Амвросий Светлогорский - Зеркало преподобной Феодоры. Из жизни наших современников Страница 11

Когда я подтащил последний камень, поднял его над собой и попытался возложить на самый верх возведенной мною гряды, меня вдруг закачало, повело в сторону и опрокинуло вместе с камнем навзничь. Неясные темные силуэты плясали вокруг меня, перепрыгивали через меня, будто пытаясь закрыть звезды, высыпавшие на небо.

Я лежал на спине лицом вверх, я был совершенно без сил и безучастно смотрел, как мое детище – каменная гряда – нависает надо мной и вот-вот обрушится и похоронит меня заживо. И когда на меня сверху полетели камни, нежданно появилась согбенная фигура старца Серафима, который крепкой хваткой взял меня за шиворот и поставил на ноги. Сияние, исходившее от старца, касалось моего изможденного лика, это я отлично помню, и камни, летящие сверху, растворялись как миражи, не причиняя нам никакого вреда. Под этим потусторонним метеоритным дождем мы простояли до рассвета, старец непрестанно молился, а левой рукой с вервицей придерживал меня от падения. При первых лучах солнца нерушимая каменная гряда лопнула как воздушный замок. Силы оставили меня, но сквозь забытье в мое сознание пробивалась молитва старца, которую он беспрерывно возносил в стоянии против козней нечистого.

Сейчас, по прошествии более шести лет, я понимаю, что не было никаких камней, понимаю, что нечистый заманил меня в ловушку, легко сыграв на моей гордыне, и я целый день занимался перетаскиванием воздуха, или, точнее, перетаскиванием эфемерной пустоты! Удивленные монахи видели мою пантомиму, пытались вразумить меня, но я их не слышал, а воспринимал их тщетные потуги остановить меня как кривляние и гримасничанье, через которые я тоже должен быть непременно пройти. И тогда игумен послал за старцем Серафимом, который и сам, предчувствуя что-то неладное, уже вышел со скита в монастырь.

Старец Серафим вырвал меня из-под инфернальной падающей каменой гряды, перетащил в свой скит и, пока выхаживал, сказывал истории из жизни разных людей, что встречались ему, и из своей жизни тоже многое поведал. Я не записывал за ним – слаб был настолько, что даже ручку не мог удержать – поэтому некоторые детали могу упустить, но в целом его рассказ я очень хорошо запомнил, потому что он произвел на меня ошеломляющее действие яркими эмоциональными образами. Старец укрепил мою веру.

Для ясности я приведу некоторые страницы жизни отца Серафима, потому что не могу не описать если не всю его жизнь, то хоть странички жизни, или точнее – эпизоды.

†

Эпизоды жизни старца Серафима, поведанные им самим послушнику Алексию,

который записал их по памяти не сразу, а через несколько лет

Эпизод первый: про Ольгу и Олега.

Мы были близнецами. Я родился на две минуты раньше сестры, и говорят, что не дышал эти две минуты, потому как не мог без нее ни одного вздоха сделать… Но жизнь нас разлучила. Случилось это в памятное затопление нашей деревни и близлежащих сел и деревень на Пасху в конце тридцатых годов.

Большинство жителей покинули свои дома и уехали, ведь о затоплении предупредили. Да и шло затопление поначалу очень-очень медленно, на протяжении нескольких лет, что и смущало многих, и настораживало. Кого-то вывезли насильно, а кого-то из стариков так и не нашли – не захотели те покидать свои родные места, да так, видно, и потонули. Не верили, что можно такое злодеяние совершить, думали, что пугают и хотят ограбить. Желая спрятаться от беззакония, многие залезли в подпол и… остались там навечно…

Зимой все в округе замерзало, а весеннее половодье в наших местах испокон веку было мощным и раздольным. Наша деревенька была на возвышенности, и нам с Ольгой казалось, что только при всемирном потопе церковь и колокольня уйдут под воду. Но в тот год после вьюг и обильных снегопадов зима продержалась на удивление долго и вдруг резко отступила перед ворвавшейся весной. Сугробы, наметенные за зиму, начали так быстро таять, что вода прибывала с необычайной быстротой. В Пасхальную ночь открылись шлюзы наверху, то ли под непредвидимым напором воды, то ли по злому умыслу, и случилось это внезапное затопление.

