Алексей Яковлев - Ипохондрия life Страница 12

По холсту разливается насыщенный полиморфный свет, незаметно накрывая, подобно морской волне, и паркетный пол, и красно-коричневые стены, и, казалось бы, такой далекий и как будто на веки уже недосягаемый пожелтелый, облупившийся и состарившийся быстрее своих лет потолок.

Красок побольше, больше оранжевых тонов, красных, темно-зеленых оттенков, непременно добавить соковую зелень, зеленый кобальт, растворить прозрачное просторное небо в титановых белилах, создать полноту образов и расточительно сыпать желтый ультрамарин, утопая в его лучах, воссоединяя свой незаконнорожденный эфемерный мир и в тоже время разделяя его незримыми и уже неразрушимыми гранями на отдельные лоскутья.

Небо плывет так тихо, и безбрежие его тонет в огненных лучах солнца. Вся пустота становится многообразием движений и линий, красок и цветов, тепла, запахов, переливов, гармонии и наслаждения. И ты почти бог, взявший небо руками, почувствовавший его силу и бесконечность, твои глаза окунулись в океан форм и образов, ты ощущаешь, как по телу течет жизнь, для тебя нет ничего невозможного, твое дыхание спокойно, и ты упиваешься каждым вздохом. Рождение чуда, сотворенного силой души, – чувство почти необъяснимое, едва уловимое, столь непредсказуемое, божественное. Прозрачный кадмий…

Стало быть, Авиньон… Питирим вспоминал (мнемонистический восторг), как она порой (в последнее время изредка…) входила в мастерскую, ступая осторожно, отмеряя каждый шаг, приподнимая подол платья, стараясь не задевать кучи использованных тюбиков и прочий хлам, однако выходило это все равно неловко, и зачастую на туфлях, несмотря на предосторожность, все же появлялись пятна краски. Густой прелый воздух комнат приобретал новые оттенки, наполняясь легким дыханием фрезии, гаитянского ветивера, насыщенной gardenia48, многоликими скользящими, чарующими и терпкими ароматами. Она медленно склоняла голову набок, улыбаясь краешками губ, слегка приподнимая правую бровь, будто в недоумении и в этом самом, казалось бы, таком простом движении было более всего притягательности, пленявшей и обезоруживающей. Догадывалась ли она об этом, или это была лишь незамысловатая игра мимической мускулатуры? Как, однако, шла ей эта приподнятая бровь… Но более всего помнились ему оттенки ее волос: янтарный перелив в ярких лучах солнца, скипидар, тягучая смола. Кожа рук, длинные пальцы, тонкие запястья с бледными проступающими и напряженными венами, худые плечи, изящный подбородок, слегка хмельной взгляд. Правая половина лба оголена, руки лежат на колене (правая ладонь сверху, пальцы причудливо сплетены), матовый пурпур платья, лоснящийся камелопардовый фон, и стены, и окна, и небо вперемешку без единой надежды на хрустальную синеву…

Бывало и так, что она плакала, очень тихо, без надрыва, без крупных, стремительно скользящих по щекам слез. Просто плакала, как-то по-детски шмыгая раскрасневшимся носом, размазав тушь и, что было куда жалобней и оттого совсем уже невыносимо, упрямо потупив взор куда-то себе под ноги, в пыльный и заляпанный краской паркет. В другой раз он видел, как она застывала на улице в сумеречный час в тягостном напряженно-мучительном раздумье под потоками воды, когда уже нет шансов на спасение в темном суживающем талию и расходящемся к земле пальто и старомодной шляпке, порою даже с неопределенного цвета зонтом. И этот ее силуэт можно было лишь угадать в разводах дождя, где смешивались в пятна огни мчащихся автомобилей, рекламные щиты и мокрые блики, виндзорская синька и затушеванный желтый кадмий.

В другой раз, подперев голову рукой, по которой стекали огненные пряди волос, она смотрела куда-то против своего созерцателя, и что-то очень таинственное и непринужденное играло на лице, совсем лишенном улыбки. Или же нервно ломала руки, скрестив их в замок, и кривила губы, и на шее искрилось ожерелье с турмалином, а фон был приглушен, задымлен, поистерт наждаком, но сохранял свой таинственный желто-коричневый отблеск. Да, укоризненный взгляд…

Летом в легком белоснежном платье она выходила на иссиня-зеленый луг, где травы были высоки, и цвел молочай, и ветер слегка сбивал волосы, и упрямая прядь их все время норовила дотянуться до самой щеки, а вокруг было тихо и покойно. Вырица, Парголово, Выборг, парк Монрепо… И только лишь было слышно пение цикад, стрекотание кузнечиков, по палитре ползал изумрудобрюхий до неприличия любознательный и несговорчивый жук, а рядом в воде поспешно блуждали из стороны в сторону беспокойные водомерки, поскрипывал сухой камыш.

