Сергей Лебедев - Люди августа Страница 12

Он, вероятно, увидел себя в своей слабости, мягкости, бесхарактерности, начало войны отрезвило его; как же так, он собирается жениться на женщине, усыновить ребенка, чей настоящий отец сражается сейчас где-то на западной границе. В мирной жизни у него не было бы шансов разрубить узел отношений, негде заимствовать смелость для поступка; но теперь у него была возможность быть как все, поступить как все, и он ушел в ополчение. Может быть, он даже сам в себя поверил, рассчитывал вернуться солдатом, как бы окончательно победить деда М. в заочном их противоборстве; но, скорее, сам же и чуял гибельность своего поступка, и соглашался на эту гибельность, зная, что нет у него, человека чистого и честного, другого выхода.

Бабушка почти отговорила его в долгом ночном разговоре; она чуяла, что Петр как бы уже выбрал смерть, и отчаянно старалась возвратить его на путь жизни; почти – он согласился, что останется в типографии, а на следующий день все-таки ушел в военкомат, и бабушка никогда больше его не видела.

В конце августа родился сын; в те же дни бабушка получила известие о смерти Петра – унизительной для тех чувств, с которыми он уходил на фронт; так и не побывав в бою, он умер от дизентерии в больнице на каком-то полустанке, где его как больного высадили из эшелона. В два месяца бабушка лишилась двоих мужчин; но теперь был сын, мой отец; сын родился болезненным, и у нее оставалось мало времени на переживания.

«Я теперь работаю в НИИ золотодобычи», – записала бабушка в сентябре 1941-го. Сначала я думал, что ее направили в этот НИИ переводчиком. Уже минул август, пришел из Ливерпуля в Архангельск секретный конвой «Дервиш» с военными грузами, была опробована арктическая трасса для ленд-лиза – и золото, которым предстояло платить за ленд-лиз, выросло в цене, его нужно было больше, в отрасль золотодобычи стали перебрасывать специалистов.

Но с какого переводить – с немецкого, с французского? Может быть, это как-то связано с документацией к зарубежному оборудованию? Но там свои сложные термины, а бабушка была переводчиком общего профиля. Может быть, внезапно ставшему стратегическим НИИ понадобился свой внутренний редактор, скажем, для документации?

Тем страннее было видеть в дневнике, чем занималась тогда бабушка. Несколько страниц занимали диковинные записи, смысл которых сначала оставался для меня скрыт; записи явно были лишь малой частью большой работы, бабушка использовала дневник как блокнот, чтобы сделать короткую пометку, записать внезапно пришедшую в голову мысль.

Итак, бабушка брала слово – например, винтовка – и заменой гласных или согласных пыталась подвести его как бы к пределу узнавания; винтовка – вентовка – вендовка – вендока – вендога – фендога; парашют – парашут – парашуд – поращуд – порощуд… В дневнике ветвились цепочки таких постепенных обессмысливаний слов. Некоторые слова-уродцы бабушка подчеркивала, словно они были тем результатом, которого она добивалась; все выбранные ею слова не имели отношения к золотодобыче – патроны, дорога, ночь, рация, мотоцикл, патруль, продукты, костер, самолет, медикаменты, раненый, пленный…

Наитием я понял то, чему позже нашел подтверждение в специальной литературе, – по приказу или по собственному почину бабушка разрабатывала «шифр ошибок», дополнительную степень защиты криптограмм: перед зашифровкой стандартным шифром слова искажаются почти до неузнаваемости, чтобы вражеский дешифровщик, подбирающий стандартные сочетания букв, гласных и согласных, ошибался, не мог подобрать ключ, терялся в поисках смысла.

Так вот в каком НИИ золотодобычи работала бабушка, идеальный редактор, человек-без-ошибки; НИИ, скорее всего, был только «крышей», конторой прикрытия для одного из подразделений разведки; вот куда ее перевели!

Я стал смотреть ее документы – и нашел удостоверение участника войны, о котором никто не знал; наверное, она давала подписку о секретности, которую неукоснительно выполняла всю жизнь.

Еще она выписывала разные жаргонные словечки, в основном из воровского языка – тоже для шифров; дальше страниц пять или шесть занимал список книг, точнее, списки, в которых я не мог понять логики. Книги на русском, книги на немецком, иногда очень редкие, с пометой, в какой советской библиотеке можно найти экземпляр; иногда с примечанием, например, что речь идет о третьем, исправленном и дополненном, издании, вышедшем в 1933 году в Берлине в таком-то издательстве.

