Сергей Лебедев - Люди августа Страница 13

Но могла ли бабушка не принять его, восставшего из мертвых? Кажется, больше всего ее поразило, что он вернулся – вопреки предчувствию, что он погиб; спасся из окружений, где гибли армии, вышел к своим, к ней.

Какая же звезда вела его пустыми осенними лесами мимо занятых немцами хуторов? Что думал он там, один на ставшей чужой земле, человек без документов, без воинских знаков различия, – за то, что спорол знаки и зарыл документы, его и разжаловали, – просто человек, бегущий смерти, одаренный способностью уцелевать; через минные поля, брошенные противотанковые рвы и укрепрайоны, через смрад заваленных трупами траншей шел он, и я догадывался, что вело его: бабушка Таня была его якорем, его тропкой в мир живых.

Какую страшную власть имели они двое друг над другом в тот миг – и в ту осень! Бабушка могла сказать в своем «НИИ золотодобычи», что ее бывший гражданский муж, окруженец, явился к ней домой, – и этого было бы достаточно, чтобы он исчез. А он, как тот беспризорник со вшами, мог запачкать ее, просто устроив скандал на лестничной клетке, такой, чтобы соседи вызвали милицию.

Как они говорили, о чем говорили, что он сказал, как повел себя, узнав, что у него есть сын, что бабушка это скрывала, – тайна.

Она знала, что им нельзя видеться в ближайшее время, и он знал – не хотел же он ей опасностей; но наступившей зимой и позже, весной, они виделись несколько раз, он каким-то образом попадал в Москву, приходил ночью, когда все спали, и уходил рано утром; кажется, в это время он так и не увидел своего сына бодрствующим, только спящим.

В конце весны 1942 года дед М. снова попал в окружение, на этот раз под Харьковом; исчез, только на срок покороче, вышел к своим, но на этот раз не один, а во главе группы бойцов; прошел проверку и был отправлен обратно на фронт. Его словно притягивали безнадежные эти ситуации, точнее, он притягивался к ним, ибо они были настоящей его средой существования.

В зазоре, промежутке между линиями воюющих сторон, где не было власти, государства, командования, где одни сдавались, другие готовились отчаянно обороняться или бежали лесами, он находил для себя, как мне кажется, какую-то последнюю свободу. Все на всей земле кому-то принадлежало, кому-то подчинялось, чему-то служило; и только в «котлах» словно расступалась ткань истории, обнулялись двадцать советских лет; там была воистину ничейная земля, существующая скоротечно, месяц или два; туда-то он и нырял, в темные эти воды.

Я не знаю, чем занимался он осенью сорок первого, пока был за линией фронта; с него сталось бы сколотить небольшой отряд, воюющий против немцев – но как бы и сам за себя; он сумел объяснить контрразведке, где был и что делал, раз прошел проверку; но все это могло оказаться и частичной правдой, и полным вымыслом.

Осенью сорок второго, уже получив капитанское звание, он попал в штрафбат, был разжалован и лишен полученного летом ордена; воевал в штрафбате несколько недель – и вышел оттуда по ранению, по легкому ранению в ногу, как раз такому, чтобы законно хватило на формулировку «искупил кровью».

Кажется, в это время бабушка в первый раз заподозрила, что у него есть другие женщины – и не только там, на фронте, но и в Москве; он, мне кажется, словно пытался сохраниться в детях, связать себя с жизнью как можно большим числом уз.

Человека мужественного и стойкого, его развратила война, ибо мужество и стойкость не всегда определяются моралью.

Дважды разжалованный и вынужденный заново подниматься по лестнице званий, дважды лишенный наград, а потом добиравший их, он, наверное, чувствовал себя как способный ученик, два раза прихотью учителей оставленный на второй год. Его однокашники, вероятно, уже вышли в генералы, командовали дивизиями и корпусами; а он, как феникс, только исчезал и появлялся.

Снова, как перед войной, у него завелись большие деньги; никакой конкретики в дневнике, никаких деталей, бабушка чувствовала только, что М. все глубже вовлекается в темные дела – в торговлю ли трофеями, в перепродажу армейского имущества, продуктов, – не понять.

Был, кажется, один эпизод, который и надломил отношение бабушки к деду М., уже новому, воскресшему в 1941 году деду М. Осенью 1943-го, в конце сентября, оказавшись на два дня в Москве, он вручил ей подарок – трофейное женское белье. Из какого чемодана он его вытащил или на что выменял, кому оно принадлежало, какой путь совершило по рукам по обе стороны фронта?

