, что я кому-то причинил неприятности. А легко, потому что я живу здесь и сейчас. Мой мозг свободен, я пытаюсь примерить на себя не только имена, но и разные походки, жесты, характер, насколько вообще можно примерить характер при полном отсутствии людей. Я не знаю, каким я был – добрым или злым, отзывчивым или закрытым, веселым или грустным, нравился ли я женщинам или они обходили меня стороной. Судя по тому, что у меня хорошо получается рисовать дома, наверное, я был дизайнером, а может быть, архитектором или строителем.

Я не знаю, хорошо ли мне или плохо.

Я просто живу.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

I

У каждого действия есть последствия. Когда открылась тяжелая стальная дверь, длинная полоса света выстрелила до противоположной стены этого неизвестного пространства темноты, из которого доносился запах пороха и машинного масла.

– Ну, вашу мать, братцы, свет-то дайте уже! – громко сказал Даренко, и эхо из комнаты как-то даже подобострастно поддержало его властные обертона.

На потолке торопливо замигали большие светильники, накрыв светом широкий стол с выложенными на нем пистолетами и толстобокую подзорную трубу. В самом конце бетонного пенала смирно стояли плоские фигуры людей с мишенями на груди.

Умрихин уже слышал о закидонах Даренко – о них все утро бубнил Маркин: он по большому счету, псих, Умрихин, следи за словами и за движениями, недавно он покалечил своего топа, просто взял и кинул в него тяжеленную пепельницу, и знаешь, что самое интересное, этот чудила потом с такой любовью об этом рассказывал направо и налево, с таким, знаешь, восхищением… по ходу, нормально так приложил, все мозги вышибло. Или вот еще случай был, нервно похохатывая рассказывал Маркин, один подрядчик профавлил все сроки, так он не только этого подрядчика разорил, а еще и заставил его пройтись по Тверской с табличкой на шее: просрал сроки – просрал жизнь.

Умрихин слышал в его голосе легкую дрожь – потому что сегодня удар нужно было держать Маркину, а Умрихину и Ване, самому молодому из их троицы, отводилась роль серых ассистентов, задача которых под эти самые удары не подставляться.

– Ну что, братцы-кролики, готовы? – сказал Даренко, по-охотничьи вглядываясь вдаль, обращаясь то ли к безмолвным фигурам с мишенями на груди, то ли к своим гостям.

Маркин вздрогнул и, виновато скривив губы, посмотрел на Умрихина и Ваню.

Даренко снял пиджак и кинул его в двух бугаев, которые уже заняли свои позиции в углу, готовые отразить малейшие подозрительные движения трех незнакомцев.

– В общем так, – сказал Даренко, закатывая рукава, – это, как говорится, вам не тут! Тут все по-настоящему. вальтер, узи, чезет, глок… короче, выбор большой.

Даренко походил на повара, выбирающего томаты, огурцы и баклажаны для салата. Он схватил пистолет, с бронзовым отливом и длинным дулом, любовно погладил ствол, но тут же аккуратно положил на место. Поднял небольшой черный пистолет, который казался еще меньше в его широких лапах.

– Ну, чего встали, – сказал Даренко, – налетай!

Маркин осторожно подошел к столу и, подражая Даренко, стал внимательно осматривать пистолеты. Ваня, покусывая губы, схватил первый подвернувшийся пистолет с квадратным дулом, а Умрихин взял револьвер.

Пальцы его как будто вспомнили старое, умело обхватили рукоятку, а указательный палец удобно лег на спусковой крючок. Умрихин усмехнулся – он, ни разу не державший в руках настоящего оружия, откуда-то знал, как обращаться с этой штукой. Большим пальцем он с усилием отогнул боек и, не прицеливаясь, выстрелил в фигуру человека.

От первого выстрела Маркин и Ваня вдруг как будто проснулись и принялись остервенело палить, еле сдерживая отдачу.

Тир заполнился сизоватым дымом. Умрихин оглох от слившихся в сплошной гул выстрелов, которые отдавал звоном в голове, но палец, уловивший ритм выстрела-отдачи, работал четко. Когда все отстрелялись, до Умрихина долетел возбужденный голос Даренко: