Александр Ломтев - Финский дом (сборник) Страница 2

Василий не знал, конечно, и не мог знать, что в это же самое время, далеко – за две тысячи вёрст отсюда – посреди голой степи, в бункере за толстыми бетонными стенами, из динамиков раздавался голос диктора Мальского:

– Осталось 10 секунд! Осталось 5 секунд! Четыре. Три. Два. Один. Ноль!

И в этот момент бескрайняя степь озарилась ослепительным светом, в динамике раздался треск, все стоявшие в бункере услышали гул, почувствовали, как нечеловеческая сила пронизала всё кругом, земля под ногами ожила, прошла волной – и всё замерло.

Над степью клубился огромный – до неба – подсвеченный изнутри красным, чёрный клубящийся гриб.

Дядя Вася, рабочий с секретного завода, жил в соседнем подъезде, в «двушке» на втором этаже. Было ему под шестьдесят, он любил свою работу и рыбалку, боялся заболеть алкоголизмом и свою жену. И хоть был простым фрезеровщиком, но любил выражаться фигурально и философски. По утрам, когда мы время от времени сталкивались в подъезде, он мог взять меня за пуговицу и неожиданно сказать:

– Жизнь просто-таки кишит парадоксами. Например: круглый дурак рождает плоские мысли.

Мы сидели на скамеечке под старым дворовым тополем и наблюдали. По двору, истошно квохча, вперевалку бежала курица, за уворачивающейся курицей веселой припрыжкой нёсся породистый пёс жильца из седьмой квартиры художника Аполлонова, за псом неловко спотыкаясь, семенил сам Аполлонов, за художником с прутяной метлой мчалась хозяйка курицы Анна Ивановна. Смотреть на это было забавно.

– Вот упрощенный пример нашей жизни, – прокомментировал происходящее дядя Вася. – Все бегут, много азарта, шума и энергии. Но зачем? На самом деле Джеку курица не нужна, Аполлоныч его покормил и он сыт. Аполлоныч знает, что Джек курицу не съест, но ему неудобно перед Ивановной. И Ивановна знает, что пёс курицу не съест, но её раздражает интеллигент-художник, который не хрена не работает, только картинки малюет, а деньги загребает лопатой, и пёс у него мясо жрёт…

Курица, наконец, ухитрилась проскочить в щель под дверью сарая, пёс удовлетворённо гавкнул и побежал спасаться от наигранного гнева хозяина к его жене, а Анна Ивановна, стукнув метлой по дворовой пыли, вроде бы про себя, но так, чтобы слышали все, пробормотала:

– А еще очки носют… тттилигенты…

Двор сонно затих. Мы помолчали. Потом дядя Вася вздохнул:

– Да-а, жизнь тянется до-олго, а пролетает в одно мгновенье…

Год 1951

Рано утром каждый день за окном слышалось «труп-хрруп, труп-хрруп» – это колонну зеков гнали на стройку. В новом микрорайоне дома возводили уже кирпичные. Просторные, с высокими потолками и большими окнами. Потом, через несколько лет, их назовут «сталинками» и всегда будут сравнивать с более поздними жалкими «хрущёвками» или «хрущобами».

Но первые жители рождающегося вокруг древнего монастыря ядерного города жили именно в финских домах.

Здесь потекла светлая жизнь, полная надежд и ожиданий, странно уживавшаяся с мрачным бытом старых бараков и неряшливыми частными дворами.

Мальчишки ходили в школу, в которой преподавали московские и ленинградские интеллигентные учителя, а после школы играли в деревенские игры. Подростки щеголяли широкими штанами, ловко цыкали плевками через плечо, и едва ли не у каждого в кармане таился нож или самодельный кастет, а уж в крайнем случае – свинчатка. Зеков здесь отчего-то стали называть зыками, а сделанные зеками на обмен финки или складные ножи – зыкинскими. Через какое-то время термином «зыкинский» в подростковой среде стали обозначать вообще всё отличное, здоровское, хорошо сработанное, надёжное…

«Зыкинский у тебя велик, Колька! Дай катнуться…»

Как-то со стороны монастыря раздались взрывы. Взрывали храмы. Рухнул один, затем второй, подошла очередь колокольни, но тут власти нежданно остановились, и старая колокольня, часы на которой было видно прямо от дома, уцелела.

Взрывы потом звучали регулярно. От них дребезжали стёкла в окнах и хрусталь, у кого он был, в сервантах. Но это уже не имело отношения к монастырю. Это рвали заряды на секретных площадках. Что-то испытывали…

На перекрёстке вырос ещё один финский домик, поменьше – особнячок в один этаж. Разместился тут небольшой магазинчик, часть которого заняла распивочная. Можно было зайти после работы, выпить рюмашку водки «с прицепом», то есть с кружкой пива. Закусить чёрствым бутербродом с колбасой либо твердокаменными баранками, а в счастливый день – воблой или таранькой.

