Алсари - Атлантида священная (из действительности доисторических времен) Страница 10

Мысль Гермеса вернулась к Эаме, девушке с безымянного острова. Она начинала уже, пожалуй, воспринимать своего Учителя и через тонкое пространство – редкое для человеков качество.

Конечно, нельзя сказать, чтобы человеки были обделены тонким чувством или начисто неспособны принимать мысль. Но их тонкое чувство ограничивалось лишь земным, не в состоянии воспарить над ним или ближайшим к ней, пространством. Конечно, попадаются особи, – как Эама, к примеру, – которые своим сознанием как бы вырываются из общей трясины, и чей кругозор расширяется неимоверно, в сравнении со своими соплеменниками. Таким – очень трудно. Гермес понимал эту трудность, – общаясь по роду своего Задания с разумом, едва начавшим, в сущности, формироваться, он и сам находился частенько в таком же положении – и старался помочь здесь настолько, насколько каждый готов был принять его помощь. Но зато как быстро шло развитие, и как велики были успехи этих, воспринявших!

Правда, Гермес никак не мог решить для себя самостоятельно один вопрос: действительно ли ко благу ускоренный рост сознания этих существ, едва выведенных из полуживотного состояния путем… Путем, как бы мягче выразиться, улучшения их породы? Гермес теоретически понимал, как необходимо было внести в эти, по сути бессознательные создания, дуновение Высшего, приобщив их к общей эволюции разума. Мало того, он и сам отнюдь не гнушался обществом человеческих женщин, в которых иногда находил больше прелести, чем в рафинированных и всеведающих атлантках, подчас изнемогающих под грузом собственной недосягаемости. Но – в те далекие времена, когда Титаны снизошли к земным жительницам, чтобы породить их, атлантов… Какой же великой целью, открывшейся им свыше, должны были они руководствоваться, чтобы пойти на это самоистязание. Оставив привычные себе сферы, где все ясно, ярко и изумительно прекрасно, – даже борьба, которая там, пожалуй, еще яростнее, чем внизу, – ввергнуть себя в оковы проявленного тела! Гермес не был полностью уверен, что, окажись он в то время Титаном, согласился бы на это. Впрочем, он и сейчас ни в коем случае не хотел бы поменяться местами ни с кем из человеков, а вот помогает же им! Несет свою службу, как говорит его брат Родам, истинный наместник на Земле Бога Единого.

Эти мысли отвлекли Гермеса от ненужных сейчас размышлений о тягости момента и не помешали нисколько его мысленному разговору с простушкой Эамой. Поощрив ее успехи и дав новое задание, Гермес простился с ней до следующей встречи уже наяву через несколько дней и решительно закрылся от нее.

Последний завиток спиралевидной лестницы почти уже вынес его на поверхность из подземелья, когда его сознания достиг шум голосов и отдельные вскрики.

Неужели и мы стали крикливыми, как человеки? – успел он подумать, когда набежавшая толпа приближенных Тофаны окружила его и освободила от этого неимоверного бремени – тела царицы. Будто каменный столб он нес – пришло ему в голову, – и он отдался таким теплым, таким благодатным рукам женщин, которые, будь на то их воля, с величайшим бы удовольствием подняли его и понесли б на воздусях к постели. Но – герой не заслуживает к себе подобного отношения. И атлантки, оттеснив человеческих прислужниц, окружив Гермеса сияющим плотным кольцом и поддерживая его, когда ноги отказывались служить ему как надо, провели своего любимца в круглый покой, расписанный огромными диковинными цветами и листьями, и уложили, освободив тело его от одежд, на овальное ложе, покрытое ворсистой тканью. Ткань эта, мягкая, как шелк, имела, как почти все в обиходе атлантов, особое свойство, секрет. Подключенная к источнику энергии, щедро питавшему дома атлантов и тщательно охранявшемуся от человеков, эта ткань очищала их тела от вредных воздействий, которых им приходилось набираться, соприкасаясь с низшими излучениями, безопасными до некоторого уровня и смертельными – при накоплении предельной дозы в их телах.

Еще не разобравшись в том, что произошло, они сделали все правильно, безоговорочно исполнив то, что предписывалось во всех случаях, когда налицо была потеря атлантом равновесия.

«Гармония – превыше всего!» – этот призыв атлантов не был пустой красивой формальностью, они-то уж знали. И восстановление, хотя бы в минимальных пределах именно гармонии, равновесия тела и духа, позволяло привести к норме ток энергии, ровный и мощный ток, который в дальнейшем уже сам действовал так, как это было нужно. Ведь ток этот нес в себе энергию, которая сама в себе разумна в высшей степени…

Наутро Гермес был свеж и весел, как обычно.

