Галина Болтрамун - Храм Страница 8

…

Невеселые раздумья часто обуревали философа в последнее время. Он почти исчерпал свою земную участь, но надо как-то дожить и оставшийся срок. Трудно ему будет после Арри обучать кого-то другого. А этот не царственный принц уже взрослый, и учитель чувствовал, что с каждым днем все больше и больше теряет его, сильнейшую привязанность на своем веку. Никого он так не любил, как этого мальчика. Что ж, расставание – необходимое завершение всякой встречи, но Арри удалялся слишком быстро, слишком поспешно отказывался от навязанных ему горизонтов.

Испивший немало горечи, отточивший и закаливший свой характер пожилой человек знал, что философ он лишь наполовину, что его зависимость от мирских обаяний намного прочнее, чем это допускает любовь к мудрости. Духовная сосредоточенность ученика и раньше его озадачивала, теперь же она принимала катастрофические размеры. Красивый юноша, отлично развитый, здоровый королевский сын, которому даны все блага, казался воплощением бестелесности и апатии. Ученый вспоминал, как бурлили в нем самом когда-то соки молодости, как, уже захваченный метафизикой, но также очарованный кодами жизни, взбалмошностью фортуны, он старался обуздывать палящие инстинкты, не слишком увлекаться хрупкими прелестями. Арри же нечего было смирять, все соблазны существовали для него лишь в теории, атрибуты биологической особи наличествовали как будто для декорации. Пытаясь пробудить в нем интерес к какому-либо аспекту человеческой активности, отвлечь его от чрезмерной рефлексии и тем самым продлить хоть на считанные месяцы их дружбу, учитель то и дело терпел досадные неудачи, злился и повторял истертые азбучные истины.

– Нельзя же жить одними идеями, – произнес он как-то пресную, банальную фразу.

– Почему? – спросил Арри.

Действительно, почему? Что он говорит такое…

Ученик хмуро осведомлялся:

– Почему можно и даже нужно посвящать себя политике, семье, забавам, а вот идеям – нельзя?

– Потому что это, как правило, плохо заканчивается, – отчеканил рассерженный учитель еще одно ходульное выражение.

– Под «плохо» тут явно подразумевается финиш, который неизбежен в любом случае. Кто знает, каков он, плох или хорош, или субстанциально иной? Где основания для какого бы то ни было утверждения? Вспомните, что вы мне сами говорили о смерти.

Возразить было нечего. Юноша невесело рассмеялся.

– А вы становитесь похожим на моего отца. Не подкупил ли он вас?

– Не можете же вы на самом деле так думать?!

– Нет, конечно, я пошутил. Ну а вы? Не можете же и вы всерьез требовать, чтобы я отказался от структуры своего интеллекта и заменил ее другим способом воззрения? Как будто это плащ, который можно выбросить, облюбовав новый. Не я творец моих убеждений, и у каждого они – врожденные. Вы понимаете это не хуже меня. Я не считаю себя вправе исследовать процессы вашей психики и выяснять, почему вы так неуклонно стали изменять себе. И если для этого есть причины, то что могу сделать я?

Поистине, что мог привнести в хаос его поникшей души молодой мыслитель, весь – олицетворение минуса и вопроса, весь – уже укутанный своей далью. Парадоксально, что этот оторванный не только от своего сословия, но и от почвы принц был более других восприимчивым к окостеневшим или мимолетным явлениям природы. Иногда он восхищенно указывал учителю на изысканное очертание валуна или бархатные волокна цветка, он умел подмечать кружева ряби на воде, капризные завитки вьющихся растений, желтоватые разводы в глине или шелковистость марева. Но иногда он совсем не видел обстановки и мог заблудиться в знакомой местности. Как-то пожилой мудрец в пору майского благоухания, почувствовав обострение эмоций, заметил ученику, что с живой красотой не сравнится ничто. Арри, оставаясь невозмутимым, парировал:

– Я не сравниваю. И, понимая ваши намеки, не соглашусь, что красота формул хуже красивости лилий, что мир символов менее реален, чем разлагающиеся в земной пыли предметы, а жизнь, мало привязанная к трепыханиям быта, – ущербна.

– О нет, я не имел в виду, что ущербна, – возразил учитель, – я просто хотел вам напомнить, что существуют вещи, которыми не стоит пренебрегать.

– Я попробую не выходить за рамки обычной логики, – сухо резонерствовал Арри. – Ни один человек не в состоянии охватить своим вниманием все. Политик игнорирует искусство, пахарь не возводит башни, матери семей хлопочут у очага, а не овладевают стрельбой из лука. Каждый подвластен собственному зову или провидению, и я тоже имею право на свою стезю, какой бы странной ни казалась она другим людям, при условии, что я не наношу им вреда.

– Вы имеете право. Но, говоря об общественных устоях, не забывайте, что они вам известны главным образом из описательной литературы, вас никогда непосредственно не касалась народная стихия. Конечно, вы очень начитанный и проницательный юноша и знаете многое из того, что происходит вне монаршей резиденции. Но только теоретически! Вам никогда не угрожали напрямую драматичные коллизии долженствований и искушений действительности. Сколько боли в этих нешуточных играх, но и радости тоже!

Арри закрыл глаза и улыбнулся:

– Боли… – выдохнул он. – Я уверен, что боль пронзила меня в момент моего рождения как естественная реакция на пороге чужого и страшного мира; и она, не утихая, длится. Если угаснет боль, то это может означать только одно: кого-то уже нет – или меня, или этой вселенной…

Учитель промолчал.