Бабушка с изумлением поняла, что М. действительно рассчитывает, что она наденет это белье. И осознала, что для него не существует «грязи», могущей запятнать ту ночную сорочку; только грязь в буквальном понимании, выстирала – и носи. Полагаю, она поняла, насколько дед М. опасен; словно лишенный привычки мыть руки, он мог притащить с собой любую заразу, любую – в переносном смысле – грязь; внести ее в дом.

Опять, я думаю, вспомнила она беспризорников с коробком вшей. А дед М., чувствуя ее отвержение, стал пить, дважды поднял на нее руку – дважды, надо было знать бабушку Таню, чтобы понять, как она переламывала себя, чтобы не расстаться с ним после первого же случая. Но, думаю, дело было в том, что никакие слова, никакие ритуалы расставания не подействовали бы на деда М., он все равно приходил бы к ней, даже вопреки ее воле. Однажды она впустила его, спасшегося, и это словно запрограммировало их отношения, отменило для нее возможность в следующий раз отказать.

Он о чем-то тревожился, что-то его снедало неотступно в последние месяцы сорок третьего, и свою тревогу он вымещал на ней. Может быть, дело было в том, что в сорок третьем году советские войска освободили огромные территории, которые, как казалось на исходе сорок первого, никогда не будут освобождены. Там, в немецком тылу, на путях отступлений сорок первого, остались множество малых и больших тайн: пропавшие без вести военачальники, доставшиеся немцам секретные архивы, безымянные могилы.

Там, на землях, два года сокрытых тьмой, жили еще свидетели драм сорок первого; в партизанских отрядах могли еще сражаться солдаты разбитых в первую военную осень дивизий. Наверное, многие из бывших окруженцев чувствовали себя неуютно в то время. Они уже сжились с легендами, которые придумали, чтобы скрыть какой-нибудь двусмысленный эпизод, уже сами уверили себя, что все так и было, как они показали при опросе в контрразведке; а теперь из темницы, из-под спуда оккупации могли явиться обличители.

Не исключено, что и у деда М. был какой-нибудь подобный эпизод; не предательство, не трусость, а что-то другое: застрелил повздорившего с ним командира старше по рангу или комиссара, реквизировал в пользу небольшого своего отряда деньги из банковской конторы. Какой-то след оставил он, отступая, след, позволяющий его найти, след, так сказать, с фамилией и именем; и, может быть, он ждал – откроется или нет, пройдут мимо контрразведчики или обратят внимание; заявят свидетели или все-таки смолчат. Ждал – и, чувствуя близость облавы, все бесшабашнее вел себя, столковался с каким-то капитаном из автороты, и тот почти открыто возил в Москву на продажу часы и кольца, собранные кем-то с мертвых немцев; когда капитану было нужно, он оставлял золото в бабушкиной комнате, и та не смела перечить, боялась деда М.

Ровно в это время бабушкин отец, мой прадед, получил давно ожидаемые большое назначение и большой чин; его назначили на высокий пост в медицинском снабжении. Он отвечал за поставки медикаментов и врачебной техники в госпитали; его подпись была решающей, поэтому именно к нему приходили директора заводов, желающие, чтобы приемщики закрыли глаза на недостатки, на плохое качество продукции; и к нему же шли жулики и пройдохи, желающие заработать, пустить часть дефицитнейших лекарств на черный рынок. Опасная должность – еще вчера прадед был всем друг, а теперь во мгновение ока у него появились сотни врагов и недоброжелателей.

В ночь на Новый год бабушка осталась дома одна, никто не пришел, никто никуда не звал. Вспомнила, наверное, уходящий год: даже если не захочешь, получится само собой.

Заканчивался сорок третий – год побед. Но именно в сорок третьем погибли двое родных бабушкиных братьев, Лев и Сергей; третий, Дмитрий, погиб еще в сорок втором. В сорок третьем же бабушка достоверно узнала о судьбе двух своих сестер и их мужей, умерших от голода в первую блокадную зиму, кто-то был в Ленинграде, сходил по старому адресу семьи. И если прибавить сюда других убитых и умерших, дальних и близких родственников, друзей, – ровно в сорок третьем году от большой семьи, жившей в двух городах и насчитывавшей три поколения, остались только трое: больной прадед, обремененный теперь огромной ответственностью на новом посту, бабушка и мой отец – двух с половиной лет от роду.