Рядом почти всегда курсировал милиционер. Иногда с собакой. Народ сюда ходил хоть и добродушный, но бывало, алкоголь горячил сердца и головы, и двое-трое под возгласы «пойдём, выйдем!» вываливались на улицу, чтобы не в тесноте распивочной предъявить друг другу аргументы, после которых случалось, что у спорящих уменьшалось, скажем, количество зубов. Впрочем, такое случалось в те молодые для города годы крайне редко… Кто бы мог подумать тогда, что в этом пропахшем чёрт те чем, заплёванном особнячке лет через десять городские власти разместят ЗАГС. И потом не одно поколение брачующихся будет выходить из его дверей с глуповатыми счастливыми улыбками и – у кого сбыточными, у кого нет – надеждами.

Инга была редкой собакой. Из милицейских собак секретного городка Инга была самой-самой. Верткая и маленькая, на самом нижнем пределе, разрешенном для «немцев», она ласточкой перелетала двухметровые барьеры, носилась по самым узким бумам и могла даже забраться на крышу по пожарной лестнице. Правда, вниз ее приходилось спускать под мышкой или с помощью веревки. След брала, когда уже ни одна другая собака и не пыталась; и не только брала, но и неизменно приводила в любое самое тайное воровское или хулиганское убежище хоть в дождь, хоть в снег, хоть в землетрясение. Не боялась ни ножа, ни пистолета, да хоть и самого чёрта. Чудо, а не собака!

И все же был у Инги тайный порок. Впрочем, тайным он был только для начальства, остальные – и люди, и собаки – в милицейском питомнике о нём знали. Инга люто ненавидела кошек. Многие собаки не любят кошек; не зря же в народе бытует выражение «живут как кошка с собакой»! Но тут все было в каком-то гипертрофированном виде. Сколько почитаемых в Египте и мало замечаемых в России животных – рыжих, полосатых, пятнистых, гладкошерстных и пушистых – погибло внезапной смертью в железных челюстях Инги, не сосчитать! Ей и внушения делали, и стыдили (а что, хорошая служебная собака очень даже понимает, что такое стыд!), и даже, хоть это и не поощряется, слегка били – ничего не помогало. Стоило Инге увидеть кошака – она теряла власть над собой и… все!

Может, её в щенячьем возрасте какая кошка подрала, может, ещё что – неизвестно, какая там уж мелодрама когда-то в ее собачьей судьбе приключилась, но…

– Нет уж, у всякой собаки хоть какой недостаток должон быть, – говорили старожилы питомника, – и чем умнее собака, тем заковыристей недостаток. Вот Нордост – так себе овчар, средненький, так у него и придурь средненькая: он всё время зарывает свою миску. Как только похлёбку съест, так хватает миску и в дальнем углу вольера ее и зарывает. А поскольку пол в вольере деревянный, то и трудится порой бедняга часа по три, пока из сил не выбьется.

И вот однажды пройдя положенный маршрут, проводник… Ну, в милиции милиционеров, которые с собаками работают, проводниками называют; к железной дороге эти проводники никакого отношения, естественно, не имеют. Так вот, проводник привел Ингу на тихую улочку на краю города. С одной стороны тянулись финские дома, с другой зеленел скверик. До конца дежурства было еще с полчаса, вот он и решил, пускай собачка на воле по травке среди лип побегает.

Как говорится, ничто не предвещало…

То есть Инга бегает себе по скверику, у пивнушки на ближнем перекрёстке мужики пиво пьют и умиляются, какая у гражданина милицейского собачка умная, прохожие осторожно посматривают, мало ли…

И тут…

Да, а у пивнушки уж несколько лет как прижился старый бездомный кот. Если сравнивать его с кем-нибудь, я бы сравнил его с коком Джоном Сильвером. Только у знаменитого пирата не было ноги, а у этого кота – уха. А рожа – ну совершенно такая же пиратская. Глаза наглые, ухмылка скептическая, усы обтрепанные, хвост – как у спившегося денди тросточка через локоть. И ходил он так, словно всю жизнь по морям-океанам болтался, – враскачку, не торопясь, дороги никому не уступая, такое даже ощущение возникало, как будто он время от времени через плечо сплевывал!

Ни один городской кот в здравом уме и трезвой памяти даже и не подумал бы в сквер сунуться. Кому же жизнь не дорога!

И тут…

Проводник про кота не знал, и появление «пирата», засмотревшись с завистью на пьющих пиво, прозевал. А когда увидел, было поздно. «Ну вот, – подумал милиционер, – ещё одна кошачья душа отлетит сейчас в свой кошачий рай!»