Галина Болтрамун - Храм Страница 10

– Я это вполне допускаю, – согласился принц, – почему бы и нет? Подлинный масштаб индивида не определяют формы бытового уклада. Положим, он вынужден лепить горшки или заседать в комиссиях, склонен к огородничеству или атлетике, в любом случае его корневая самость остается незатронутой. Ни наличие родственных уз и компонентов социальности, ни их отсутствие не могут оказать влияние на безраздельное состояние личности. К одиночеству нельзя прикоснуться.

– А вам добропорядочное светское обустройство не импонирует?

– Ничуть. Вы спрашивали, что я надеюсь обрести в обители, и я не нашел ответа. Теперь на новом витке наших рассуждений могу заявить: в Храме я в первую (или в последнюю) очередь ищу спасения от любого семейного и гражданского статуса на планете.

– Для вас никакой не приемлем?

– Никакой.

– А у меня, Арри, иногда случались неуклюжие рывки навстречу манящей, пряно пахнущей сумятице. Я всегда был одинок и вне милости. Я понимал, что это удел знающего, и мне было лестно считать себя таковым. Но тихая внутренняя тоска порой накалялась, и тогда казалось, что ее мог бы унять добрый приятельский жест, если бы кто-нибудь, например, спросил, как я себя чувствую. Это никого не интересовало, никому не хотелось ни развеселить меня, ни предложить мне помощь, я был только учитель, о котором забывают сразу же, покинув учебную комнату. Разумеется, во мне было достаточно мужества, чтобы в таких условиях жить дальше и жить достойно, но подчас грубая и знойная радость дышала где-то совсем близко, и росло желание хоть немного к ней причаститься. И я находил ее: в музицировании, в стакане вина, в магнетизме летней ночи, в дискуссиях с эрудитами, флирте с женщинами, но полного удовлетворения не было никогда, и я грустил и завидовал первому попавшемуся малому со счастливой улыбкой. Хотя, с другой стороны, я был доволен, что не втянут в грандиозное и одиозное коловращение. Вам не знакомы такие разнонаправленные порывы?

Юноша немного подумал.

– Мне нет. А в общем, земные создания безотчетно тянутся к радости. Дальние миражи счастья – главнейшие стимулы жизни. А подлинное чудо – Храм – не питает ни одной иллюзии, уже на подступах к нему цепенеют житейские мечты и желания.

– Но может ли вмещать ваше сердце хоть что-нибудь похожее на человеческую симпатию? Помните ли вы, например, вашу сестру Лию? Вы не обращали внимания, когда она изредка входила к нам и оставалась до конца занятий. Я, конечно, не мог закрыть доступ в учебный зал такому прелестному дитяти и скажу откровенно, я жалел, что девочкам не преподают философию, я учил бы ее с большим удовольствием, чем вашего брата. В принцессе что-то было.

Арри оживился.

– Конечно, я помню Лию, и вы справедливо заметили, что в ней что-то было, точнее, чего-то в ней было много, я не успел ее толком разглядеть. Я вас удивлю: уезжая, Лия предрекла, что меня примут в обитель. Я верю ей. Видно, потому, что очень хочу верить.

Вторую часть ее предсказания Арри не стал оглашать.

– Какая прозорливость!.. Я вряд ли еще увижу вашу сестру, и вы меня скоро покинете. Проблески счастья недолго витают в нашем роковом климате, их безжалостно и бесследно зализывает вечный туман.

– Вечный туман – это поэзия.

– Не замечал, чтобы вы были настроены против поэзии.

– Нет, она внесла положенную мне в жизни квоту отрады. Я любил наблюдать превращение словесной материи в бескорыстную одухотворенность.

– Да… Только такого сорта любовь вам знакома. Смею вас заверить, она имеет мало общего с той одержимостью, что движет род неунывающих смертных по его стезе.

– Возможно, учитель, я на самом деле разбираюсь в этом плохо. Мне твердили, что меня все любят, не переставая досаждать мне.

– С вами сложно развивать эту тему, потому что вы – вне традиционных связей. Я тоже немало докучал вам своей любовью… В последнее время мои умственные брожения усугублял страх о завтрашнем дне, о стариковском прозябании, исполненном ненавистных хлопот. Вы пообещали мне тихий закат, и мои ментальные установки возвращаются в свои диапазоны. Моя болезненная привязанность к вам тоже успокаивается. Мои страдания или иные проявления моей сущности я не смогу до вас донести. Ничьей вины в этом нет.