Вечера наступали, покрывая горизонт закатными бушующими волнами, в коих сливались воедино английская красная, охра и розовато-фиолетовый краплак.

Зимой все становилось иным. Снежные неповоротливые глыбы, морозный пар вдоль улиц, заваленные ватой дворики, горбатые снеговики, не сбитые слюдяные, словно отлитые, сосульки, куполообразные крыши, оледенелые каналы, и она… Горящие румянцем щеки, меховой воротник, темные пряди волос, заканчивающиеся извитыми кольцами, и теплый нежный взгляд, а зимою в глазах непременно бирюза. В инеевых инсталляциях январских и февральских вьюг она казалась ему особенно романтичной, загадочной, ожидающей чуда…

Питирим думал о том, что ей стоило побывать в Венеции на Piazza San Marco49, хотелось изобразить ее на La Piazza del Campo50 в Сиене, где она бывала в праздник Палио51, или пред Duomo di Siena52 нежно улыбающуюся в легком летнем платье с букетом оранжево-розовых флоксов.

А затем он мысленно возвращался в Петербург, где всегда предчувствуешь осень, и видел ее под листопадом в рыжих тонах смотрящей вовсе не под ноги, где слякотно и деревья опрокинуты в неподвижных мертвенно-холодных лужах, а устремившей взор куда-то поверх чужих голов с задором и уверенным, даже нахальным блеском в глазах, в скучном сером пальто и широкополом борсалино, а позади вдоль скамеек и смазанных аллей цвета луковичной шелухи тянет гарью и жгут листья… Пепельный дым костров.

Кто бы угадал ее, когда она в руках держала театральную программку, стоя у самой сцены в час антракта в темном вечернем платье на фоне царской ложи в буйстве красного бархата, позолоты и света зажженных исполинских люстр. Влюбленный приковывающий взгляд, неловко согнутое запястье, элегантный золотой браслет с фианитами, и где-то с краю едва обозначенная тень горделивого кавалера. Да, она могла быть влюблена, чаще упорно скрывая это, не сознаваясь в том беззаботно смеющимся подругам, заигрывающим с кем-то в стороне; она сосредоточенно молчала, находясь чуть поодаль от кокетливых улыбок в изумительно притворной грусти наедине со своим чувством… Его же все время скрывала магическая завеса, из-под которой только и могла показаться рука, черный лацкан пиджака или даже профиль, но непременно под углом, неуклонно стремящимся к своему сокращению.

Звучащая музыка была томительно нежна и обладала сакральным свойством. Питирим всегда слышал музыку, когда писал, мелодия создавала необходимое настроение, вела продолжение руки – кисть или отточенное лезвие мастихина (скальпель художника). И чаще всего сопровождением служили «The Nightingale53», или «Spark54» в исполнении обворожительной рыжеволосой Tori Amos55.

И она, слегка опустив веки, плыла, зачарованная, не стесняясь своего психоделического упоения, наслаждаясь окружающим ее волшебством и… или просто все вокруг плыло безмятежно, не сознавая границ, не подчиняясь законам гравитации, и только она оставалась по-прежнему неподвижна…

2

Как-то в непогожий летний вечер они сидели с Алей в кафе за небольшим столиком прямо перед окном, по стеклу которого ползли струйки дождя, и прохожие проплывали мимо, как рыбы в аквариуме, махая на ходу, будто плавниками, своими обширными распахнутыми зонтами. Питирим и Аля пили не по погоде охлажденный подкисленный каркаде и рассматривали друг друга с пристальным нескрываемым интересом, словно это была их первая встреча. В тот день они виделись в последний раз перед Алиным отъездом… Говорили мало, всего более хотелось молчать, каждый боялся нарушить тишину неловкой банальностью, к чему все эти «звони, пиши, не забывай, еще свидимся»… Аля уезжала в Авиньон. Его любимая художница Альбина Великодная покидала Петербург, вместе с тем покидая его самого, выходя из его жизни, неизбежно выпадая из знакомого калейдоскопа лиц и имен. Альбина…

Аля сидела напротив, склонив правую щеку на ладонь, смотрела с прищуром, по обыкновению приподнимая бровь, темные длинные волосы привычно оголяли правую половину лба, она добродушно улыбалась, а свет абажура падал наискосок, освещая ее лишь отчасти. Их разделяла тень. Играла приглушенная монотонная музыка.