Алексей Козлов - Лихтенвальд из Сан-Репы. Том 3 Страница 12

– Что молчишь, гной! Признавайся, сука, в своих ошибках! Почему меня хотел убить в заливе? Даты, цифры, тайники с золотом и бриллиантами?! Единственное, что я сейчас могу вам гарантировать, так это лёгкую смерть на мясном крюке…

– Я…я…

– Верёвка от буя! Говори, фашистский плутократ! На рассказ о содеянном даю двадцать секунд! Раз! Два! Три! Говори!

Нерон с таким пафосом нажимал на слове «фашистский», что закрадывалось сомнение в его искренности.

Смерть губернатора от а – типичного геморроя потрясла соседей.

Через четверть часа, когда странная компания покинула здание, из крысиных нор стали выбираться уцелевшие чинуши. Они перешёптывались, пугливо отряхивая лапсердаки:

– Это кто там?

– Это я, товарищ Подлюкин!

– Они ушли?

– Они ушли!

Сначала был ящур. Вслед за ящуром пришла беда ещё хуже.

Не помогли защитные кордоны по границам области – прорвался коварный вирус в народные ряды, зацепил заметного человека, набедокурил.

Глава 11. Посещение музея

После обеда приснопамятная компания, как оказалось, высадилась в полном составе в одном из залов огромного музея. Кропоткин долго вращал белые тапки с погребальными завязками, а потом завязал их на уши.

Начнём осмотр кладовой мировых искусств, пожалуй! – удовлетворённо сказал Гитболан и оживлённо смахнул преступную чёлку.

Нерон сразу же исчез из поля зрения. Он быстро пересёк две улицы и вынырнул в знаменитом Королевском Театре. Ворвавшись в театральный буфет, Нерон раскидывал за прилавком вёдра и кастрюли со спитым чаем. Он искал берёзовый сок с мякотью и паштеты из соловьиных языков. Он искал то, что нужно, но там ли он искал?

А Гитболан и Кропоткин, вперившись в авангардистские шедевры, продолжили разговор, продолжившийся и в зале с признанными шедеврами.

– «Автопортрет с Саскией на коленках». Старик Рембрандт давал своим работам довольно скучные названия. «Колени на Саскии» – было бы лучше, – сказал Кропоткин, внимательно рассматривая потрескавшуюся краску.

– Насаскии-насаскии! Всё тебе цацки!

– А помнишь выставку картин дегенеративного искусства? Ну, кто в здравом уме, даже по прошествию стольких лет, осмелится кинуть в меня камень, что я был неправ, отправив эту несусветную дрянь прямым ходом в огонь?

– Только заведующий Иеруссалимской синагогой! Или продажные галерейщики, на которых пробы негде ставить! Тьфу, западная гадость – эти галерейщики! Нет людей хуже галерейщиков и банкиров!

– Вот так-то! Допёрло!

– А это что за шедевр, неведомый миру? Вау!

– Тут же написано… Художник Покусай. «Убегающая гейша». Гравюра на дереве! Не вижу обещанного дерева!

– Что за статуя? А это?

– «Гермафродита». Второй век до Новой эры. Школа Пронзителя-Пескоструйского. Копия, как явствует из маленького, невидного глазу шрифта. Я думаю подлинник, судя по коронкам.

– Не повезло!

– Далее по списку… э-э-э, кажется, «Мадонна со щипцами».

– «Мадонна со шприцем»!

– Сам ты шприц! Со шпицем, глухомань! Товарищ, посмотри по сторонам, как много красивого здесь! Поход в музэй – это не развлечение! Это тебе не бабу трахнуть! Это работа ума и души! Это выплеск э-мо-ций, это… Надо готовиться к встрече с прекрасным! Читать книжки! Вспоминать маму! Надо…

– Мадонна с шипами обнимает возлюбленного или кого? Я чего-то не понимаю!

– Так точно! Обнимает!

– А кто счищает внутренности с шипов?

– Опять «Срущая вдова» Караваджо. Копия, что ли? Оригинал «Вдовы» мы уже видели, кажется на сблызновском развале! У них прекрасная коллекция Караваджо! Архи-изумительная! А я и не знал, что Караваджо столь неравнодушен к срущим вдовам! Удивительно добрый был человек!

– Да уж! Где Нерон?

– Прячется за «Данаей» Рембрандта ван Рейна! Только недавно эта бессмертная картина подвергалась нападению канибала в человеческом облике, и вот снова её судьба под вопросом, я что-то чую! Чую я! Чую!

– А что с ней случилось?

– Злоумышленник напал на неё с кислотой и спичками, нанеся ей тяжкие телесные повреждения в области…

И только Кропоткин сказал эти слова, как древнее полотно великой картины с треском лопнуло посередине и сквозь рваную дыру прямо под ноги Гитболана и дам выкатился ошалелый Нерон с двумя облепившими его типами. Там, где раньше на картине было изображён прекрасный живот Саскии, теперь располагалась внушительная дыра, и ржавого цвета лохмотья загибались от неё.

– Шеф! Шеф, помогите! Подвергаюсь немотивированному нападению охраны! Разве я не могу взять сувенир на память? Шеф! Я к тому же обесчещен! Эти двое хотят меня! Помогите! Спасите! Они маньяки и жаждут моей чистой красоты!

Сражаясь в партере за свою поруганную честь, Нерон был красен, как рак. Он был не только обесчещен, но и явно изрядно клюкнул по этому поводу.

– Что случилось в партере? – спросил Гитболан, надевая перчатки.