– Несмотря на разнозвучие воль, мы тешили себя общностью высоких идеалов. Кое-какие основания для этого были и остаются, иначе наши взаимоотношения были бы невозможными. Но все-таки приходится признать, что все идеалы источают недоброкачественный аромат, они тоже вовлечены в фатальные процессы обращения всего шевелящегося в прах.

– На таком витке умонастроений нельзя долго находиться.

– Нельзя, дорогой учитель, и я сразу отступаю. И, вопреки полынному привкусу наших последних дискуссий, прошу поверить, что я вам бесконечно признателен. Наше противоборство никогда не станет враждой, и я надеюсь, что вы примете мою благодарность.

– Я принимаю и вас тоже за все благодарю, и больше всего за эту беседу. Как всякий любящий, я был слеп, а теперь мне со всей очевидностью открылась горькая истина.

– Горькая истина лучше сладчайшего заблуждения.

– Не смейтесь. То, что я осознал, разбуравливает мое сердце: я понял, что нельзя претендовать на вашу симпатию или дружбу. Вами можно восхищаться лишь на расстоянии, вы никого не подпустите слишком близко. Ваша приязнь несказанно мне дорога, но она поверхностна, и это не то, чего я ожидал. Любимые ученики почти всегда преодолевают своих учителей. Но я не могу, подобно другим воспитателям, выразить надежду: ты далеко пойдешь, мой мальчик, тебя ожидает громкая слава. Вряд ли у вас будет слава, Арри, и я не знаю, что именно вас ожидает, и мне тревожно.

– Я легко могу прослыть, – глубоко вздохнул принц, – осквернителем морали или вовсе преступником. Хотя из истории нам доподлинно известно, что упорные одиночки, не принявшие мир в целом, никакого реального преступления не совершали. Как раз наоборот, бесчинства творят те, кто разглагольствует о благочестии и добродетели. Каждый неправедный судья заявляет, что руководствуется законом и правдолюбием, каждый тиран утверждает, что казнит невинных для блага народа и процветания государства. Подданные, закрепощенные привычкой и обстоятельствами, делают вид, что верят им, или, реже, верят на самом деле, власть имущим многое прощается. Непримиримую ненависть с жаждой жестокой расправы вызывают именно те, кто проповедует истины чистые, не связанные с обыденной корыстью. Я провижу причины этой ненависти, и если мои допущения верны, то она, к сожалению, неустранима. Мне тоже тревожно. И не только за себя.

– За Храм, я полагаю. Вас никогда не подавляла его глухая и полная затворенность? Я признаю, что все подлинно высокое часто обрастает злобными и глупыми баснями. Но я слышал от весьма почтенных лиц, что в обители нечто тщательно скрывается. Что именно? Согласитесь, что эссенции тайны в святилище не выветриваются.

В памяти юноши волнами прокатились публичные выступления служителей, четко всплыла его недавняя беседа с Досточтимым, и он произнес:

– Да. Но эта тайна вытекает из родников самого бытия, она не похожа на заговорщическое укрывательство.

– Я не буду спорить, тем более что не в состоянии. Но что же мне делать, Арри? Вы помните мои неоднократные резкие выпады против святилища Верховного Бога. Теперь могу прямо сознаться, что это происходило от неразделенной любви к нему. В тяжелые периоды жизни жребий служителей казался мне не только священным, но и очень завидным. Счастливцы! Их не гнетут никакие заботы, над ними не тяготеют ни обязанности, ни законы, они никому не подчиняются и никого не боятся. Каким блаженством было бы дожить свой век в этой обители! Однако я не дерзнул подать прошение о вступлении в братство; во-первых, потому, что некая сила внутри меня восставала против этого шага; во-вторых, и это самое главное, я был уверен, что меня не возьмут. И еще меня отпугивала мертвенная окаменелость в глазах служителей. Вы совсем не наблюдательны в быту, дорогой ученик, но, я полагаю, вы с утроенным вниманием улавливаете все константы и метаморфозы святилища. Заметили ли вы, что лица слуг Верховного Бога как бы затянуты непрозрачной пеленой? Они всегда приветливы и умеют улыбаться, но эти улыбки – приглашение в пропасть, а от их учтивости, как говорится, ни жарко, ни холодно. Нет, скорее холодно.

– Я заметил, что любое движение их мимики подернуто незыблемой статичностью. Служители – в каком-то аспекте продолжение Храма, его флаги и эмблемы, да, их безучастность ни на что не похожа.

– Вы это спокойно констатируете, – сокрушался философ, – потому что вы уже на пути к высокому предназначению, вы услышали зов. Вас позвали. Меня нет. Я тяжело пережил свою несостоятельность.