Александр Ломтев - Финский дом (сборник)

Александр Ломтев

Финский дом

© Александр Ломтев, 2017

© Интернациональный Союз писателей, 2017

Александр Ломтев

Александр ЛОМТЕВ – журналист, писатель, путешественник. Автор книг «Путешествие с ангелом», «Ундервуд», «Пепел памяти», «Лента Мёбиуса», «Шёпот неба» и др. Финалист Бунинской премии в номинации «Открытие года», лауреат премии Союза писателей России «Имперская культура», Международной премии им. А. Куприна, публицистических премий Союза журналистов России, «Золотой гонг», премии «Патриот России» и др. Автор года журналов «Журналист» и «Чудеса и приключения».

Как журналист побывал во многих «горячих точках» – Чечне, Косове, Южной Осетии, Приднестровье, Малороссии и т. д.

Публиковался в литературных журналах «Север», «Нева», «Сибирские огни», «День и ночь», «Новый берег (Дания), «Волга», «Крещатик» (Германия), «День и ночь» и др.

Увлекается парапланеризмом, заплывами на дальние расстояния; автор четырёх персональных выставок графики.

Живёт и работает в г. Саров Нижегородской обл.

Финский дом. Повесть без сюжета и главного героя

Молодой рабочий секретного завода Василий был ранней пташкой; он любил тихое утро. Особенно летом. Он не любил автобусной толкотни и на работу на свой секретный завод ходил пешком. Не торопясь. Наслаждаясь свежестью утра и игрой нежаркого еще солнца.

В то утро он как обычно шел знакомой улицей вдоль монастырской луговины, сохранившейся, не застроенной, не тронутой ни советской властью, ни изобретателями бомбы, когда увидел, как по противоположному тротуару почти вровень с ним идёт сухощавый человек. Он сразу узнал его – это был академик Сахаров. Но отчего не на машине и без охраны? – удивился Василий, озираясь. Ах, нет, была и машина, были и охранники. Машина ползла по улице метрах в двадцати позади, и тут же шагали два плечистых молодых человека в одинаковых пиджаках и светлых рубашках.

Так они и шли – Василий по одной стороне улицы, а академик по другой. Один раз Сахаров посмотрел в сторону Василия, заметил его и, рассеяно улыбнувшись, кивнул. Василий в ответ снял летнюю кепчонку и тоже кивнул.

У милицейского стенда «Они мешают нам жить и работать» Сахаров остановился и внимательно прочитал о нехороших горожанах, которые всем мешают жить и работать. Потом так же остановился у стенда пожарной охраны, прочитав, где что загорелось и отчего, потом у стенда, на котором вывешивали газету «Правда». Правда, «Правду» академик читать не стал. Наверное, за завтраком уже прочитал, решил Василий.

А потом Василий свернул налево, к проходной завода, а Сахаров пошел прямо – к Управлению. Больше они никогда не встречались.

Потом, позже, Василию доводилось слышать разные байки про бытовую рассеянность академика. Про то, как оставшись один – жена уехала в отпуск, – он пытался жарить сухие, неотваренные макароны, как приходил на работу в ботинках разного цвета и даже в двух – один спереди, другой сзади! – галстуках. Василий в таких случаях важно говорил: «Не знаю, не знаю, ничего такого я в поведении академика не заметил…»

Неизвестно, вспоминал ли когда-нибудь ту встречу академик Сахаров, вряд ли, а Василий вспоминал ее всю жизнь…

Глава I

Год 1946

Микки Йокинен, не торопясь, брёл среди опушенных сверкающим инеем ёлок, гладких рыжих стволов сосен и наслаждался сочным скрипом утреннего снега. Солнце едва-едва пробивалось сквозь чащу, с трудом выкарабкиваясь из густого переплетения заснеженных ветвей застывшего в январской спячке карельского леса. Завидев подходящее дерево, Микки сворачивал с тропы и, проваливаясь по пояс в рыхлые сугробы, брёл к стволу, острым топориком делал на рыжем боку сосны или тёмной шкуре ели зарубку и толстым химическим карандашом вычерчивал надпись.

Он шёл так от дерева к дереву и разговаривал то ли с лесом, то ли сам с собой. Он любил эти сосны и ели, и ему было немного не по себе, что скоро эти красавицы услышат у своего подножья визг пилы и падут, взметнув стволом и кудрявой кроной снежную пыль. Но это ведь хорошо, убеждал сосны и себя самого Микки, ведь они не свалятся от старости, не сгниют, а будут долго жить в стенах красивых тёплых домов, слышать человеческие голоса, детский смех, лай собак и мурлыканье кошек, будут чувствовать тепло печи и тепло человеческой любви. Микки довелось как-то побывать на заводике, что превращал эти могучие стволы в лёгкие, пахучие бруски, из которых за день можно собрать весёлый тёплый финский домик. Сейчас, во времена разрухи, такие домики пользовались спросом не только в Финляндии, а и по всей разорённой, дымящейся ещё Европе.

