Алексей Яковлев - Ипохондрия life Страница 13

Аля сидела напротив, склонив правую щеку на ладонь, смотрела с прищуром, по обыкновению приподнимая бровь, темные длинные волосы привычно оголяли правую половину лба, она добродушно улыбалась, а свет абажура падал наискосок, освещая ее лишь отчасти. Их разделяла тень. Играла приглушенная монотонная музыка.

Питирим неспешно пил каркаде, осторожно помешивая ложечкой темно-красные цветки гибискуса на дне чашки, периодически смотрел в окно (лишь для того, чтобы взять такую необходимую паузу) и вновь возвращал свой взгляд к Але, всматриваясь в нее с каким-то трагическим отчаянием. Отчаяние… Он так часто писал ее портреты, она так много раз позировала ему в мастерской и на пленэре, казалось бы, он знал ее лицо досконально, изучил все оттенки ее глаз, все свойства ее волос и кожи. Но теперь он смотрел на нее совсем по-другому, близость расставания обострила чувства. Ее лицо принимало новые, доселе незнакомые ему черты, он жадно вглядывался в нее, пытаясь навсегда уберечь в своей памяти ее образ. Сохранить нетленным, пронести через всю (почему бы нет?) жизнь… Возможно ли?

Странное ощущение любви и тепла овладело Питиримом. Для него это было непривычно, и оттого наравне с грустью он испытывал радость. Интересно, испытывала ли она что-то подобное. По Альбине всегда было сложно угадать ее истинное настроение, наверно, потому Питириму так нравилось писать именно ее, в ней всегда была загадка, что-то манящее, одухотворяющее, магическое, женственное.

Она была талантлива, на ее картинах жизнь обретала смысл, люди были непохожи на себя, она открывала их по-новому, находя порой совсем неожиданные решения. Более всего из ее последних работ он любил «Jeune fille56», на этой картине была изображена девушка в элегантном черном вечернем платье с бледным лицом, накрашенными губами цвета berry luxe57, с выбритыми висками и умопомрачительным фиолетовым ирокезом… Аля часто говорила, что «прическа как состояние души». Когда она пребывала в плохом настроении, она собирала волосы в деревенский пучок, на серьезные мероприятия и художественные выставки делала конский хвост, когда была радостна и беззаботна, распускала густые темные пряди, во время рабочих поездок на этюды (особенно любила Коктебель) стриглась под мальчика и надевала забавную золотисто-коричневую кепку, декорированную принтом.

В тот вечер Питирим старался быть серьезным, Аля же, как ему казалось, была напряжена, но пыталась это скрыть, улыбаясь чаще обычного.

– Ты само совершенство, Аля, – произнес Питирим, пряча взгляд в чашу с недопитым каркаде, – когда ты уедешь, мне будет тебя не хватать, очень сильно не хватать…

– Жаль, что в тебе, Пит, сейчас говорит не мужчина, а только художник. Увы, но я не так хороша на самом деле, как на твоих картинах. Не принимай это как лесть, ты и правда хороший художник, по крайне мере, лучший из тех, кто мне известен, не в пример мне талантлив. И… – за этим последовала пауза, – я тоже буду скучать по тебе. Ты отличный друг, самый лучший друг.

Он пристально смотрел в ее глаза, и она тоже видела себя в его зрачках.

Альбина… Он знал ее уже около семи лет. Он многому научил ее в живописи, и за последние несколько лет именно она стала для него самым близким существом здесь, в Питере. При этом они оставались только друзьями, твердо следуя негласно установленным правилам, не нарушая дружеской идиллии созданных между ними отношений. Теперь ей было двадцать шесть, и она уезжала в Авиньон со своим женихом. Прованс… У нее были грандиозные планы, она уже продумала, что и как будет писать в Авиньоне, узнала обо всех достопримечательностях города и ждала отъезда с нетерпением. Со странным, отчего-то раздражавшим его нетерпением. Питирим понимал, что теряет ее окончательно, не в силах что-либо изменить…

Здесь, сидя в кафе, зная о том, что завтра Аля улетает, он почему-то вспомнил недавно сказанные ею слова: «Ты знаешь, по правде говоря, я ведь его совсем не люблю, просто мне с ним комфортно и мне важно знать, что рядом есть человек, который меня хоть немного ценит и на которого можно положиться. Кроме всего, я устала быть одна. Просто устала…» Наверное, это было сгоряча, но в том была истина. И Пит, и Аля хорошо понимали это. Больше они никогда не возвращались к тому разговору, не обсуждали эту тему, избегали упоминания о…

Последнее время она была замкнута, холодна и задумчива, а каждый день, приближавший ее отъезд, отдалял их друг от друга. Похоже, Альбина жалела о той беседе. Теперь она была занята своими хлопотами, а он все чаще уезжал загород, на природу, забираясь в лесную непролазную глушь, писал болотные топи, мшистые морошковые поляны, дряхлые сгнившие пни, буреломы, седые сгорбившиеся ели, мертвый лес…

Питирим взял ее за руку, ощутил тепло ладони, пульс выдал волнение.

