Анатолий Сорокин - Сладкая полынь-отрава. Повесть для внуков Страница 12

От соломы поднимается терпкий, бодрящий дух. И от спелого, крепкого на зуб зерна, которое я жую и жую неустанно – сил набираюсь на зиму по совету Тольки Селезнева. Твердые зернышки, как литая дробь-пулевка. В воздухе полова и мякина летают, лезут щекотно в нос. Фенька чихнула, выпустила горло наполненного мешка. Мешок накрениля. Потек через рубец верхнего края желтый пшеничный ручей. Феня взмахяула бестолково руками, сморщилась, зажмурилась и снова чихнула:

– Оглоблю в нос, Фенька!

– Ой, девчата, прямо напасть! Ой…

– Я те вот! Я те почихаюсь тут, мякина утрамбованная! – Сонька приложилась кулаком к спине сестры, потом еще бухкнула со всей силы.

– Ой! Ой! – морщится Феня, словно не чувствуя колотушек. – Ой, погоди, Сонька! Отцепись, язва полосатая!

– Мешок повалился – язва! Мешок придерживай, зашлась она до коликов!

– Пчхи! Мамочки мои, пчхи-и! – чихает Фенька.

– Будь здорова, Феня, женишка те в новом году, – перехватил у нее мешок Чертопахин, улыбается масленно, как кот.

– Чхи… Калистрат Омельяныч! Чхи-и, окаянная напасть… Да ну вас всех, Сонька вон…

– У Сони есть женишок, Соня дело знает… Вы это, девахи, птички-трясогузки, вы успевайте детишками завестись, пока война не подмела всех парнишек. Кто брюхатить вас будет потом?

– Да ну вас, Калистрат Омельянович! Как не стыдно такое…

– А какое такое? Жисть свое стребует! Засвербит под подолом – к Леньке Голикову кинетесь… Вон-а, бывало, в Гражданскую! Тогда убыли такой в мужиках не случилось, все ж оставились еще бравые молодцы.

Чмокнуло вязко, шыркнуло с подсвистом, и шлепки, шлепки, скрежет. Бешено вращался оголившийся шкив, местами обмазанный варом. Широкий серый ремень привода изогнулся огромной змеей, встал на дыбы, ударился хлестко в доски ограждения, сколоченные накрест. Молотилка скрипнула надсадно решетами, сглотнула новый зёв и грохот, придавила ток тишиной. Длинноногий и худобедрый машинист Яшка Глетчик в длинном, как балахон, комбинезоне, делавшим его еще более высоким и худым, всунул рыжую от половы голову меж оградительных досок. Полез, зацепился штаниной, пал на корячки.

– Ушил бы казенные штаны, Яша, широковаты, небось, – подтрунивает над ним остроязыкая Сонька.

– Ково ушивать, придумала тоже! В таких-то и на мужика сзади все же похож, а то дылда дылдой! – находятся желающие продолжить бесплатное развлечение.

Вскочил, отряхнулся Яша, щуптлый, болезненный мужичок, с маленьким подергивающимся личиком, а на него из верхнего люка все сыплется и сыплется серая труха.

– Стой, обоз, вроде, готов, ко времени речь сказать, – оглядывается по сторонам Чертопахин и, найдя сторожа Затыку, приказывает: – Бухни в лемех, Георгиевский кавалер.

Дед рад постараться – подобные поручения ему не в новинку. Вытянулся во фрунт с вилами на возу соломы, пал тут же на край задка, скатился, будто циркач, чудом не зацепившись за концы поднятых дробин, удерживающихся крючьями, побежал на раскорячку, словно с килой. У сторожки на выезде с тока, рядом с весовой, спохватился, что бежит с вилами, отшвырнул их от себя, сдернул со штыря, рядом с плужным лемехом длинную железяку. Размахнулся, ударил со всего плеча, и поплыл упруго-малиновый звон каленого лемеха над березами-кленами-тополями, над деревянным амбаром на столбиках, с навесом и башенками, сооруженным еще до революции. Над селом, к ветряку на бугре, над степью низинного заречья поплыло к синей кромке далекого бора ввинчивающееся в мозги и требовательное: гум-м, гум-м, гум-м!

Калистрат Омельянович на бричку с мешками поднялся. Окинув рассопатившуюся, разгоряченную дружной работой толпу, шевельнул черными бровями.

В толпе была мама, с узелком в руках, перекрывшая мне дорогу:

– Куда, Паша? Затопчут в кутерьме!

– К Савке, мам, он счас уедет!

– Как уедет, так и приедет, стоя рядом!

Савка наверху, ерзает на мешках на телеге, меня будто не видит. Бригадир Половинкин подошел, приметил мешок узлом наружу, крякнул, поднатужился, перевернул его узлом во внутрь:

– Так надежнее: и развяжется, так высыпится во внутрь.

– На-ко, Савелий, баба-Настя шанег в дорогу напекла, – мамка протягивает беленький узелок Савке

– Делать нечего – бежала она из-за шанег! – покосившись на бригадира, бурчит Савка.

