Валентин Николаев - Собрание сочинений в двух томах. Том I Страница 10

Так и работали пока одни.

В полдень на вытаявших гривах бродили вокруг них любопытные грачи, подходили поближе, наблюдали. Юрко сновали по свежей щепе скворцы, что-то выискивали там, старались заглянуть под низ щепок.

А река чернела, тяжелела, как перезрелая грозовая туча. Теперь она вся была сплошь мрачно-синяя, и от этого даже на берегу стало как будто темнее, неприветливее. В полдень кое-где на чумовом льду уж поигрывали, забились в солнечном блеске промоины, и возле этих промоин подолгу стояли в неподвижности вороны, будто собирались нырнуть под лед и все не решались, переминались с ноги на ногу…

Однажды утром увидел Стрежнев недалеко от катера возле дороги свежую с красными буквами табличку: «Проезд и проход запрещен».

– Шабаш, Семка, отрезало! – кивнул он Семену. – Теперь и в чайную не сходишь. Пост нам пришел.

– Да, отошла коту масленица. Видно, уж когда своим ходом…

Стрежнев слегка улыбнулся.

Однако изредка через речку люди еще ходили.

Наконец они кончили зарубы, сложили вокруг катера семь ровных клетов, полюбовались. Все было ладно. Разминая ноги, походили возле, прикидывая, как поднимать, где упирать домкраты.

– Щепок-то, как после путных плотников, – сказал Семен.

Вся луговина вокруг катера и вправду пестрела белой щепой, резко, скипидарно попахивало этой отходящей в тепле ядреной древесиной.

Теперь надо было добывать где-то домкраты, нужны были люди крутить их… Но где возьмешь?

Линейного все не было, не было никого и из главной конторы. И вдруг пришел председатель месткома Горбов.

В тяжелом длинном пальто с широким каракулевым воротником шустрый Горбов быстро прошел мимо катера, не взглянув на него. Сунул обоим руку, спросил:

– Ну, как, братцы, лечим или калечим?

– Тяжело с леченьем-то, Андрей Семеныч: ни рабочих, ни инструменту. Ведь голый берег… – ответил Стрежнев.

И он хотел рассказать, что вот нужны домкраты, люди… Но Горбов, перебил его:

– Ничего, ничего! Вы народ дотошный, все сделаете. С такими орлами да не отремонтировать? Вот через недельку такой ли красавец будет стоять, не налюбуешься. – И тут он, как бы украдкой, взглянул на катер и надел перчатки. – Подкрасите, подмажете, – на воде и не узнаешь!

И снова удивил обоих: быстро вышел на дорогу и, не оглядываясь, покатил обратно, к бору. Не понять было, зачем и приходил.

Стрежнев как оглушенный долго глядел ему вслед, наблюдал, как он, удаляясь, уменьшался, то оседал за гривами, то вновь показывался во весь рост, и длинные полы пальто развивались, хлестали по мокрым голенищам его блестящих на солнце сапог.

Оправившись, как от шока, Стрежнев зло сплюнул ему вслед, сказал:

– Шел бы с багром!..

– А где его нашли? – спросил Семен.

– Да где! Всю жизнь здесь околачивается: был завхозом в школе, потом директором Дома культуры, теперь вот в сплавную перекинули. Андрей Иваныч-то уехал, перевели в трест. А этому везет – всю жизнь не работает, и всю жизнь какие-то должности ему придумывают. Одно время воспитателем в общежитии числился. Воспитатель!.. В шею гнать! Да вот только до первого собрания…

До вечера они ничего толком не делали. И говорили мало. Обоим Горбов, будто отбил руки.

Стрежнев снова злился: и линейного нет, и не звонят, и вода начала прибывать – лезет вон из-подо льда на берег…

Они ждали темноты, лишь бы день сбыть. От безделья прибрались в рубке. Когда вымели окурки из машинного и собрали ключи, обоим стало вроде полегче. Тогда и пошли.

Федора застали возле брандвахты на льду. Вместе с женой они окалывали у борта лед – пробивали пешнями вокруг корпуса борозду: прибывающая вода могла разломать схваченные льдом старые борта брандвахты.

– Из затона не звонили? – спросил Стрежнев с палубы.

Федор задрал голову.

– Нет, не слыхать… – задыхаясь, устало ответил он. Стрежнев звякнул о палубу топором, сказал:

– Прибери, один пока у себя оставили. Мало ли что…

Они поднялись в свою каюту и тут же молча легли спать.

2

С утра Стрежнев сделал первое дело: за кормой катера воткнул на урезе воды тальниковую палочку – метку.

Вода за ночь прибыла больше чем на четверть, – теперь и дураку было ясно, что скоро она доберется по луговине и до катера. Надо было что-то решать. И первое – звонить в затон: там домкраты, дубляж, люди… Но это значило – кланяться, жалобиться начальнику. Здесь-то и было для Стрежнева самое больное место.

