Анатолий Сорокин - Сладкая полынь-отрава. Повесть для внуков Страница 11

Но вот и впереди все неузнаваемо переменилось. Озарилась наконец пустая еще деревенская площадь, точно выступила разом из темных объятий ночи. Мокрилась мелкая зелень-шпарыш и густая, плотная, точно ковер, покрывавшая обочину дороги. В окне бревенчатой школы под красной железной крышей захрипел репродуктор, отчетливо выговаривая одно слово из десяти, выплескивая в сбежавшуюся толпу с вилами, лопатами, кнутами резкие, суровые слова об упорных боях на неведомых мне землях и далеких морях. Мужики, которых еще не подмела эта ненасытная, бойня, подростки, подстать нашему Савке, хмуро переминались, словно их пронизывало злым февральским ветром, охали и вздыхали бабы и девки. Горбатая бабка Свиридиха, размахивая палкой у амбарав, где запрягали лошадей, заламывали в ярма упрямых быков, кричала страшно и дико:

– Ненасытна! Чума пришла ненасытна! Страшней, чем в двадцатом годе! Помните? Помните, али обеспамятовали вконец? Дак Боженька вам напомнит. Нехристи! Пьет кровушку деток моих Молох неведомый, косточки лишь чисты выплевыват! Сатана! Палом – как мор! Не дайте! Сколь же? Когда он подавится мужицкими косточками?

В безумстве своем незряча бабка, глуха. Ни ласковых рук оглаживающих не слышит, ни теплых бабьих увещеваний. Ноги ее кривые в толстых и пестрых шерстяных носках, в растоптанных обутках, перехваченных крест накрест ссучёнными веревочками, сильно дрожат. Зипун до пят нараспашку. Волосы седые спутаны и скатаны, как потник. Беспокойны, нервно возбуждены и руки: дряблые, длинные, синие. Палочка – невелика помощь; качает бабку. Личико усохло, глазницы – два глухих колодца, из которых давно не черпают. В гражданскую погибли у нее муж и единственный сын: муж был на стороне белых, сын – сражался за новую жизнь в красных рядах, что бабке от этого, где ее праздник жизни? Проводила теперь двух внуков, и, получив уже на одного похоронку, совсем свихнулась. Всем ее жалко и мне тоже. Даже жальче, чем все понимающую, строгую Колосиху на ферме.

– Пошли, посмотрим, каких лошадей дают. Вон бригадир подзывает, – врывается в меня голос брата.

Дрожала припадочно зубато голодная молотилка, вокруг которой суетился упревший до красна машинист Яшка Глетчик. Мякина сыпалась из всех люков и дыр, остья летели. По ветру, по ветру, на белые платки, взмокшие бабьи спины, на грязные ребячьи загривки. Желтым измочаленным язычищем в равзявленной, трясущейся пасти пучилась солома. Ее рвали вилами, швыряли за себя, через головы.

Фенька и Сонька Страховы – младшие сестры замужней Полины Шапкиной, подставляли мешки под хлебный ручеек, захлестывая завязками горло наполненных. Тяжелые чувалы взлетали на столь же дружных руках, среди которых особенно выделялись могучие руки молодухи-разведенки Зойки Дымовой, как в общей толпе выделялась и сама крепко сбитая Зойка, ложились тесненько на подводы. Скрипели колеса, брякали барки, звякали занозы в ярмах. Повизгивание, сдержанный девичий смех, надсадное кряхтение.

Горы снопов на колхозном дворе, а их везут, везут. Чертопахин в легонькой бекешечке, кожанной фуражке блестит и сияет среди общей кутерьмы и ахов.

– Миленькие, не посрамите! Раззудись плечо, дорогие вы мои, первый обозик уходит на элеватор! – Сунув мягкую ручку под струю зерна, вылетающего из молотилки, хватается сам за узел чувала. – Соня, слабо тут, перевяжи покрепче.

– Зараза какая, – ворчит вполголоса Савка, – сам взял бы и перевязал. Так нет… – И дергает меня за руку: – Пошли.

Но выбирать ничего не надо, все за него уже решено, подозвав, бригадир указывает рукой на загружаемую подводу, велит поторапливаться. Савка недоволен, кони – обычные доходяги, – но делать нечего, телегу надо подавать под погрузку, и Савка лезет на передок, подбирает вожжи.

– Посторонись, Калистрат Омельяныч! – дергая за вожжи, ревет Савка нарочито горласто, явно направляя лошадей на председателя. Чертопахин уворачивается. грозит кулаком озорничающему возчику, Савка ставит бричку под погрузку, соскакивая с нее как ни в чем не бывало, подставляя загорбок, лезет сам под мешки. – Наваливай, девки, председатель велит поторапливаться. А нам еще через немецкие поселки прорываться.

– Так не забросить, Савка! – сомневаются молоденькие подсобницы. – С твоим ростом… Давай уж на пару с председателем.

– Можно и с председателем, – гнет недовольно шею Савка и хватается за угол мешка, – Берись, что ли, Калистрат Омельяныч!

– Ну давай, ну давай! – Чертопахин ухватился за другой, удачно вскинули, развернули в воздухе, опустили поперек телеги.

– Еще один, Калистрат Омельяныч? – невинно шмыгает носом Савка, но в глазах насмешка, и набрякший кровью Чертопахин ее замечает.

– Ну давай… А погодь! – схватился за куль в одиночку, присел, поднатужился и охнул, не сумев подняться.

