Галина Болтрамун - Храм Страница 9

– Вы слишком суровы к себе, учитель, – резюмировал Арри, воспользовавшись паузой. – Из нынешнего жилища вы никуда не уйдете, вам не нужно больше преподавать, и не мучьте себя раздумьями о переезде. Не буду лукавить, пока я не знаю, каким образом я это устрою, но я обещаю. Что же касается всего остального, то вы обрисовали ситуацию однобоко, со своей позиции, а я хочу внести полноту и добавлю, что наша дружба была мне более дорога и необходима, чем вам. У вас были другие ученики, приятели и знакомые среди академиков и жрецов, а у меня кроме вас не было никого, кто бы воспринимал меня адекватно. Конечно, такая хрупкая вещь как взаимопонимание может в любой момент дать трещину или вовсе разбиться, теперь мы оба вполне убедились в этом, однако векторы наших духовных устремлений пересекались, тут нельзя обмануться… В отрочестве меня потрясали ваши непомерные познания. Вы делились со мной даже сомнениями, чего прежде, по вашим словам, никогда не делали.

– Мне это доставляло отраду, я впервые почувствовал настоящий интерес к тому, что думает о моих суждениях ученик… Мне неловко повторяться, но вы мало похожи на единицу человеческого рода, Арри. Вы скорее уравнение, символ, призрак. Несмотря на то, что все пять чувств у вас нормально развиты, вы словно нехотя пользуетесь ими, как будто у вас в запасе есть нечто иное. Вы не мечтали в детстве о военных победах, об открытии волшебных гейзеров или о добыче сокровищ?

– Нет, – равнодушно ответил принц.

– Но ведь это не естественно для существа, зреющего в тенетах Ра.

– Служители Храма тоже еще не вырвались из этих сетей.

– Ах, служители, – с горечью воскликнул старик, – неизвестно, откуда они и кем были раньше, но лично вам, дорогой, необычайно повезло, что вы так счастливо родились. Бесспорно, вы осведомлены, что мировые процессы напитаны агонией и кровью, что повсюду свирепствуют нищета и болезни, но вы не испытали на себе ни тягот рабского труда, ни голода, ни неуверенности в завтрашнем дне, вы никогда лицом к лицу не сталкивались с народом.

– О нет, – возразил Арри, – я имею иногда возможность наблюдать в Храме простых людей. Видно, что они совсем другие, и почему-то они мне нравятся гораздо больше, чем придворные. Я не несу ответственности за то, что родился в царствующей семье, а не в крестьянской или пастушеской. Может, мне было бы приятно пасти стада, играть на дудке и перекликаться с эхом… Хотя я не думаю, что это в значительной мере повлияло бы на качество моего существования.

– Как же вы видите свое будущее? – философ решился наконец спросить напрямую.

– Я смею уповать на то, что стану служителем Верховного Бога.

– У меня появлялись такие догадки. Как это возможно для вас? Король будет противиться.

– Я ничего не знаю пока, но вне Храма я не вижу для себя прибежища. Он был для меня опорой уже в раннем детстве. Когда мне беспрерывно твердили, что я должен что-то обязательно выполнять и именно так, а не иначе поступать, то Храм смеялся, как бы заявляя, что все эти долженствования – не более чем дыбящиеся пузыри в лужах. Он словно вобрал в себя то, что не имеет применения на планете, но является наиважнейшим. И еще… он всегда казался частью моей родины…

Ученый недоуменно посмотрел на собеседника. Тот немного помешкал.

– Мы с вами не раз говорили о том, что люди умеют уютно устроиться внутри заданных зависимостей и, не допуская ничего иного, считают это состояние единственной реальностью. Это их дом! В то, что вокруг меня подлинное бытие, я бы не поверил ни при каких обстоятельствах, но так распорядились вышние силы, что великая твердыня постоянно укрепляет мои убеждения. Я, хоть и невнятно, ощущаю поддержку сингулярного объекта. Неуловимыми штрихами Храм зачеркивает все естество, а в его абстрактных выплесках мне чудятся сигналы с родины. У меня тоже, я полагаю, должна быть отчизна… А может, и нет… Может, ее нигде нет…

Юноша помрачнел и замолчал.

– Было бы смешно, Арри, с моей стороны, пытаться утешать вас и вселять какие-то надежды, я не настолько глуп. Что касается меня, то я также не придаю большой ценности подлунным ажиотажам и антуражам, но в целом этот мир для меня все же не пропал.

– Он висит в нигде и пропадает ежесекундно.

– Но и возрождается!

– Для чего? Чтобы сильные поедали слабых, а затем и сами отправлялись в глотку молоха?