По обычаю празднования Пасхи каждый христианин мог подняться на колокольню и позвонить в колокола – поделиться радостью воскресения Христа со всем миром. Мы с Ольгой забрались на колокольню в четвертом часу утра и увидели в предрассветной мгле надвигающуюся со всех сторон воду. Вода несла смерть и разрушения. Через несколько минут только колокол на колокольне возвышался над водой. Мы стояли по колено в воде рядом с колоколом, так ни разу и не ударив в него. Неподалеку плавал старый засохший дуб, покачиваясь на водной ряби. Вдруг неожиданная волна понесла дуб прямо на нас. Мы успели отпрыгнуть в разные стороны, а ствол проломил ограду и ударил в колокол с такой силой, что тот сорвался с петель и, издав гулкий протяжный стон, захлебнулся и ушел под воду. Отливной волной дуб потащило от колокольни, но в его размашистые ветви впуталась Ольгина коса, и громадный дуб, как мотылька, смахнул Ольгу, увлекая за собой в водяное царство. Это произошло за какое-то одно мгновение: удар, захлебнувшийся звук колокола и исчезновение Ольги в темной бездне водоворота. Я схватил увесистую крючковатую железяку, в виде сабли, висящую на ограде как украшение, и метнулся было за сестрой, надеясь перерубить железякой ветки и спасти ее, но волна ударила меня в грудь и отбросила к уцелевшей решетке колокольни. Железяка, выбитая волной из рук, вскользь саданула меня по макушке так, что на голове осталась не зарастающая волосами метка овальной формы… Первым монахам на Руси выбривали на голове гумéнцо – круг такой, как символ тернового венца; и покрывали потом голову скуфьей. Делали такую метку перед пострижением в монахи, и я, конечно, получив такой знак, увидел предначертанный мне путь в монастырь… Так я потерял сестру и ничего не знал про ее судьбу до знакомства с монахом-отшельником Серафимом Муромцем. А знакомство мое с ним состоялось только через шесть лет после затопления.

†

Эпизод второй: знакомство с Серафимом Муромцем.

Осенью сорок пятого года я, как чуждый социалистическому обществу элемент, по 58 статье был отправлен на Соловки, а потом почти сразу переведен в Повенец на восстановление шлюзов Беломорско-Балтийского канала. Меня давно искали по навету, но схватили около Александро-Невской лавры, в конце ноября, перед входом в бывшую императорскую духовную академию. В ту осень вся Лиговка от Московского вокзала до Обводного канала и ниже походила на сплошной блошиный рынок: торговали всем, и казалось, что торговали все. Серебряные золоченые приборы с княжеского стола, немецкие зажигалки и швейные машинки, дорогие меха, поношенная и неношеная одежда, медали, ордена и оружие – все это менялось на продукты для пропитания. Но что особенно бросалось в глаза, так это колоссальное множество, тьма калек и инвалидов – изуродованных войной людей… В первые дни ноября почти всех увечных – безногих, одноруких, кривых и трясущихся от контузии – погрузили на баржу и отвезли на Валаам. С плачем, выстрелами, криками, облавами и погонями «очистили» город за несколько дней! Всех тех, кто оказывались рядом с калеками и заступались за них, тоже арестовывали, но отправляли не на Валаам, а в лагеря – на социалистические стройки. Это называлось «трудовое перевоспитание». Так я оказался на восстановительных работах под Повенцом, и если бы не дюжий Серафим Муромец, то мне вряд ли бы удалось выжить там.

Это был человек-исполин необычайной физической силы и внушительных размеров. Это был Голиаф, а все рядом с ним казались пигмеями. Муромцем его прозвали не только за могучую богатырскую силу, а больше за силу веры – духовную крепкость, которая невидимой волной исходила от него на ближних, укрепляя их в вере. Он с первого взгляда, брошенного на меня, встал как изваяние и не двигался до тех пор, пока я, тоже в оторопи смотревший на него, не перекрестился. Для меня было загадкой, что такого во мне заставило исполина застыть передо мной без движения. Он так смотрел на меня, будто мы уже встречались, будто у нас с ним был один общий секрет, про который никто больше не знал, а только я и он. И судя по его впечатляющему стоянию, для него этот секрет был чрезвычайно важным, и может быть даже судьбоносным. Тень догадки мелькнула в моей голове, только когда я заметил отблеск слезинки, скользнувшей по его щеке. И как только эта догадка промелькнула у меня, я сам вдохновился надеждой, птицей забившейся у меня в груди: я увидел в его глазах образ моей пропавшей сестры Ольги. Тут же я несколько раз спасительно перекрестился и перекрестил застывшего передо мной гиганта. Видно, удостоверившись, что я не привидение, а живой, он схватил меня в охапку и унес в уединенное место, подальше от ненужных свидетелей. Я не сопротивлялся – я уже знал, что между нами существует какая-то тайна – тайна, которую нам обоим не терпелось разгадать; и эта разгадка будет иметь решающее значение не только в моей судьбе.