– А я? Подвинься чуток! – Савка небрежно спихнул его плечом в сторону, напрягся несколько артистично, играя на девок, и мешок оказался на телеге. Лег как положено в общий ряд.

– Чуваленок! Чуваленок! Это сколь же годков ему, молодайки? Ить жених, язви в кальсоны! Уж прижмет как деваху… – смеются у молотилки.

– Крепок, обормот… Есть закваска, – отдышался наконец Чертопахин; снова повысил голос: – Разаудись плечо, мил-лые… женатые и замужние! Раззудись! Врежем по немчуре-врагу нашим высоким сталинским урожаем!

Забегал опять по току, засуетился непонятно кого и зачем подгоняя и вздрючивая. Расшумелся привычно и скоро взмок, под стать бабам у молотилки, посинел, запыхался.

* * *

Подвод много; грузятся, грузятся. У молотилки, у амбара, под навесами. Солнце разогрелось, не то-осеннему щедро ласкает землю, людей. Пот заливает лица, густо покрытые половой-мякиной. Водовоз Леня Голиков, дурачок, верхом на бочке погоняет старого, едва шевелящегося однорогого быка, по прозвищу Геббельс..Хлынули к Лене.

– Ой, Леня-женишок приехал! Ой, вовремя как, девки-ребятки! – Манька Сисенкова, вдова забубенная, вскочила на запятки телеги, на два бревешка с установленной на них бочкой: потная, размякшая, с раздернутой кофтенкой на вздувшейся груди. – Подчерпни, Ленечка, черпачок пополней – ох, пересохло прям все во всем теле.

– Мне больше всего, Маня? – беззлобно хохочут бабы.

– Скорее, Леня, – упрашивает бабенка, не обращая внимание над подначивания подружек, – горю прямо вся, хоть в омут, хоть в бочку ныряй.

– Гы-гы! Гы-гы! – лыбится мордастый дурень; зубы желтые, крепкие, кулачищи – кувалды в полпуда каждый.

– Умираю, Леня-дружок! Давай поскорее!

– Гы-гы, гы-гы! – заглядывается Ленька на Манькину голую грудь.

– Манька, титьки спрячь, не води придурка в соблаз, а то с силищенй его, разложит прям здеся на бочке, – незлобно советуют Маньке.

– А пусть, я, может, согласная. Вот погодите, скоро останемться без стоящих мужиков и Леня сгодится.

– Леня, не теряйса баба в соку, обними, чтобы косточки у нее затрещали, – подзадоривают придурка.

Леня, при всей ущербности разума, кое-что все же кумекает, охотно делает вид, что тянется к Манька и хочет ее ухватить.

– У—у—у, придурок, пустое ухо! – Манька бесстрашна, отмахнулась под общий хохот, сдернула квадратную крышку, нырнула в бочонок за черпаком, задрала бестыже ногу.

– Утопнет ведь, Леня! Тяни бабу из бочки! Утопнет, а виноват будешь ты!

Парни облепили водовозку, подтолкнули Маньку под руку, рухнувшую всем своей тяжестью глубже и застрявшую грудями в квадратной дыре: бочка – ходуном, парни – врассыпную.

– Бочку не опрокиньте, кобели окаянные! – шумят молотильщицы, откровенно завидуя и Манькиному здоровью и ее бесстыжим вольностям.

– Гы-гы! – скалится Леня-придурок, отворачивая с запозданием одкорогого и безхвостого быка от близкого пшеничного вороха; бык упрям, почувствовав желанный корм, прет к зерну, подворачивая передок брички так, что грозит поставить ее вверх тормашками.

– Стой! Стой, куда прешь? – орет заполошно Калистрат Омельянович и лупит, лупит быка по слюнявой морде. – Пейте из лагушек – лагушки поставлены у каждого бурта. Че в бочку лезете с головой и ногами?

– Так вкуснее, из-под Манькиного подола.

– Поберегись, Калиистрат Омельянович, ушибем, ненароком.

– Вот кобылы! Вот жеребцы! Лишь бы побзыкать.

Странная жизнь, меняющаяся на глазах, заряжающая своей лихостью; и во мне, в моей глотке, будто все закипает и пересыхает в единый миг – столь желанной и сладкой кажется привозная водица, – хочется тоже прильнуть к черпаку. Слышу бойкий говор насчет последнего, должно быть, в нынешнем году, желанного солнышка, слышу людскую неистаивающую удаль. Хорошо с людьми: один накричит ни за что, другой пожалеет. Всяк на виду, что бы ни делал. А солнышко – и вовсе особая радость. Вон как душа у всех встрепенулась и ожила напоследок: ведь не завтра-послезавтра снег выпадет. Каждая утренняя разнарядка с него начинается, мол, зима не станет дождать управились мы или нет, братцы-колхозники. В колхозе иначе живут, чем на ферме, здесь сверху один председатель, а на ферме, кроме управляющего есть еще и директор на главной усадьбе и это все знают, в случае чего. Но как лучше, мне непонятно, хотя управляющий Пимен Авдеевич Углыбов нравится больше, чем Чертопахин, который как сыч, ко всему будто принюхивается, всюду ищет подвох, никому не доверяет словно боится каждого, а Пимен Авдеевич точно в полете, как… птица коленкоровая. На ферме так сказала однажды о нем тетка Лукерья – «птица коленкоровая»…