Александр Товбин - Приключения сомнамбулы. Том 2 Страница 12

Вскинул руки, облапил регистры поблескивавшего инструмента и протрубил подобие туша, глянул вниз, где шикарные пары удваивались в лаковой бездне инкрустированного паркета, похлопал тыльной стороной ладони по губам, воспроизводя звуковой вибрацией настройку оркестра, другой же рукой, будто он вовсе не человек-оркестр и даже не капельмейстер, а разгорячённый танцор, обнял за талию воображаемую партнёршу и загнусавил трам-пам-памами чарующий вальс.

Потом, отдышавшись, в интимных, переливавшихся цветистостью бутылок сумерках бара опрокинул рюмку, потешно передразнил вездесущими руками и туловищем конвульсии саксофониста и всего пара фраз, рождённых в его музыкальной утробе и резко вылетевших из туго надутых щёк, плеснула хрипловатым возбуждением джаза.

– Ничто человеческое не чуждо, – скромно резюмировал импровизацию Остап Степанович; чтобы руки не изнывали без дела взялся точить красный карандаш такой же, как у Владилена Тимофеевича, точилочкой в виде маленького колпачка-конуса, вертел его быстро-быстро за крохотный хромированный рычажок, пододвигая локтем под медленно сползавшую спиральку тонюсенькой, тоньше папиросной бумажки, стружечки сплетённую из соломки корзиночку.

– Спасибо другу, полезный подарил сувенир, а то возись с бритвами, того и гляди порежешься, ха-ха-ха, кровь, улики, – подмигнул, посмотрел на часы, – нда-а, не думай о секундах свысока…

Быстро, ловко набросал протокол.

– Вот диапазон – красоту как разрушительную категорию обсудили, после вас в усталости бетона извольте быть специалистом. Жду после вас… – скосился в бумажку, – вот ведь Господь Бог наградил фамилией! Фай… Файервассер! Уф! Нормальному человеку не выговорить.

Налившись серьёзностью, отчуждённо навёл на Соснина очки, переполненные тухлятиной, сделал жирную пометку красным карандашом в перекидном календаре. – Жаль, ваши размагниченность, рассеянность чрезмерно нас задержали, – попрекнул, посмотрел опять на часы, – зря от чая отказались, крепкий чай вас бы разогрел, тонизировал, мы бы быстрее двинули пробуксовавшую на половинчатых выводах беседу к взаимному, полагаю, удовлетворению…

– Однако правовая процедура священна! Да, я вынужден, подчиняясь букве закона, переквалифицировать свидетеля в обвиняемого, увы, факты и обстоятельства объективно сильнее моей искренней к вам симпатии. Однако, повторяю, я лишь переквалифицировал правовой статус, участь вашу определит суд, только суд, да, надежда – наш компас земной… Протокол вот здесь… И – подписочку о невыезде… Извините за прямоту, бежать вам некуда, но такова формальность.

Сосредоточенно хмурясь, отметил пропуск.

Холодно глянул на Соснина, вяло протянул руку.

В заляпанном извёсткой, загромождённом козлами, на которых поругивались мощные бабы в необъятных комбинезонах, вестибюле прокуратуры вахтёр с птичьей головкой на торчавшей из ватника тощей жилистой шее посматривал в маленький телевизор, где целовались Брежнев и Суслов; вахтёру пришлось ещё и оторваться от зелёной эмалированной кружки с чаем, высунуть из окошка своей конуры сухую кисть за пропуском, машинально наколоть бумажку на заострённый штырёк… потом вопросительно повернул к застывшему Соснину испитое лицо с ввалившимися щеками и мёртвым стеклянным глазом… на клеёнке – чайник, газета «Правда».

Сухинов?

Да, на пенсии.

Свидетель, переквалифицированный в обвиняемого, с облегчением толкнул дверь, подумал – где-то здесь, поблизости, Третье Отделение располагалось… В перспективе Фонтанки виднелась фигурка деловито спешившего на допрос Файервассера, но, не желая с ним встречаться, Соснин свернул в противоположную сторону, к Пантелеймоновскому мосту, затем зашагал вдоль Летнего сада… вдоль Мойки.

Вдоль Мойки, по краю Марсова Поля.

Вдоль Мойки, вдоль Мойки.

Хотелось проветриться.

Холод бодрил.

Много позднее обычного зацвела черёмуха… – внезапную волну стужи будто бы оправдывала примета, оставалось потерпеть два-три дня, чтобы вступило окончательно в свои права лето, однако запушившие по-летнему тополя обманулись – студёный ветер вторую неделю бросал в дрожь молодую глянцевую листву. А тёмные, с небесно-голубыми глазницами окон дома, натерпевшиеся на долгом своём веку всяких причуд погоды, покорно плыли навстречу ледоходу, над сросшимися домами-дредноутами, словно слились воедино отражения рек, каналов, стыло ясное бездонное небо, по нему, как подтаявшие с краёв сиреневатые льдинки, плыли рыхлые облачка.

