Антонина Медведская - Тихие омуты Страница 12

10

На рассвете в окно нашего домишки кто-то настойчиво и громко постучал. В доме переполох, мы все соскочили со своих постелей и, вслед за отцом прильнув к окну, увидели густобрового человека с очками на носу, утонувшего в просторном парусиновом плаще с капюшоном. Он сказал, что его фамилия Шафранский и что он – арендатор сада и дома бывшего владельца, пана Ростковского.

Когда Шафранский говорил, его брови, как две мохнатые гусеницы, прыгали то вверх, то вниз над оправой очков. Я хихикнула, но заметив, как потускнели глаза у мамы, как нахмурился отец, забыла о смешных бровях очкастого человека и отправилась в свою постель. «Наверное, черт принес этого дядьку, он мне совсем не понравился», – подумала я.

Папа с очкастым вошли в дом. Поправив очки на носу и поиграв чудо-бровями, мужчина протянул папе какие-то бумаги. Он прочел их и, горько вздохнув, сказал:

– Ну что ж, гражданин арендатор, владейте садом и домом. Вот вам ключи от парадной двери. Да, вот еще что… В пристройке, где жил конюх пана Ростковского, теперь поселилась вдова. У нее муж погиб в огне, когда горела их изба. У вдовы восьмеро детей. Их нельзя обижать, а тем более выселять.

– А где будет жить мой конюх Иван?

– А это уж ваше дело. Дом большой, найдете ему другое жилье.

Очкастый вновь поиграл бровями, спрятал бумаги в кожаный планшет.

– Мне сказали, что вы, Шунейко, большой специалист, садовник высокого класса. Если вы пожелаете, то оставайтесь и работайте. Об оплате договоримся.

– Поживем – увидим…

– И еще у меня к вам вопрос: не можете ли мне присоветовать какую-нибудь женщину, чтобы могла делать уборку, стирать? Словом, чтоб вела хозяйство в доме.

– Так лучшей помощницы в дом, чем вдова Наталья, вам не найти. Ее старший сынок уже работает подпаском у нашего пастуха, а две девчушки могут в саду помогать: они приучены к труду с малолетства. Встал на ножки – и дело есть по уму и силе.

– Ну, спасибо вам на добром слове. Там у меня две подводы со скарбом и придаток к нему – жена и дочка. Обе музыку любят, на пианино играют. Вот, вынужден был волочить сюда на телеге эту играющую «штуковину»: моим кошечкам – игрушка, а мне, как той бедной мышке – слезки…

Побежало времечко, побежало, где спотыкаясь, где рысью. Дела арендатора шли не больно весело.

Хлопот с садом, а главное, с урожаем, было невпроворот.

Наталья с детками оказалась для арендатора большой находкой. Пашка и Ромашка росли крепенькими. Яблоки, груши да сливы с крыжовником и смородиной пришлись малышам по вкусу.

А в ту памятную весну деревья, словно чувствуя свою гибель на этом благодатном куске земли, цвели с такой силой, будто купались в белопенной мощи цветения. Не было сил отвести глаза от этого чуда земного. Замирало сердце, хотелось броситься в белый омут и раствориться в нем. Вот я и бросилась, нырнула и, к своему удивлению, не растворилась, а прибежала к вековым липам, на свое любимое место, где можно было сидеть на окаменевших корнях и слушать часами пение малиновок и говорок ручья, что бежал по лужку без всяких преград и запретов. Из этого ручья мы пили воду, она была чистая и вкусная. И когда до моих лип оставалось пятнадцать-двадцать аршин, я юркнула за ствол старой яблони и замерла…

На моем излюбленном месте, обхватив голову руками, сидела Наталья и, раскачиваясь из стороны в сторону, причитала:

– Касьянушка, мой родненький, как же я тоскую по тебе, как же мне горько и тошно жить без тебя, мой любимый, мой единственный соколик. Приходи, желанный мой, во снах моих, уж как же я тебя повиличкой обовью, как же надышусь тобой, радость ты моя бесконечная. А очнусь от сладкого сна – пусто, только мокрая подушка от слез моих горючих… – Наталья поднялась, вскинула руки к голубой бездне небес. – Господь Великий! За что же, за какие такие великие грехи отнял ты у детей наших отца родного. Он же так любил их, деток наших. «Наталья, рожай, пока рожается. Вырастим всех». И хохочет, счастливый. Ой, Господь, нет больше сил. Нет мне жизни без тебя, Касьянушка-а-а, хозяин мой, – Наталья обняла липу, прижалась к теплой коре вековухи, плечи ее мелко дрожали. – Матушка, липушка, возьми ты мою боль-тоску смертную. Дай мне сил деток моих на ноги поднять!

Я, боясь обнаружить себя, мышонком юркнула под белую кипень яблонь: «Кусайте меня, пчелы, жальте, я вас не боюсь».

