Александр Товбин - Приключения сомнамбулы. Том 2 Страница 11

– Огромное небо, одно на двоих! – изумился. – И куда-то всё спешат такси, – приходя в себя, философски оценивал обстановку за окном Остап Степанович, затем кротко жалел липы, истерзанные холодным ветром, ливнем, а своё недовольство выказывал громко, твёрдо, – уникально аномальный год выпал! Зимой оттепели замучили, едва травка с листиками зазеленели, запоздалый ладожский лёд загубил погоду и настроение, мечтал порыбачить. Ни в какие ворота, ледоход под конец июня.

– Но следы неблаговидных деяний не смыть дождям времени, не надейтесь… – издали вещал Стороженко.

– Вы, Илья Сергеевич, несерьёзно, путано аргументируете, словно прячете сокровенное, – пробил-таки Остап Степанович оболочку беспокойной, даже тревожной дремоты, под которой укрывался Соснин, – я не посягаю на профессиональные тайны, храните свои заготовки для творческого соревнования! Помилуйте, я не конкурент вам. Если мы и тужимся сейчас переспорить один другого, то затем только, чтобы помочь рождению истины. Но время дознания истекает! Учтите, истекает в год юбилея, когда нас торопит очиститься от замаравшего проектно-строительный комплекс ночного безобразия сама символика славной даты, когда все мы особенно нуждаемся в ясности… Я телефона боюсь, как бомбы, шеф с минуты на минуту взорвёт: неси-ка, что раскопал! А на мне ещё содоклад к принципиальной международной встрече, где надо каждое слово взвесить. Пропади они пропадом, – раздражённо похлопал по бумагам в поисках зажигалки, – потогонные международные обязательства… Помолчал, успокаиваясь.

– И не мне одному за рубежом достаётся, недавно из друга моего в Японии соки, как могли, выжимали: заседания с утра до ночи, не досуг восточной экзотикой насладиться, – с расслабляющим удовольствием скользнул взглядом по прислонённой к чернильнице открытке, взял её, помахал глянцевым соблазном со стереоскопически-выпуклым цветением сакуры на фоне оснеженной Фудзиямы.

Соснин еле удержал смех.

– Стороженко! – вскочив, чинно доложил в телефонную трубку следователь и, обмякая, счастливо закричал, – а-а-а, давно бы так, уверен был, что и это найдёте, картотека всё-всё хранит! – победно качнулся к Соснину, как если б тот уже раскололся, – что там, в аннотации? – расплывался, довольный, пушистенькие усы оглаживал. Вдруг уронил на бумаги трубку, привстал на цыпочки и резко хлопнул над головой ладонями, но промазал, спасшаяся моль издевательски затрепетала в рассеянном холодном свете под потолком; раздосадованный следователь приказал в микрофон хозяйственному отделу вытравить, наконец, насекомых, мешавших сосредоточиться…

– Я всего лишь гуманитарий, законник… – управился с зажигалкой, у которой иссякал баллон, вернулся к узлу противоречий, так его волновавших, – я невольно, по-хорошему завидую вашему, удостоверенному дипломом художественному таланту, и неужели моя бескорыстная зависть, дополненная укрепляющейся симпатией, помешает понять почему вы не вняли завету древней триады? Почему замкнулись в эфемерной, но, увы, не безвредной для духовного здоровья сфере оторванного от жизненных нужд искусства?

Моль кружилась под потолком.

– Обидно… амбициозно хватаетесь за пальму творческого первенства вместо тихого честного служения людям. Характеристику на вас, сугубо положительную, даже панегирическую, прислали, хоть чудотворную икону пиши с натуры, – доверительно понижал голос и сжимал губы Остап Степанович, – однако восхваления – штуковина обоюдоострая, это, знаете ли, палка о двух концах, если с высоты прошлых заслуг упасть, больно будет, как больно…

– Да, обидно, не нашли элементарно простого решения, пусть и сулившего вашему стройному детищу еле заметную неказистость. Победителей ведь не судят! Сдвинули бы окошко, глянь – и дом бы стоял целёхонький, и почти полтораста тысяч кровных целковых не полетели бы псу бесхозяйственности под хвост, и вы бы не дрожали хуже осинового листа в ожидании приговора. Но не будем спешить, не будем, – разжал в снисходительной полуулыбке губы, на нижней губе отчётливо обозначилась ангиома, – вы пока, на данный момент, не обвиняемый, вы свидетель…

– А моральный ущерб? Слухи, панические небылицы, город гудит… как не повторить про неприятнейший резонанс…

И дрожат, жужжат лампы.

– В точных науках действие равно противодействию, так? Зато в житейском море посеешь ветерок, а пожнёшь… и как не разбушеваться социальной стихии, когда столько во все стороны разбежалось трещин, дома-угрозы – в великом городе! Да в канун…

Хлопнул над головой ладонями, мимо.

