Анна Бердичевская - КРУК Страница 10

Дада молчал, потрясенный. Будда продолжил доверительно и негромко, но уже говорить, а не петь.

– Это по-французски. Перевод же таков: «Я боюсь его, говорит ночь. Но я слушаю все, что он мне говорит… Он говорит – я вас люблю!.. И я чувствую мое сердце, которое бьется, бьется… же не-се-па пуркуа… Я не знаю – почему»… – Будда вздохнул. – Очень мне нравилась всегда эта опера Чайковского. А тебе? Там еще под конец вместо обещанного туза выпала дама пик… Помнишь?

Дада кивнул, не порадовавшись, что Будда сказал ему «ты», не сообразив и обидеться. Его прабабушка пела в тбилисской опере с Шаляпиным. Он с четырех лет изучал французский и, пожалуй, не совсем забыл до сих пор, хотя выучил и английский. Мальчиком бывал с папой и с мамой на всех премьерах Большого, то есть непременно… «Пиковую даму» слушал раз пять. А вот читал ли – не помнил.

Будда продолжил:

– Согласись, ты повел себя легкомысленно.

– Согласен! Но… иначе мы с вами, на самом деле, не познакомились бы.

– Да мы и не познакомились на самом деле.

– Как же!.. Что же вы? Не ваша ли была идея?

– Моя-то моя… – Будда задумался, неуклюже встал и подошел к столику. Он, как ложкой, прихватил серебряной вилкой маслину, разжевал и сплюнул в кулак косточку. – Меня зовут Блюхер.

– Это прозвище? – спросил Дада и снова обаятельно, хоть и не так уверенно, улыбнулся.

– С девичьей улыбкой, с змеиной душой…[8] – произнес Блюхер, разглядывая собеседника. – Нет. Это не прозвище.

– Отлично. А меня вы можете звать Дада. Это прозвище.

Они чокнулись шампанским, закусили и больше к рулетке с компьютером не возвращались. Некоторое время они побродили по залу врозь, порастрясли за разными столами часть выигрыша, вдруг и одновременно заскучали и переглянулись. Затем вместе вышли из зала, обменяли в кассе фишки на рубли и отправились в московскую ночь гулять. А также разговаривать на воле. Без видеокамер и жучков. Они задавали друг другу вопросы. Блюхер, например, спросил у Дадашидзе:

– Ты грузинский знаешь?

– Знаю. Я вырос в Тбилиси, у бабушки!

И сам спросил у Блюхера, решительно на «ты»:

– Ты, случаем, легендарному командарму не родственник?

– Правнук.

После встречи в казино прошло почти четыре года, Дада успел закончить Вышку, написать и защитить кандидатскую, поступить в докторантуру. И провернуть пару проектов в области инвестиций в социальную сферу. В результате чего купил и разбил немолодую, но красную «Мазду». Василий Василианович Блюхер сыграл в его успехах существенную роль. Очень существенную. Даже «Мазда» была куплена и разбита при его соучастии. Однако в казино со своим компаньоном Блюхер больше не ходил и тайну игры не выдал.

В трактире «Вепрь» подельники поговорили о делах насущных, Чанова и Крук не поминали. Поев, разошлись действительно и окончательно – отсыпаться: Дада на Большую Грузинскую, под крыло к домработнице Фене, поближе к прадедушкиным счетам и арифмометру, а Блюхер в свою холостяцкую берлогу под крышей дома в Газетном переулке.

Кессонная болезнь

Чанов спал, спал, спал и проснулся.

С улицы в щель между штор, как и давеча, вливался полумрак-полусвет, а в приоткрытую форточку, шевеля штору, втекал холодный воздух и сочился круглосуточный гул Ленинского проспекта. «Давеча – это когда? Неужели вчера?» – подумал Чанов. В голове у него царила абсолютная ясность. Ни энтузиазма, ни хандры. Пустота.

И что же?

Он встал, отправился на кухню, открыл холодильник, выпил минералки. В голове стало еще яснее. Как будто его внутренний взор навел цейсовские окуляры на бесконечность при дырке восемь… а то и шестнадцать… Уроки фотографии в детстве давал ему отец… Взглянул на часы: половина седьмого. Утро?.. Он проспал сутки. Сейчас мама проснется… мама…

В голове открылась дверца, вместе с мамой в сознание ворвался весь мир. Сознание вскипело в Чанове ледяным, обжигающим кипением минералки. Кусенька чуть не умер, так вдруг ожил. Он стремительно сбежал из кухни в свою комнату, бросился в еще теплое брюхо кровати, в самую утробу, и накрылся одеялом с головой, так что ноги остались торчать. В висках стучало, сердце выпрыгивало из груди, селезенка клокотала. «Это кессонная болезнь. Нельзя так резко всплывать!..» – Чанов лежал, связавшись в узелок, пытаясь сосредоточиться на чем-нибудь самом простом, нужном, что заставило бы заткнуться всю эту невообразимую какофонию, заполнившую его до отказа…

У Кусеньки давно был припасен на подобный случай способ спастись.