А вечером на диво огромная луна повисла над землей, над деревней Бабаедово и над сказочным садом пана Ростковского. Где он сейчас, пан Ростковский?.. Какая-то неведомая сила потянула меня к панскому дому. Окно у парадного крыльца распахнуто. За кисейной занавеской слабый свет подвесной керосиновой лампы. Но не это главное. Музыка… Волшебные звуки. Что это со мной? По спине поползли мурашки, а из глаз выкатились горошинами скупые слезины.

11

Из районного центра Рясно в Бабаедово пришел человек. На носу очки, светлая чесучовая толстовка, в руке объемистый кожаный портфель. Его встретил у березовой аллейки Петр Звонцов, и они оба направились к моему папе. Поздоровались, и все трое присели на лавку во дворе под развесистым кленом.

– У вас нет ли кваску? Пить хочется.

– Как не быть, он у нас не переводится.

Но мама и сама догадалась напоить гостей квасом. Она спустилась с двух ступенек крыльца. В правой руке глиняный жбан с пенистым квасом, в левой – корзинка с яблоками, поверх которых побрякивали три граненых стакана.

– Пейте, угощайтесь на здоровье, квасок с погреба, – пристроила принесенное на табуретке и неспешно удалилась, унося на спине роскошную косу.

Ряснянский гость налил себе полный стакан маминого кваса, жадно выпил, достал из кармана носовой платок, приложил к губам:

– Везет же редким мужчинам иметь этаких жен-королев.

– Случается иногда! – сказал папа и рассмеялся.

– Ну вот, граждане хорошие, квасу попили, хозяйку похвалили, пора и делом заняться. И не все бывает складным да ладным, как нам того хочется. Школу открыть в Бабаедове не получается. Тут мы с Петром Звонцовым составили список детей, кто в эту осень пойдет учиться в Ряснянскую школу. Получается – шестеро парнишек и две девчонки, сестры Клавдия и Зинаида Лавицкие.

– А детей-погорельцев позабыли. Их в первую очередь запишите – Касьяна-подпаска да его старшую сестренку Полину. Остальная шестерка пусть доспевает до школы. Наталья ни одного не отдаст ни в приют, ни в детдом.

– Ну и баранья моя голова, не вспомнил про детей Натальи. – Петр постучал кулаком по своему лбу. – Спасибо, что напомнили про Богровых, да еще хотелось бы знать ваше мнение на следующий сурприз: покалякали мы с отцами тех детей, что учиться пожелали в Рясно. По теплу пущай бегают хучь в обутке, хучь босиком. А вот по осени раскиснут дороги да посля завьюжит, заморозит, тут уж надо ребят отвозить в школу и обратно привозить. И решили мы, что один раз в неделю каждый родитель отведет свою очередь.

Папа сказал, что правильно решили.

– А что будет с панским домом, садом? – забеспокоился он.

– В дом на днях переедет районный суд. Наталью Богрову оформят сторожем и уборщицей. А сад?.. Саду больше не цвесть. Воинская саперная часть ведет железную дорогу Лепель-Орша. Думаю, что от этого сада не останется ни ножек, ни рожек. Такие вот дела, гражданин садовник, остаетесь вы без должности. Пока…

– Я к этому давно готов. Был бы конь, а хомут найдется.

И стало мне невыносимо грустно. Хотелось плакать. До моего отъезда в Кузьмино еще так далеко: половина лета. А ведь совсем недавно была весна, голубое небо, талые лужи, суетливые воробьи. Хотелось подставлять лицо солнечным лучам и радоваться, радоваться неизвестно зачем и чему. Иногда судьба дарила нам в Бабаедове яркие события, и тогда все вокруг оживало.

Из года в год в начале апреля приезжал в нашу деревню китаец Ходя. Телегу с зеленым сундуком, в котором – мы точно знали! – хранились несметные сокровища, тащил маленький мохноногий конек, на которого Ходя то и дело покрикивал:

– Ходи-ходи, коня, веселей – Ходя велит! Но конек – где и взял такого? – на то, что велел его хозяин, не обращал никакого внимания и шел как шел, и телега скрипела, и ее немазанные колеса катились медленно, то поднимая пыль, то увязая в грязи, а коробейник весело кричал свою зазывную, и звонкий тенор Ходи был слышен в каждой деревенской избе, приводя в великое волнение весь наш бабаедовский люд:

– Мамка, бабка, выходий! Всяка тряпка выносий! Кости, яйка покупаю, на красна товар меняю…

Был Ходя возраста неопределенного, роста среднего. Его темные живые глазки на смуглом лице бегали проворными мышками, а губы замерли в вечной улыбке, обнажая крепкие белые зубы. Он улыбался даже тогда, когда его кто-нибудь – находились такие шутники – обижал то ехидным словцом, то какой несуразной выходкой, и непонятно было: обижался Ходя, скрывая неприязнь к шутнику, или делал вид, что ему такие обиды – меньше укуса комара.