В атмосфере все по-прежнему двигалось и как будто ничего не менялось: неустанно сновали неприкаянные ветры, попеременно обливались багрянцем восток и запад, заученно маршировали по натоптанным колеям стандартные реалии. Философ вяло, но регулярно продолжал нападать на ученика, почти всегда проигрывая словесные поединки. Принц все больше замыкался в себе и отдалялся. Недоразумения в их отношениях усугублялись и грозили полным разрывом, это тяжело было сознавать обоим, и каждый не знал, что предпринять и нужно ли вообще что-либо предпринимать. Уставший мудрец понял, что прозвучал час необходимости и пора покидать обжитые углы. А Арри все глубже затягивала его стихия. Сверхсенсорика улавливала доносившуюся отовсюду беззвучную осанну Богу, которому воздвигнут неправдоподобный, обжигающий пространство Храм. И его выслушали с благосклонностью в этой святыне! Распаляясь от кипучих переживаний, он почти совсем перестал реагировать на бывшего товарища по убеждениям, но тот был назойлив, и утомительное общение длилось, как ноябрьская морось, которой не видно конца.

Однажды в ходе изнурительной дискуссии взгляд Арри непроизвольно дольше обычного задержался на лице философа, и оно ранило его: с какой нещадностью заштриховывают морщины знакомый до мелочей лик, как посерели, ушли вглубь и насквозь пропитались грустью глаза! Повзрослевший ученик взял учителя за руку, предложил совершить прогулку и отвел в окраинную, увитую зеленью беседку. Влекомый неотчетливым душевным порывом, по дороге он еще не знал, о чем будет говорить; он бережно усадил старого человека на скамью, и слова нашлись сами собой:

– Вы всегда были для меня больше, чем учитель, вы были моим единственным другом, собеседником и сообщником, и я благодарю Бога… или богов за то, что состоялась наша встреча. Как никто из учителей, вы развивали мой рассудок и будили разум. Мы вместе взбирались на вершины метафизики, блуждали и срывались… Мы подтрунивали друг над другом, иногда даже язвительно, но это не затрагивало наши отношения; то высокое, что нас соединяло, оставалось нерушимым. Конечно, мы не во всем были согласны, такого и нельзя достичь на земле, где индивид слагает свою самость из только ему присущих компонентов. Перед каждым из нас – личная безраздельная перспектива, и все же мы могли плодотворно обмениваться идеями, упованиями и тревогами. Однако теперь вы заговорили совсем иным, чужим мне языком, вы чем-то чрезвычайно озабочены и безвкусно морализируете. Я сожалею, если я тоже невольно послужил причиной этому, и позволю себе спросить: почему вы пытаетесь преодолеть себя и изрекаете вымученные сентенции, не принадлежащие вашей сути, принося тем самым боль и мне, и себе самому.

Сердце философа укутала терпкая пелена. Действительно, почему бы и не поговорить на эту тему, зачем он сам убивает долголетнюю честность в их отношениях. Арри все поймет.

– Спасибо вам за ваше внимание, – тихо сказал ученый и немного помолчал. – Эту беседу должен был инициировать я как более искушенный в изворотах и перипетиях планиды, но вы и тут оказались мудрее. Я думаю, с чего начать. Выслушайте меня и постарайтесь, насколько можно, объективно оценить мое положение, потому что мы с вами разные люди. Главное различие заключается в том, что я не подлинный философ, немалая часть моего существа пленена бренными вещами, я это понимаю. Вы же, Арри, – как бы и не творение природы, а явление универсума. Не улыбайтесь, я знаю, о чем говорю. О, вы достойно разбивали мои жалкие силлогизмы моим же способом: в самом деле, почему вы не имеете права быть тем, кто вы есть? Так вот, мой друг, можно считать, что вас нет… Я как-то не так формулирую… Просто вы для меня образец, идеал, квинтэссенция человечества, но идеалу нет места в рубежах нашей задымленной ойкумены. Парадокс в том, что вы существуете. Я заметил, что с некоторых пор вы чаще произносите «Бог», а не «боги». Конечно же, вы имеете в виду Верховного Бога из ошеломляющего Храма. Храм тоже разделяет нас. Жестокая в своей бескомпромиссности святыня приняла вас, а меня нет… Теперь непосредственно к вашему вопросу: что со мной случилось? Представьте себе пожилого человека, неглупого, несколько тщеславного, который долго учил детей высокопоставленных особ, и это ему льстило. И вот этот наставник приглашается ко двору могучей сверхдержавы и в лице одного из принцев находит не заносчивого аристократа, не самонадеянного баловня судьбы, даже не ребенка, а идеальный пример беззаветного движения навстречу Абсолюту. Этот мальчик просит забыть о его титуле, предлагает для решения неразрешимые задачи, вызывает иногда переполох у всей родни. Между воспитателем и подопечным завязываются и крепнут неформальные отношения, оба дорожат дружбой, создают для себя вселенную, где безбоязненно могут развиваться самые эксцентричные отростки и мутанты мысли и духа. Но время торопится, все земные миры рушатся (таков их удел), и с определенного момента учитель стал замечать, что никакой он не учитель больше, что ученик оставил его позади и отдаляется с каждым днем. Старик в панике, любыми способами он старается удержать юношу подле себя, потому что любит его. Но он знает, что его усилия – тщетны, что молодой человек вот-вот сделает последний шаг и станет недосягаемым. Тот, кто назывался философом, сгорбился под бременем забот и пытается повернуть время вспять. Вот что происходит со старым человеком, дорогой ученик. Да, я уже стар, и все системы организма поддаются упадку. Моя карьера – тоже закончена, я вряд ли смогу с кем-нибудь заниматься после вас… У меня скопились средства, на которые можно купить небольшой собственный дом, но я с трудом представляю, как сумею в мои годы обосноваться в новой непривычной обстановке…