Он увидел себя за бабушкиным кухонным столом, покрытым клеенкой. Почувствовал, как клеенка пахнет, нос почти уткнут в нее… и вот, подробно, узор на клеенке – голубые клеточки, и в каждой синий цветочек… Узор припорошен мукой, в центре стола деревянная, старая, вся какая-то обточенная временем, как будто найденная на берегу океана, нежная такая доска… На доске конусом горка муки. В теплом углу, у печки, стоит на табуретке огромная зеленая кастрюля, в которую Куся тайно планировал прятаться на случай пряток. И сейчас в ней прячется живое – пыхтит, набухая, тесто. Бабушка Тася вымешивает его в кастрюле. Тесто не только пыхтит, но и чмокает. Бабушка смачивает руку под рукомойником, чтоб тесто не прилипало, и снова вымешивает. Да вдруг и достает из кастрюли порцию в плипорцию и, мелко семеня ногами, несет к столу, а тесто правда живое, и бабушка торопится, чтоб не убежало, и плюхает его в самую мучную горку, так что облачко подымается и еще пуще припорашивает клеенку…

Какое значительное занятие – месить тесто. И не менее значительное – смотреть, как бабушка месит тесто. Занятие на всю жизнь. Вспоминать, вспоминать… помнить… месить…

Чанов высунул голову из-под одеяла. Жизнь вошла в берега. До гулкости пустой мозг, прозревшие глаза, а также сердце и селезенка, все поджарое и напряженное тело, вообще все службы и все приспособления вполне живого организма – все вместилище бессмертной души – пришло в порядок и начало заполняться памятью. «Про душу – это Платон, – опять вспомнил историк древнего мира, – четыре доказательства бессмертия души в диалоге Сократа с Деметром»…

Многое, важное и неважное, стало обнаруживаться.

Теория пирамиды

Например, оказалось, что он, Чанов, довольно успешен и отнюдь не беден. Он разбогател в результате крушения пирамиды.

Времена в середине девяностых были как лихие, разбойничьи, так и «пирамидальные». От стихийного разбоя люди пытались скрыться в пирамиды. Чанов в финансовые пирамиды не лез, но бывало, размышлял: отчего столько народу в них стремится? Ответ напрашивался сам собой: от жадности. И это был неточный ответ. Попадавшие в пирамиды бывшие советские граждане были, как правило, люди из порядливых и доверчивых. К тому же все они вылезли из общей рухнувшей пирамиды СССР. Хотелось в новую, но попроще, без надстроек… В апреле 98-го Чанов построил концепцию, объясняющую феномен в целом, и назвал ее Гуманитарной теорией пирамиды. Зародилась она не на пустом месте, а именно в настоящей пирамиде.

Однажды весной на раздолбанной четвертой модели «Жигулей» мастера Хапрова с Хапровым же за рулем Чанов ехал в Новый Иерусалим по матрешечным делам. За Звенигородом пришлось свернуть, чтоб объехать какую-то неожиданную пробку. Четверка, недовольно фыркая и переваливаясь на колдобинах, съехала на неглавную дорогу, залитую жидкой маслянистой кашей гнусного цвета. Вокруг потянулись унылые, еще покрытые снежной коркой поля и хмурые перелески. Дорога довольно долго ползла в гору… Как вдруг четверка очутилась на изломе местности, в высшей точке ландшафта. И открылось с этой точки пространство если и не вполне живописное, то все же волнующее. Зыбкий, неустоявшийся, переливчатый апрельский свет пронизывал его.

На подъеме четверка перегрелась, Хапров притормозил и выключил двигатель. И как будто все звуки отключил, полная тишина наступила. Хапров с Чановым, не сговариваясь, враз вышли из машины, дружно хлопнув дверцами, словно выстрел из двустволки раздался. Хапров закурил свой вонючий «Кэмэл», на который перешел от столь же вонючего «Дымка», а Чанов отправился в ближнюю рощу. И как только пересек кустарник, так сразу же увидел пирамиду. Это было сооружение самодельное, деревянно-алюминиевое, но вполне толковое, не тяп-ляп. Инженерно грамотное и без излишеств. Пирамида стояла на склоне чуть ниже высшей точки ландшафта, у которой притормозила четверка. Потому что на высшей точке прочно росли крепкие дубки, наверняка сосчитанные и охраняемые государством. Пирамида согласилась на ближайшую к вершине поляну. Она была куда острей и вытянутей к небесам, чем ее знаменитые египетские сестры, но высотой и общей массой, конечно, гораздо скромнее. И все же пирамида торчала выше всех деревьев рощи. «Геодезическая вышка?..» – посомневался Чанов и решил, что нет. Он обнаружил на поляне дощатый тротуар, который упирался в серую алюминиевую дверцу – вход в пирамиду. Дверь украшали только замочная скважина и совсем небольшая, аккуратная, под мутным стеклышком табличка: «Объект открыт с 11.00 до 16.00. Просьба соблюдать тишину и чистоту». Чанов надавил на дверцу, и она спокойно, без малейшего сопротивления или скрипа, отворилась. Объект был безлюден и чист. В самом центре, на цементном полу, стояло четыре пластмассовых стула спинками друг к другу. Треугольные стены смыкались в точку где-то очень высоко. Никакого искусственного освещения не было, рассеянный свет проникал сквозь составлявшие однообразный узор клапаны-щели под деревянными дощечками-чешуйками, покрывавшими всю пирамиду. Чанов сел на стул и практически сразу вылетел из времени и пространства… Возможно, Чанов мог остаться здесь навсегда… Если бы не осторожные шаги снаружи, знакомое покашливание и открывшаяся бесшумно дверца. Чуть склонив лохматую голову, в объект проник – Хапров.