Проснувшись, он, еще не открывая глаз, мгновенно осознал, где он находится, и просмотрел все системы своего тела. Каналы были чисты и светлы, энергетические воронки и вихри были в порядке: ничего не потревожено, не сбито на сторону, слава Единому. Немного, правда, саднило в горле, – но это не страшно, успокоил себя Гермес, – чуть перегрелся центральный провод. Перебрал он вчера с огнем, опасаясь, что не достанет у него силы справиться с нечистью. Теперь он будет более уверен в себе, более осторожен…

Будто и не было сна, как бы извлекающего его из земной действительности, Гермес легко окунулся в нее. Сначала он осторожно прикоснулся к ауре брата, вроде бы спрашивая: «Можно?», и только после появления на экране Родама открылся ему. В этом не было какогото опасения, – напротив, он не желал помешать, или, не дай Единый, навредить брату, ворвавшись в его сознание непрошеным. Да еще в такой момент, когда тот, готовясь ко встрече с космическим Сознанием, собирает в единый пучок все до одной стрелы своей неимоверно мощной, даже по меркам атлантов, энергии.

Однако Родам выглядел спокойным и немного ироничным.

– Отошел? – спросил он Гермеса.

– Да я, кажется, и не…

– Ладно уж! Молодец ты.

– Скажешь тоже…

– Хвалю и одобряю. Присмотри за ней, пока вернусь.

– Разумеется. Как ты? Я – насчет помощи.

– Нормально. Сбой был тяжелый, конечно, но не им помешать нам в таком деле, а?

– Я рад. Моя сила – с тобой, брат!

И Гермес первым погасил свой экран.

Скупая похвала Родама наполнила его сердце радостью. Гермес знал, что это высшее чувство, наиболее, после чувства любви, ценимое у атлантов, изливаясь из него сейчас, творит чудеса, передаваясь другим, очищая от печали и уныния мысленную сферу и как бы укрепляя ее светящимися нитями, видимыми иногда даже земным глазом. Это чувство и само по себе было прекрасным, – тем более его следовало продлить, учитывая общую пользу…

Все в том же приподнятом состоянии Гермес, омывшись в кабине с обжигающе горячими, вперемежку с ледяными, струями воды, в кажущемся беспорядке направленными в разные стороны и несколько минут настолько сильно бомбардировавшими его тело, что он не смог дольше выдержать эту своеобразную экзекуцию и вышел из кабины, после чего она выключилась, – надел свою, по всем признакам побывавшую в чистке золотистую тунику и тщательно расчесал мокрые волосы изящным гребнем, в запечатанном футляре лежавшем на столике у зеркала. Тут же лежал и пакет с новыми сандалиями, – кто-то побеспокоился обо всем, пока он спал, – подумал Гермес. Кто же?

Со смущенной улыбкой, потупившись, на него взглянула Гелла – и тут же исчезла: Гермес не хотел вызывать ее на беседу. Не в том дело, что слишком юна была дочь его двоюродной сестры Нефелы. И даже не в том, что уж очень настойчиво попадалась она ему на глаза в последнее время, – хотя и это тоже, конечно, играло тут свою роль. Гермес, как и весь его род, превыше всего ставил свою самостоятельность, и особенно в отношениях с женщинами. Все должно было исходить от него, мужчины… Главное же состояло в том, что не нравилась она Гермесу. Не трогала его сердца и не возбуждала этих совершенно изумительных вибраций в душе и во всем теле, которые на земле зовутся любовью.

Гермес понимал, что ему давно надо бы обрести себе подругу здесь, на Земле. Иногда его одинокое – без найденной половины – состояние давало о себе знать тянущей какой-то тоской, тягой к чему-то, чего он и сам не мог бы определить, потому что, в сущности, это было неопределяемым вообще. Однако Гермес ясно осознавал, что простое исполнение свадебного обряда с любой девушкой, к которой он испытывал бы симпатию, ничего бы не дало, кроме мгновенного отчуждения и даже глухого раздражения. Так бывало всегда, когда он встречался с женщиной, – не имело значения, его ли рода она была или же человеческого, – и, зная это свое качество, он старался не обнадеживать ни одну из них.

Жизнь его была полна до краев, дружелюбие его простиралось на всех людей без различия их космического состояния, – начального ли у человеков и развитого ли – у атлантов. Мимолетные его сближения с женщинами не вызывали в них чувства разочарования или вражды, когда он с ними прощался, – да он и не прощался ни с одной из них никогда; просто отношения их переходили в какую-то новую фазу, фазу дружбы, скрепленной сладкой чашей любви…