Алексей Лопинцев - Если вы хотите с ним поговорить… Новеллы

Если вы хотите с ним поговорить…

Новеллы

Алексей Лопинцев

© Алексей Лопинцев, 2017

ISBN 978-5-4485-5961-7

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Ритм жизни

(вместо предисловия)

Наши ценности высечены из камня, на камне, запечатлены на холсте, бумаге, льются нескончаемым синкопированным потоком из окон домов и автомобилей. Тактами исторического процесса вбиты в сознание. Всегда на языке у любого: «Вы попрали наши ценности», «А где же ценности?», «А как без ценностей?!». И тошнит каждого. И где-то в глубине психики пульсирует: «Всё ложь, ложь, ложь».

По лестницам вверх-вниз, вверх-вниз. Так проходит день за днём. Вокруг нас всё блестит, всё мерцает. Но огни остаются в тумане. Нет времени обернуться. Нет времени остановиться. Нет времени постоять, рассмотреть окружающее. Время догоняет в лифтах, машинах, метро. Куда бы ни бежали, оно нагоняет, и вот – на лице морщины, в волосах – седина. А еще не надышался. И хочется к морю. Туда – где жизнь. Но всё по лестницам, по лестницам. Чувствуешь себя деталью механизма. Функцией.

И только покачиваясь в вагоне поезда, смотришь сквозь пыльное стекло на седые виски и понимаешь, что всё могло быть иначе.

Сломленный, преданный собой человек. Ни дня не проживший.

Нет добра. Нет зла. Что морально здесь, аморально в другом месте. За что цепляться? Руки скользят по воздуху. Изнутри прилепился ужас существования. Он тщательно скрыт от посторонних глаз. Фальшивая улыбка, слова, движения. Так у каждого. Улицы полны фарфоровых кукол. Им бы счастья и удовольствий, но они не в состоянии насытиться, потому что пусты. Чем больше получают, тем больше хотят. И счастье, такое близкое, постоянно выскальзывает из их рук. Остановиться бы. Выйти из круга. Но нет времени постоять, поразмыслить. По лестницам вверх-вниз, вверх-вниз.

Жизнь – театр. Куклы, роли, декорации, постановки. Не успеваешь вспомнить, что было вчера, а на тебя наваливается новое. Новые ценности, новые герои, новые личности. Льётся нескончаемый синкопированный поток. И у тебя столько ролей, что уже не знаешь, где ты. Растворён в тумане жизни. Только ноги носят по лестницам, по лестницам. Чтобы не дай бог остановиться и заглянуть самому себе в глаза – зеркало исчезающей души.

Влажный холод стакана в руке. Пустой взгляд – в мерцающий бледный экран. Сотни друзей в ленте и ни одного настоящего. Тысячи блуждающих по закоулкам одиночеств. А ведь всё могло быть иначе. Но последняя песчинка уже падает. Времени ни на что не осталось.

Не думать! Бежать, задыхаясь, по лестницам! Заглатывать, пока можешь, счастье и удовольствия. Топтать чужие кости. Главное в мире – это «Я»: пустая фарфоровая кукла, в оправдание жестокости нафаршированная духовностью. Но она не знает пресыщения, чёрная пустота внутри неё. Где-то в глубине затихая, пульсирует психика: всё не твоё, всё – чужое.

Остановиться. Сорвать театральный костюм. Услышать биение сердца: «Нет системы, нет пути. Есть только воля. Ни добрая, ни злая. Твоя».

Так было всегда…

Тихое кафе на перекрестке. Мы часто бывали здесь зимними вечерами, когда в суетливом городе зажигались фонари, в нервной пробке застывал бесконечный поток автомобилей, а сотни людей, укрывая воротниками и шарфами замерзшие лица, разбегались из офисов и контор по домам. Этот звенящий до боли мир светился мириадами огней по ту сторону огромного квадрата окна, возле которого мы обычно пили кофе с чуть обжигающим ирландским виски. Мы всегда выключали лампу над столиком и в легком полумраке, подернутом сигаретным дымом, безотрывно смотрели друг на друга. У нас было мало времени, и мы ценили его, поэтому, перебросившись парой никчемных фраз, вроде «Как прошел день?» или «Сегодня совсем холодно», замолкали, улавливая во взглядах, оттенках улыбок, движениях рук мысли, чувства и переживания друг друга. Слова нам были ни к чему.