Микки был уверен, что теперь, после такой большой, долгой и жестокой войны зла на земле почти не осталось, а любви будет всё больше и больше…

Небольшая группа людей деловито вышагивала по песчаной дороге вдоль реки, в спокойной воде которой отражалась колокольня и купола монастыря. Впереди шёл невысокий полноватый человек в шинели, на лице его хищно поблёскивали очки, остальные почтительно держались на полшага позади.

– Помещений под жильё явно не хватит, – сказал один из свиты, обращаясь к человеку в пенсне. А строить новое долго. Не в землянках же…

– Зачем в землянках, – с лёгким кавказским акцентом ответил полноватый, – в землянках не надо… А подумать надо. Что скажете, товарищ… – он назвал фамилию одного из сопровождавших.

– Привезём в разобранном виде деревянные дома, товарищ Берия, финские, по репарации.

– Но их же тоже строить, собирать нужно, – подал голос кто-то из свиты…

– Зека соберут! – сверкнув линзами, отрезал Берия. – Зато быстро, а дома финны делают хорошие. Проверено.

Дом рос на глазах. Двухэтажный, трёхподъездный.

Фундамент заливали жарким июлем. Валкие полуторки подвозили мешки с цементом, песок, от реки везли воду – в бочках, в бидонах. Одновременно подводили водопровод, копали траншеи под канализацию. На стройплощадку прибывали штабеля деревянных конструкций с нерусскими надписями на упаковке.

Услышав громкие голоса, белка выглянула из дупла. Внизу под деревом стояла кучка людей.

– Ну, давай, – мастер кивнул одному из одетых в серое зека.

Зека поплевал на ладони, покрепче ухватил топор и, крякнув, вонзил лезвие в тёмную кору ели.

Белка в панике забегала по ветвям. Скрыться ей было некуда, рядом не было ни одного дерева, на которое она могла бы перемахнуть.

Зека успел махнуть всего раза два, когда рядом притормозила черная «эмка». Из машины выбрался грузный человек в генеральском мундире. Все молча вытянулись перед ним.

– Зачем рубишь? – спросил генерал. – Кому мешает?

Зека растерялся. Отвечать, что, мол, мастер приказал? Но генерал уедет, а мастер останется. Зека мялся.

Генерал и сам всё понял.

– Не рубить! Не мешает – не рубить.

Так ёлка осталась жить, а историю об этом потом рассказывали всякому, оказавшемуся рядом, вот мол – забота! И показывали рубец от ударов топора на еловом боку. Ёлка и не заметила тех ударов, рану затянуло янтарной смолой, и шрам этот вместе с ростом ствола поднимался и поднимался, пока не оказался намного выше человеческого роста.

А белка осталась жить в своём дупле, не зная, конечно, что выведет тут не одно поколение бельчат, а когда умрёт от старости, своих бельчат будут выводить её потомки…

Осенью коробка дома была накрыта крышей, на кухнях устанавливали чугунные печи, проверяли дымоходы, а с первым снегом начали отделку помещений.

Ранним утром зека Чугунов оказался в комнате один. Оглянувшись, он помуслил щербатым ртом огрызок химического карандаша, быстро вывел на стене: «Х… тому, кто будет жить в этом дому! Смерть сукам! з/к Чугунов». И моментально приложил проклеенную полосу бледно-жёлтых обоев. Он вдруг испугался: а если смоченная клеем надпись проявится через обои?! Но она не проявилась. Её прочитают спустя лет сорок, когда будут делать капитальный ремонт и сорвут все обои. Таких надписей в этом доме и в других будет найдено довольно много. Придёт дядька с фотоаппаратом, всё сфотографирует. А ещё позже некоторые снимки будет выставлены в городском музее. Правда, стеснительные музейные барышни часть чугуновского творчества старательно заклеят полоской белой бумаги.

Январским солнечным морозным днём едва ли не в один час из всех труб новенького дома повалили белые плотные столбы дыма. Жильцы радостно протапливали помещения. Окна запотели, но вскоре очистились, и лишь по краям пошли тонкие красивые узоры, обои потрескивали, но держались… После барака отдельная квартира в сухом, светлом финском доме казалась раем.

Год 1949

В половине восьмого Василий, хлопнув подъездной дверью, вышел во двор и вдохнул разгорающееся утро полной грудью. В последние августовские деньки на рассвете чувствовалась свежесть первых подступающих заморозков, пахло арбузами, роса уже не так быстро исчезала с травы, а воздух заметно бодрил. Мимо дома медленно прокатила пустой бидон на тележке знакомая молочница – она уже отголосила своё призывное «Мо-оло-око-э-э!», напиталась от покупателей новостями и, отягчённая этими новостями и сумкой с мятыми рублями и мелочью, брела сдавать выручку. Василий оглянулся на знакомые окна, на белые тюлевые занавески, на ярко-красные цветы гераней и бодро зашагал по недавно проложенному, ещё не покрывшемуся сеткой старческих морщин асфальту.