– Арри, не только для этого. Параллельно идет подспудная эволюция, и глубинные толчки непостижимой динамики надрывают эмпирику. В каждом явлении есть что-то помимо того, что оно есть.

– Трудно не согласиться. Но мне часто кажется, что громче всего о себе заявляет Ничто. Нет таких изворотов логики, такого подъема вдохновения, таких органов восприятия, чтобы на него реагировать. Но каким же неизъяснимым способом дает оно о себе знать? Вот еще один парадокс.

– Вы надеетесь распутать его в Храме?

– Конечно, нет. Мы неоднократно поднимали схожие темы. Истина не поддается ни зрению, ни умозрению, нужно перешагнуть поле видимостей под эгидой вышней воли. При этом возникает закономерный вопрос: что останется от личности, совершившей такой переход, не исчезнет ли состоящий из иллюзий человек вместе со своими иллюзиями? Вы сказали, что в каждом явлении есть нечто сверх его самого. А в Храме пульсирует слишком много того, что сверх…

– Я не могу анализировать ситуацию, используя ваши категории, мои умозаключения о святилище – более стесненные и приниженные, а зачастую я воспринимаю его на уровне эмоций и сокрушаюсь от факта, что этот баснословный гигант никогда не снизойдет до знакомства со мной.

– Сложно в этой связи что-нибудь посоветовать.

– Все очень просто, Храм не принял меня.

– У вас свое предназначение.

– Свое… Мой стоицизм увядает, дорогой друг. Вы отчасти успокоили меня, пообещав житейскую стабильность на старости лет, а настоящий покой только у покойников. Но и относительный я ценю высоко и пытаюсь уравновесить разноречивые склонности моей натуры. Вспомните, Арри, ведь бывали достойные рыцари метафизики, или все равно как их назвать, которые выражали себя и в общественной деятельности, некоторые даже имели семьи. Эта их ипостась была, несомненно, ущербной, и тем не менее…

– Я это вполне допускаю, – согласился принц, – почему бы и нет? Подлинный масштаб индивида не определяют формы бытового уклада. Положим, он вынужден лепить горшки или заседать в комиссиях, склонен к огородничеству или атлетике, в любом случае его корневая самость остается незатронутой. Ни наличие родственных уз и компонентов социальности, ни их отсутствие не могут оказать влияние на безраздельное состояние личности. К одиночеству нельзя прикоснуться.

– А вам добропорядочное светское обустройство не импонирует?

– Ничуть. Вы спрашивали, что я надеюсь обрести в обители, и я не нашел ответа. Теперь на новом витке наших рассуждений могу заявить: в Храме я в первую (или в последнюю) очередь ищу спасения от любого семейного и гражданского статуса на планете.

– Для вас никакой не приемлем?

– Никакой.

– А у меня, Арри, иногда случались неуклюжие рывки навстречу манящей, пряно пахнущей сумятице. Я всегда был одинок и вне милости. Я понимал, что это удел знающего, и мне было лестно считать себя таковым. Но тихая внутренняя тоска порой накалялась, и тогда казалось, что ее мог бы унять добрый приятельский жест, если бы кто-нибудь, например, спросил, как я себя чувствую. Это никого не интересовало, никому не хотелось ни развеселить меня, ни предложить мне помощь, я был только учитель, о котором забывают сразу же, покинув учебную комнату. Разумеется, во мне было достаточно мужества, чтобы в таких условиях жить дальше и жить достойно, но подчас грубая и знойная радость дышала где-то совсем близко, и росло желание хоть немного к ней причаститься. И я находил ее: в музицировании, в стакане вина, в магнетизме летней ночи, в дискуссиях с эрудитами, флирте с женщинами, но полного удовлетворения не было никогда, и я грустил и завидовал первому попавшемуся малому со счастливой улыбкой. Хотя, с другой стороны, я был доволен, что не втянут в грандиозное и одиозное коловращение. Вам не знакомы такие разнонаправленные порывы?

Юноша немного подумал.

– Мне нет. А в общем, земные создания безотчетно тянутся к радости. Дальние миражи счастья – главнейшие стимулы жизни. А подлинное чудо – Храм – не питает ни одной иллюзии, уже на подступах к нему цепенеют житейские мечты и желания.

– Но может ли вмещать ваше сердце хоть что-нибудь похожее на человеческую симпатию? Помните ли вы, например, вашу сестру Лию? Вы не обращали внимания, когда она изредка входила к нам и оставалась до конца занятий. Я, конечно, не мог закрыть доступ в учебный зал такому прелестному дитяти и скажу откровенно, я жалел, что девочкам не преподают философию, я учил бы ее с большим удовольствием, чем вашего брата. В принцессе что-то было.