– Заладили – всё по нормам. Ха-ха-ха, старушонку чёрт убил, не я – помните? Повторяли недавно телепоказ по просьбе зрителей. Тонкое, если не гениальное наблюдение! А скажите-ка, кто дом обрушил? Вы и обрушили-с! Ха-ха-ха. Как мы, смертные, горазды обелять наказуемые проступки тягою к вечным ценностям! Вы вот, Илья Сергеевич, с оконцем не совладали, ну и признались бы чистосердечно, облегчив душу, ан нет: красота виновата, чувство пропорций и гармонии подвело, будто вас, специалиста высокой, согласно служебной характеристике, квалификации бес попутал, – заливался Остап Степанович, успевая продувать свистевшим вихрем мундштук и слепить Соснина очками, огорошено, будто бы долбанули в темя, упёршегося взором в одну точку, с мерным жужжанием, залп за залпом, посылавшей в его зрачки радужные круги.

– Скажете, эка беда, один, да не заселённый ещё, дом упал… помните? – хорошо, что только старушонку убили… ха-ха-ха, вам дай волю, такого наворотите…

– Ха-ха-ха, – долетел новый смешок Остапа Степановича.

Положив мундштук со свеженькой, пряно задымившейся сигаретой в углубление на ободке пепельницы, высеченной из лабрадора, он уже подписывал документы коричневому крепышу с бородкой и весело приговаривал. – Экий вы, Илья Сергеевич, к искусству чувствительный, уж нельзя и всемирно известное произведение помянуть, хотя сознаю, в вашем аховом положении, пусть вы пока не обвиняемый, а свидетель, его название звучит весьма неуютно… проводил взглядом проскрипевшего к двери… снял очки, устало потёр переносицу.

– Водички выпьете? – кивнул в сторону столика с немытым графином, – или в такую холодрыгу лучше бы коньячком побаловаться, хотя бы с напёрсточек проглотить, да заесть икоркою, а? Выразительно потянул носом, принюхиваясь. – Небось не брезгуете с утра пораньше, пусть и в сомнительной компашке, принять на грудь, о, нам сверху видно всё, – прыснул, вооружая взор линзами. Ха-ха-ха, насчёт коньячка здесь, при исполнении, сами понимаете, шутка, на работе – ни-ни, но попроказничать где-нибудь в укромном уголке было б недурно, хотя бы и в крохотном баре, который отпирают по торжественным поводам на верхотуре Творческого Союза. Напряжёмся, в директивный срок сдадим уголовное дело в суд, чем будет не повод, а?

С удовольствием покачался в кресле.

– Или в гнёздышко с морёной панелью и алыми бра допускают лишь баловней таланта, избранников муз, мы, канцелярские крысы, шуршащие бумагами день-деньской, недостойны покейфовать вечерком на высоких стульчиках?..

– Не удивляйтесь, всё о закрытых утехах знаем, и не только по оперативным данным или донесениям наружного наблюдения, берущего на мушку творческих выпивох, – затрясся в беззвучном смехе, – милейший Виталий Валентинович, когда с Конгресса Прогрессивных Сил вместе летели, столько порассказал о нравах богемы, потом у стюардессы бутылку «Столичной» взял, объяснил наглядно, как отец народов согласовывал кривобокий фасад гостиницы…

– Да, на высоких стульчиках, а рядом… – распалялся творческой атмосферой Остап Степанович, успевая не только перебрасывать из руки в руку шейкер и, встряхивая сосуд над ухом, прислушиваться к пьянящему бульканью процессов смешения, но и задумчиво склонять голову, скашивать глазки, как бы прикидывая со стороны хорошо ли у него получается… рядом млел в бело-золотом мерцании зал с фигурными зеркалами и прелестным балкончиком.

С этого-то мраморного балкончика под плафоном, обжитым пухлыми, кое-где задрапированными летучими красно-бирюзовыми тканями дамскими телесами, Остап Степанович правил балом.

Вскинул руки, облапил регистры поблескивавшего инструмента и протрубил подобие туша, глянул вниз, где шикарные пары удваивались в лаковой бездне инкрустированного паркета, похлопал тыльной стороной ладони по губам, воспроизводя звуковой вибрацией настройку оркестра, другой же рукой, будто он вовсе не человек-оркестр и даже не капельмейстер, а разгорячённый танцор, обнял за талию воображаемую партнёршу и загнусавил трам-пам-памами чарующий вальс.

Потом, отдышавшись, в интимных, переливавшихся цветистостью бутылок сумерках бара опрокинул рюмку, потешно передразнил вездесущими руками и туловищем конвульсии саксофониста и всего пара фраз, рождённых в его музыкальной утробе и резко вылетевших из туго надутых щёк, плеснула хрипловатым возбуждением джаза.