– Не из-за тебя, че бы это из-за тебя? – хитрит неловко мама, – Лемех услышали и побежали всей фермой.

Правда, доярки в толпе.] Бухгалтерия в полном составе. Полина Шапкина сверкает крашенными губами. На сзывающие звуки лемеха, народ стекается со всех сторон. А Чертопахин все рубит рукою воздух, все говорит, говорит, аж покраснел от натуги. Савка привстал коленом на мешке, рот раззявил смешно. Яшка Глетчик, так и не осилив ремень, так и не натянув его в одиночку на шкив молотилкя, навалился на доски ограждения машины. Слушают или не слушают председателя, не поймешь, но что в этих его словах? Пустые они, без тепла и сочувствия, как те же удары железной колотушки о лемех – только гуд в ушах… А воробьи знай, скачут, дерутся, как голоштанная мелюзга, и я уже вострю глаз в их сторону. Вокруг дружно ударили в ладоши. Мама рядом захлопала, и улыбается полными от слез глазами.

– Трогай, Максим Терентиевич, – скомандовал Калистрат Омельянович, соскочив легко и важно с подводы.

Савка ждал этой команды, так и продолжая стоять коленоа на мешке, чмоккул пересохшими от волнения губами, подхлестнул вслед за всеми своих лошадей – рыжих каких-то, костлявых. Сопровождаемый толпой, обоз тронулся, покатился по селу, вдоль речки.

Подслеповатые старухи на плетнях и в подворотнях: крестяся перепуганно:

– Началось, Господи мой, теперь до зернышка выметут.

– Ноне война, грех счеты вести.

– А раньше было иначе? На трудодни выдавали отходами…

Вздымает пыль наша босоногая орава.

Толька – как из-под земли:

– Айда к ветряку наперегонки! Знаешь, как будет на переезде через речку!

Обозу нет конца, а голова уже на буграх у протоки. Из камышей со стороны озера выплывает лодка. Стала на мелководье, рядом с переездом, в которую вошли первые лошади. Дед Треух, подслеповатый, осевший будто, навалился на длинный шест. В корме верша, чебачки с карасиками трепыхаются.

– Де-еда-аа! – визжит во всю Толька и прет по воде прямо к лоде.

Вскочил, раскачивает, зовет меня, но мне зябко при одном виде воды и страшновато сделать по-Толькиному.

Щелкают бичи на переправе, перебирают часто ногами лошади, тащится на бугор за колесами мокрый след.

На бригадире Постникове высокие, чудные сапоги с двойными отворотами. Резиновые. Ходит он в них без всякрнр по воде вдоль глыби: левее, левее, мужики; держи левее!

Дна глинистого, испаханного колесами, почти не видно – муть сплошная. Савкина очередь пришла; Савка подернул своих рыжих, щелкнул моим пятиколенником.

– Тихо, Савелий, не спеши, чтоб не захлестнуло. Тише едешь, дальше будешь

Но лошади прижали уши, раздвинули ноздри, рванули как ошпаренные из глыбкого места, разом вынесли на угор груженную бричку.

Высоко из окна выглядывает мельник, белый весь и безликий будто, хохочет, зовет к себе обозников.

Ах ты, радость моя, сколь народу и сколь празднично! Душе места нет и нет покоя. Лезу по воде к Тольке. Мокрый по самый пупок, с помощью слезливого деда, забираюсь в лодку.

– Вот чокнутый, ты гля! Гля, Савка, что выторяет, ухарь чубатый! – кричит встревоженно Толька

Даньке Сапрыкину, рукастому подростку Савкиных лет, надоело ждать очереди. Привстал, гикнул, замахал вожжами. Лошади у Даньки справные, выезженные отцом, рвут постромки. Половинкин шлепает к берегу, грозит кулаком. А Данъка в азарте, только брызги во все стороны,

– Куда, сучье вымя! Куда тебя понесло, сукин ты сын! Яма! Яма там, Данька! Намочишь ведь все зерно, растудыт твою в крестовину!

Не слышит его Даньке – шум от воды, колес, копыт, общий гам, слепой собственный азарт. И переправы толком не знает. Лошади оказались на глубине, ухнула следом телега, взвыл Данька, оплеснувшись холодной водой и страхом. У лошадей видны одни гривастые головы. Дед Треух веселком отгребается, Толька на заднюю сидушку лодки вскочил, тоже выпученно кричит на Даньку. Данька бросил вожжи, карабкается повыше на мешки, на сухое…

– Ах, в растакого его, недоделанное чучело! – ругается беспомощно Половинки, и сам уж по пояс в воде, разгребает ее руками, лезет к бричке.

С обеих берегов бегут, плывут, огребаются. Навалились на телегу, на лошадей, сдвинули маленько в запале. Под общий нечеловеческий рев, лошади уперлись покрепче в дно, рваяули на пределе сил и отчаяния. Данька неудержался, слетел кубарем с мешков, плюхнулся под ноги Половинкину. Поспешно вскочил, сплевывая воду, рванулся убежать, да масластая лапища бригадира накрыла его голову, пригнула снова к воде, окунула раз и другой.