Почти каждый вечер там играл джаз. Одна и та же подборка исполнителей. Как только дело доходило до «Осени в Нью-Йорке» – запись Фицджеральд и Армстронга – она начинала покачивать головой в такт музыке и едва слышно подпевать. В эти минуты я любовался колыханием ее волос, движением губ, сжимал некрепко ее руки, отчего она меняла взгляд с немного капризного на удивленный и вопрошающий, словно говоривший: «Почему ты еще здесь, а не со мной в Нью-Йорке?!». И я шел вслед за ней прочь от холода за окном. Песня вела нас по бедным и фешенебельным районам, мимо небоскребов и двухэтажных домов с высокими парадными лестницами. Мы целовали друг друга на скамейке в Центральном парке и примерялись, где бы мы купили квартиру, будь у нас деньги. Она неизменно выбирала Манхэттен, а я полушутя предлагал осесть в Гарлеме. Мечтатели с пустыми карманами. Осень в Нью-Йорке… приносит обещания новой любви… часто смешанной с болью…

Каждую нашу встречу я прощался с ней. За тот час с небольшим, что был в нашем распоряжении, я старался напитаться ею, надышаться, а мое сердце изнывало от невыносимой тоски. Конечно, она понимала. Она чутко ловила каждое изменение моего взгляда, и немного приподнимала тонкую бровь, спрашивая молча: «Что случилось?». В ответ я застенчиво улыбался, мотал головой и шептал: «Просто смотрю на тебя». Конечно, я врал. Новая любовь… смешанная с болью.

В ящике моего стола лежали ключи от ее квартиры. Но я никак не мог вырваться из привычного круговорота бытия: нудная работа, семья, школы, детские сады, загородные поездки по выходным, и деньги-деньги-деньги – их всегда не хватало. Кто-то может и позавидовал бы такой жизни, но я задыхался в ней. И только она, сидя за столиком напротив, давала мне надежду, что все может измениться и я, наконец, буду жить той жизнью, которой действительно хочу жить. Она часто повторяла, что затянувшая меня реальность вовсе не моя; рисовала другую – до остроты привлекательную, где я становился то писателем, то философом, то музыкантом, а она моей верной спутницей и счастливой звездой. Мне оставалось только соглашаться на это в надежде на какое-то фантастическое событие, которое вот-вот произойдет, и мы будем счастливы, прожив эту жизнь вместе так, как захочется нам.

Она стала для меня сакральным смыслом, за который мне хотелось погибнуть в сражении с миром, тоскливо мерцающим за окном, или прийти в него со своей Нагорной проповедью. И я цеплялся за этот смысл каждую нашу встречу, мечтая, что в одну из ночей мы уснем под одним одеялом, а утром проснемся, сварим кофе и будем рассуждать об иллюзиях и правде. Больше всего я боялся ее потерять. Поэтому с нетерпением ждал каждой встречи, сходил с ума, когда она уезжала куда-нибудь в отпуск, или я – в очередную командировку.

Когда наше время истекало, она ловила такси на холодной улице, я махал ей вслед и брел несколько кварталов домой. Любовь, смешанная с болью… Она все понимала и тоже надеялась на чудо, которое постоянно откладывалось. Так и не было полуночного звонка в дверь, не было меня на пороге, пустой оставалась ее спальня. Иногда она срывалась, злилась, но никогда мне ничего не говорила, оставляя страдания на своей подушке. Конечно, я знал об этом. Ведь чувствовал ее, будь она в моих объятиях или в другой стране. Как и она чувствовала. Наша боль, смешанная с любовью… пронзительной, оставляющей незаживающие годами раны… Мы много раз хотели остановиться. Пытались строить каждый свое счастье. Но наши души настолько сплелись, что мы уже не различали, где моя, а где ее. У нас не было сил их разорвать, иначе нам стало бы невыносимо жить в этом обжигающем холодом мире. И мы возвращались, и возвращались в это тихое уютное кафе, где был джаз и ирландский виски.

Даже сейчас, когда наши волосы тронула седина, мы боимся потерять друг друга. Мы встаем из-за столика, оставляя почти нетронутым кофе. Я, как и раньше, помогаю тебе надеть пальто, и мы вместе молча выходим на одну из нью-йоркских улиц, направляясь к Центральному парку. Как и прежде, мы больше молчим, чувствуя все, что нам нужно. А ближе к ночи возвращаемся домой, ложимся под одно одеяло, чтобы проснуться утром, сварить кофе и бесконечно смотреть друг на друга, понимая, что так было всегда.

Мальчик без лица

Отделение онкологии было заперто с тех пор, как в третий корпус больницы, где оно располагалось, влетела ракета. Это случилось год назад – в самом начале войны. Врачей и пациентов тогда эвакуировали, а входы в здание с зияющей в центре фасада дырой в три этажа, похожей на безобразный рот с обнажёнными клыкастыми лестницами, перекрыли до лучших времён. Из уцелевшего корпуса хирургии в приёмный покой онкологии ещё на днях можно было попасть только через общий коридор, отделённый дверью с большим стеклом. Но недавно из соображений безопасности – здание разрушалось – и её защёлкнули на замок да подпёрли истёртым дерматиновым креслом.