Ну и холод!

Свернул с Мойки.

Быстро огибал гофрированные лужи, очереди к штабелям неряшливых, пахучих ящиков, в которых серебрилась корюшка; торопился, подгоняемый ветром.

Нева; свет и блеск.

И напор ветра, свист!

Наводка? Как иначе смог бы Стороженко заприметить окошко, которое в отчёте удостаивалось краткого примечания? Шустрый! Копнул поглубже, задел мировоззренческие пласты и…

Если бы, шагая по громыхавшему трамваями мосту на Васильевский и набрасывая по первому впечатлению портрет Стороженко, Соснин мог услышать, что доносил Филозову, посмеиваясь в трубку, пока Файервассер мариновался в приёмной, Остап Степанович! – сонливый тихоня себе на уме, учти: юлил, изворачивался, небось, и ты наслушался таких отговорок? – красота, пропорции, потом демагогически на нормы ссылался. Представь, Владюша, мы вкалываем, а он с диссидентами, взятыми на учёт, едва ль не спозаранку благородный коньячок распивает… он сам себе на шею петлю накинул, затянуть осталось… и не сейчас, давно накинул, в картотеке Комитета сидит с пятьдесят шестого, рисовал идеологически вредные плакаты, абстракции. Пока я бегло с архивными документами ознакомился, завтра поподробнее вчитаюсь и звякну…

Льдины сталкивались, крошились.

Трамваи притормаживали на спуске; затихал перестук, колёса повизгивали.

Обвиняемый. В чём обвиняемый? Неужто все рехнулись, а он – нормальный? Ощутив пока ещё робкий щекочущий позыв смеха, повеселел. Отлегло от сердца, ну их… после напряжённого однообразия допроса, отдался восторгу ветреной свежести, речного простора. Какой воздух, сколько его там, в клубящейся высоте! Жестяной куполок над Академией Художеств, пъедестал погибшей в революционных передрягах Минервы. Румянцевский обелиск, проткнувший тёмную блещущую гущу листвы. Влево, вправо – приземистые дворцы, особняки бесконечной невской набережной, распластавшейся под многоярусным давлением туч. С моста широко распахивалась подвижная, лепившаяся на глазах панорама неба.

А этот Фай… – повесил трубку и заглянул в бумажку, – этот Файервассер пока не перегорел, пусть посидит.

Остап Степанович ослабил узел галстука, подошёл к окну.

Небо темнело, гасило голубизну окон.

Безобидные облачка быстро срастались в чёрные тучи с ярко распушенными солнцем краями, с почти равными просветами тучи спешили друг за дружкой, к заливу. И налетал слепой ливень, следом – весёлой полосой – свет, и синькою загорались лужи, воздух вспыхивал влажным зелёным блеском, пёстрым колыханьем зонтов, и Соснин шагал, шагал, отсчитывая линии, по Большому проспекту, но опять настигала чёрная набухшая полоса, опорожнялась: небо обрушивалось потопом. Оставалось прижиматься к фасаду под спасительным эркером, слушать ропот побитой листвы, машинально смотреть на то, как смываются с асфальта к решёткам ливнёвки белые, точно рыбья чешуя, лепестки. А мимо шумно падала завеса воды, которую раскачивал, окатывая брызгами, ветер, и, радуясь необузданности световых и цветоносных контрастов, Соснин всё же поругивал преждевременную репетицию осени.

Промок, продрог – эркеры не спасали от дождя с ветром.

Напустив лужицы, сушились купола зонтов, под вешалкой – сапоги-чулки, как отстёгнутые протезы; наплыв гостей.

– Завидую тебе, Толенька, белой завистью, смерть как по морю скучаю, – долетали распевные стенания Милки.

– Да, солнце печёт, маки отпылали у Карадага, но вода в бухтах холодная.

– А нас дожди замучили, неделю хлещут и хлещут, холодина жуткая, видел? – ладожский лёд в июне.

Махнул расчёской, одёрнул мешковатый пиджак.

Вот и Толенька собственной персоной.

Загорелый, с искристым взором, плечиком грациозно упёрся в дверной косяк; чёрный облегающий свитер, узкие брючки в рубчик.

– Чего-нибудь покрепче?

Протянул веточку черёмухи хозяйке дома, взял рюмку с водкой, обогнул могучий пилон в центре комнаты – сросшиеся спинами, заваленные до потолка старыми холстами шкафы, платяной и книжный.