– Мне хочется, чтобы там, во Франции, у тебя все получилось и ты была счастлива.

– Так и будет, Пит, у меня просто нет другого выбора, – засмеявшись, отвечала Альбина и вновь стала грустна, но не отвела взгляда и не сумела скрыть своей печали.

Они простились на улице, стоя под одним на двоих зонтом. Пит заметил, как увлажнились Альбинины глаза и нервно задергался краешек губ. Одной рукой он держал зонт, по которому барабанили капли все не утихавшего дождя, другой нежно обнял ее и проговорил на ухо: «Береги себя». В это мгновение он более всего почувствовал ее близость, ощутил запах ее волос, и ему упрямо не хотелось верить, что больше он не увидит этой потрясающей девушки. «Будь счастлив, Пит», – как-то неожиданно отчеканила совсем обмякшая под его рукой Аля и, поцеловав его в щеку, бросилась в маршрутку, оставив его под зонтом, который он почему-то опустил вниз, неосторожно предоставив себя потокам воды.

Громко хлопнула дверь. Маршрутка тронулась с места. В остановившемся на перекрестке трамвае чему-то улыбалась молодая девушка-водитель в яркой оранжевой униформе. Опомнившись, Питирим поднял зонт, но по волосам и лицу уже стекали струйки воды, норовя угодить за шиворот. На улице горели фонари. С визгом мимо по дороге проносился мотоцикл. Люди прятались под козырьком остановки. Клокотал проливной дождь…

3

«Анна смотрит на «Кресты»58… Рельеф студенистых пухнущих июньских облаков плывет. Клочки неба свинцовы. Натяжной потолок Питера непроницаем. Речная гладь кажется застывшей. Имитация волн, играющие лучи солнца, странники неба все остановилось. Или просто все вокруг кажется, и все пребывает только внутри тебя. Immanens. Пребывает и подчиняется твоим тревогам, волнениям, чаяниям и надеждам; и все так непросто. И неиссякаема тоска.

Игра безразличия. Очевидность небытия. Санкт-Петербург в непостоянстве, невероятности и безумстве граней. Белые купола церкви Святого Александра Невского…

По дороге проносятся несколько автомобилей с бело-голубыми флагами Nevsky Front59. А между тем… Я смотрю на Анну. Мои глаза скрыты от мира темными стеклами солнцезащитных очков. И я не различаю цветов, а только лишь догадываюсь об их происхождении, стараюсь угадать тот или иной оттенок, испробовать его способности, убеждая себя в отсутствии границ перевоплощения. Итак, я смотрю на Анну, и за стеклами очков не видно, что наши взгляды похожи. И между нами все те же – чуть меньше пятидесяти лет и комаровский некрополь, где я была как-то в осенний желточно-пурпурный день с кленовыми листьями под ногами и запомнившимся ощущением приближения чего-то непоправимого.

К сожалению, меня никто не написал в изумительном фиолетовом платье, нога на ногу, с выступающими ключицами, с горбинкой на носу60. И я совершенно иная, скорбноликая Вероника Грац. Сегодня на мне яркое красное летнее платье. «Lady in red»61 как подумалось еще дома в прихожей, где я напротив зеркала сосредоточенно разглядывала себя в профиль и анфас, неутомимо ища изъяны.

Я дышу глубоко, наполняя легкие приятным прохладным воздухом, напоенным речной пенной влагой. При этом я чувствую, как у меня слегка першит в горле, а распущенные волосы приподнимает ветром. В моих руках скромный букетик гвоздик. Его я оставлю здесь для нее…

На Неве ходят нежные волны. Я дышу свежестью, но на глаза отчего-то так и наворачиваются слезы, мне кажется, достаточно одной неосторожной мысли, одного только воспоминания, знакомого запаха, звука, и я разрыдаюсь. Тем не менее, я думаю о произошедшем со мной. В голове проносятся события, странные, казалось бы, столь незначительные детали, сказанные когда-то мною и им слова.

Я кладу цветы на гранит и тоже, как бы невольно, оглядываюсь, по своей прихоти превращаясь в соляной столп62.