Русская проза, французская проза, немецкая проза, последней – больше; книги по лесоводству и рыболовству, справочники для фотографов и землемеров, сборники стихов, наставления по гомеопатии, труды геологов и этнографов, очерки путешественников; Библии самых разных издательств – католических, протестантских, несколько десятков Библий; «Майн кампф», классическая немецкая философия; пособия для рисовальщиков акварелью, энциклопедия коннозаводчика, труды по механике и строительству, сказки братьев Гримм, брошюры либретто опер Вагнера; опять справочники – пчеловодство, овцеводство, торговля со странами Южной Америки, производство шоколада, обзор рейнских вин за десять лет, металлургия, текстиль…

Книги были словно надерганы из десятков библиотек, взяты из десятков непересекающихся, не имеющих ничего общего биографий; их нельзя было представить принадлежащими одному человеку. Но почему такая внимательность к деталям, к году выпуска? Кто мог бы читать эти книги, зачем они?

Десятки людей, десятки судеб за этими книгами… Бабушка, словно драматург, создавала – через подбор книг – каких-то героев, снабжала их приметами достоверности; книги – фальшивый НИИ золотодобычи – радиосвязь, – эврика!

Эти книги служили для шифровки и расшифровки, если знать определенную страницу и строку. Книги уже нельзя было передать агентам, можно было только сообщить им, какую использовать, – а значит, экземпляр, находящийся в Германии у разведчика, должен был точно соответствовать имеющемуся в СССР, с точностью до последней запятой, с тем же расположением букв на странице, иначе шифр никогда не будет расшифрован адресатом; книги должны были соответствовать определенному образу, не вызывать подозрений, не привлекать внимания; вот почему такой разброс, такой необычный подбор!

Я представил, как в октябре, когда немцы уже подходили к Москве, миновали Бородино, прорвались на Можайское шоссе, когда десятки тысяч человек пытались убежать из города на восток, – ни слова, ни слова об этом в бабушкином дневнике! – когда на день встало метро и, казалось, немцы уже в столице, ничто не остановит их, – бабушка Таня сидела в библиотечном спецхране, выписывала тонким своим почерком названия книг; не стойкость, не мужество – некое высокое безразличие к своей судьбе, а ведь дома был уже сын!

«Вчера пришел он, – записала бабушка в конце ноября. – Он жив». Я сначала не понял, кто это он, кто жив; о ком из десятков своих знакомых она пишет. Может быть, это об одном из троих ее братьев, ушедших воевать?

Это о деде М.!

Пять месяцев не было о нем никаких известий; и вот он явился на пороге московской квартиры – спасшийся, разжалованный в младшие лейтенанты; живой, ни разу не раненный.

…Не знаю, какой была бы их встреча, если бы бабушку не перевели из Политиздата в фальшивый НИИ золотодобычи, если бы она не стала секретоносителем очень высокой категории – ведь ее допускали работать с шифрами!

Боявшаяся секретных служб, она сама вдруг стала частью секретной службы и поэтому оказалась и в большей безопасности, и в большей опасности одновременно. В безопасности потому, что теперь сотрудники НКВД не могли арестовать ее просто так, – о, как живуч был в ней страх внезапного ареста, – нужны были дополнительные санкции, согласования и прочее. А в большей опасности – потому, что в новой должности многократно возрастала цена любой ошибки, неверного слова, неточного поступка; вся ее биография по-прежнему была с ней, и по-прежнему в этой биографии уже военные контрразведчики могли найти все поводы для ареста, для обвинения, если им понадобится жертва. И без того привыкшая жить едва дыша, ходить застегнутой на все пуговицы, бабушка должна была теперь утроить внимательность.

И, уж конечно, шифровальщица разведки не могла встречаться с недавним окруженцем, с человеком, который еще месяц назад был за линией фронта, на оккупированной территории, и Господь знает, чем там занимался. Конечно, он прошел проверку, «фильтр», но благонадежным все-таки не стал.

Дед М. был теперь тем самым беспризорником с коробком вшей, что останавливали прохожих на улицах провинциального городка в Гражданскую войну. Узнай оперативники из «НИИ золотодобычи» о его встрече с бабушкой – их арестовали бы просто для профилактики, ибо цена утечки сведений могла быть страшной. А главное – так близко к Москве остановили немцев, с такой поспешностью и секретностью готовилось декабрьское контрнаступление, так близко был крах, сдача Москвы, что никто не стал бы в эти дни дотошно разбираться, выяснять подробности, заслушивать показания; расстреляли бы, и все.