– Я потерял знамя! Помогите! Спасите!

– Какое знамя? Ты знаком с понятием «честь»?

– Седьмого Коксокемгольского Ударного полка! Я пошёл на репетицию оркестра! Меня окружили, я отбивался древком, был ранен, а потом порвал полотно на перевязь ран! О-о-о! Сорок минут я бился классической арфой! Я истекал кровью! Я не сохранил штандарта, но сам остался цел! Это Кропот меня подговорил! Как страшно жить! Коньяк, говорит, там хороший! Я не заметил! Ой! Помогите! Ах, вы, гады ползучие!

В доказательство своих подвигов, которые никто и так сомнению не подвергал, Нерон из кучи малы успел показать палец, забинтованный грязной цветной тряпицей.

– Будешь обижать меня, сдам в Дом Ребёнка! Слышь, Нерон! Слышал о таком? Над тобой нависли тучи! – возмутился Кропоткин, как дела на восточном фронте?

– Судьба Евгения хранила, – ответил Нерон, пряча красные глаза, – Получи, зануда!

Сперва мадам его холила.Потом мусьё её сменил.И разорился наконец.

– Страус, а яйца несёт! – как бы уважительно сказал Кропоткин. – В искусстве важны не умение или опыт, а идеализм! Да-с!

– Ты картину повредил, варвар! – горестно изрёк Гитболан, – Заговорщик Цивилис! Иди в угол на три минуты!

– Это не я, шеф! Это они! Я бы рад в угол, да эти кретины меня не отпускают! Шеф, распорядитесь! Они меня достали! Я не виноват! Исправлю! Сделаю! Мне пасть на колени, или простите так? Да пустите же, козлы! Как страшно жить на этой планете? О, как страшно жить!

– Нерон, не плачь! Не надо плакать! Всё равно ничего не вернуть! А ты сделаешь? Я знаю, как ты сделаешь! Когда я на смертном одре буду возлежать, абсолютно весь покрытый ярью-медянкой, ты только кисть возьмёшь в руки! Дилетант!

– «И он взял кисть, и она была хороша!» Смотри, вот скульптура, для которой не нужно мрамора и меди!

Нерон показал на два уже бездыханных тела, раскинувшихся в живописных позах. Это были сомнительные типы, ещё минуту назад бывшие живые и тёплые, типы, столь ревностно пытавшиеся схомутать героя.

В тот момент, когда Гитболан огромными шагами помчался к помпезной двери, Нерон подхватил здоровенную раму и с силой Геракла обрушил её на землю и со словами: «Исправлю! Клянусь телкой!»

Какую тёлку он имел в виду, навсегда осталось за кадром.

Он попытался поработать огромной иголкой с нитками, тут же оказавшейся в его руках, но у него ничего не вышло.

– Ладно, шеф, на досуге отреставрирую! – с этими словами Преданный искусству Нерон бритвой вырезал остатки полотна из рамы, свернул подобно фокуснику и засунул в карман тоги. Засохшая краска так и усеяла полы вокруг. Так и усеяла! Этого злодейства Гитболан уже не видел.

– Ладно, Кропоткин! Взамен голой бабы я подарю этому музею свою лучшую картину «Похищение Сабинянок! Подарю в лучшем багете, какой может изобрести человеческая фантазия – багете, сваренном из железнодорожных рельсов! Бежим!

Они неслись по залам, сметая на своём пути всё шевелящееся. На одном из поворотов Нерон зацепился краем тоги за какой-то предмет и замешкался. Перед ним стоял погрудный мраморный портрет какой-то женщины. Волнистые волосы из пожелтевшего мрамора были аккуратно зачёсаны назад. Уголки рта приподняты в несколько насмешливой улыбке. От портрета исходил дух настоящей старины и качества без дураков.

– О Пульпия! – возопил Нерон, и всем показалось, что из рук его посыпался погребальный пепел. – Я любил тебя до свиста в ушах!

– Ого! Телеса ничего себе! – отметил Кропоткин, – Да ты не промах, тиран! Грудь колесом! Гарпия!

– Пульпия! О, если бы она знала, в каких моих эротических снах она участвовала, мне бы не было места на земле! Пульпия! Ты помнишь стихи, которые я тебе сочинил? Помнишь?

Презревши сэкс и давши клятву Богу,С израненной стигматами душой,Я вырулил на верную дорогу,Покрытую соломой и паршой.Мне было сорок, ей – двустами боле…В суровый час, хоть я и не хотел,Произошло на этом косогореСоединенье наших душ и тел.С весёлым смехом и сердечной болью,Влача свой пёстрый гульф наперевес,Я ей дарил серебряные кольяИ фрикции своих античных чресл!Нет, жизни этой всё не так-то просто —По большей части бытие – обман,Она исчезла под опорой моста,Как фикция, как утренний туман!В мозгу моём осталась тень вопроса:«Тот консулярий? Ты осталась с ним?»И я ушёл, влача в котомке посох,Спартанским зноем тягостно томим!..

Вдали, во мраке… Нет! Потом… Что же было потом? Да! Она нашла средство от бессонницы. Успокоиться теперь ей помогал хорошо отполированный корень валерианы! Где ты, Пульпия? Любовь моя! Но… честно говоря, стишки стишками, но серьёзно сказать – это было совершенно поразительное существо. Мировоззрение тли совершенно гармонично сочеталось в ней с самоуверенностью павиана. В глубине души я очень ценил её глупость! Но стишки переделывать не буду! Книгу переделывать не буду! Говно должно быть свежим!