А переломить себя он не мог, да и не хотел. Ведь с момента отъезда и по сей день шло как бы упорное молчаливое соревнование его с начальником. Если в первые дни Стрежнев боялся, что тот позвонит, то теперь он ждал этого звонка. И ждал по-новому. Однако напрасно.

Сидя на осине, он еще надеялся, что вдруг объявится линейный или еще кто-нибудь, и все разрешится. И тогда он мог бы держать свою прежнюю марку – для видимости сопротивляться.

Но вода подгоняла, надо было идти звонить первым, а это значило изменить самому себе.

Семен что-то стучал в машинном, а Стрежнев в беспокойстве сходил поглядел еще раз на метку, но ничего не прибыло: не прошло еще и часу.

Он опять было сел, но тут же встал, решительно хлопнул рукавицами, сунул их на борт катера, крикнул:

– Семен! Оставайся, пойду в контору. Надо за шиворот кого-то брать! Это не дело. Доиграются – утопят, а потом нам же бока и наломают… Чего там стучишь? Брось!.. Теши хоть клинья под борта, с клеток-то подбивать…

Ходьба по оттаивающим после ночного мороза гривам несколько успокоила Стрежнева. Он пошел медленнее: надо было обдумать, с чего начинать, как держать себя в конторе. По делу-то следовало разносить всех налево и направо, идти к главному механику, к главному инженеру… И Стрежнев мысленно представлял себя то в том, то в другом кабинете, а дальше что-то не получалось. Он видел, как встает ему навстречу и с улыбкой протягивает руку главный инженер. Внимательно слушает, а говорит вежливо, спокойно… Как тут будешь кричать?

Потом виделся главный механик – Илья, уже лысый, всегда задумчивый и как бы обиженный. Этого не прошибешь ничем. Все понимает, во всем сочувствует, но ничем никогда не поможет, словно стесняется сделать добро. Какой-то обтекаемый во всех случаях жизни человек. Идти к нему не хотелось. Ведь оба всю жизнь помнили, как тонули тогда в затоне, как потом вызывал начальник – еще не Яков – и Стрежнев дорогой просил Илью сказать, что не сработал, мол, телеграф: вместо «полного назад» так и осталось «полный вперед».

Но в кабинете у начальника Илья скромно промолчал. И Стрежнева сняли с катера. Две навигации потом плавал он матросом. С тех пор и разошлись их с Ильей дорожки. Оба старались как можно реже встречаться. Во всем затоне знал об их отношениях только Федор.

Вспоминая то лето, Стрежнев неожиданно поразился, как давно это было и как быстро пролетело время. Даже не верилось, что оба тогда были еще почти мальчишками, а теперь вот и на пенсию – старик! Так это и есть жизнь? Вся тут? Уж больно мало…

И вдруг Стрежнев остановился, он нечаянно понял, почему ему не хочется идти в контору: «Вот оно что… Получается, начали с аварии, а теперь и конец – авария!

Та-ак… И опять Илья. И снова он оставит меня в дураках! Вот поэтому и жизнь кажется маленькой – от этого маленького, незаметного, но себе на уме человека! Нет, нет, только не к нему…»

А вокруг разливалась, копошилась весна. Задумавшись, Стрежнев чуть не наступил на зазевавшегося куличка. Кулик, видимо, по-настоящему еще не опомнился после изнурительной дальней дороги, испуганно вскрикнул и зачастил остро-пестрыми крыльями над самой водой лога. Стрежнев, вздрогнув от неожиданности, как бы в оправдание своего испуга, любовно, потихоньку обругал кулика.

Шагах в десяти выбежала на тропинку красивая черно-белая птица, чибис-пигалка. Она, будто заигрывая, то дожидалась Стрежнева, то опять пускалась по тропе, без конца оглядываясь хохлатой головой. Стрежнев все шел и шел за ней и незаметно стал улыбаться, приговаривая: «Беги, беги… а то оторву вот хохол».

По обе стороны дороги на спокойной воде нежились мягкие белые облака, и всюду просыхала, прозрачно парила на гребнях грив прошлогодняя немощная травка.

Стрежнев, как спугнул кулика, свернул с тропинки влево к удобному пеньку, сел на него, у самой воды, и стал глядеть вокруг.

Он глядел на воду и думал: «Там затон, катер, начальник – а здесь вот, весна, солнышко. Надо краску, олифу, сварщика… А я вот сижу, греюсь и вместе со мной греются кулички, жаворонки, пигалки… И у них нет никакой заботы. А чем хуже я?

Приваливало уж к полдню. Когда Стрежнев встал и пошел, у него совсем никакого зла ни к кому не было. Он дошел до самого бора; стал подниматься к конторе, а внутренне так и не собрался, ни на что не решился.

В конторе все ходуном ходило. По лестницам носились мастера, инженеры, трясли какими-то бумажками, на ходу подписывали их, кидались к телефонам, кричали, хлопали дверями…