Алексей Козлов - Лихтенвальд из Сан-Репы. Том 3 Страница 13

– Пульпия! О, если бы она знала, в каких моих эротических снах она участвовала, мне бы не было места на земле! Пульпия! Ты помнишь стихи, которые я тебе сочинил? Помнишь?

Презревши сэкс и давши клятву Богу,С израненной стигматами душой,Я вырулил на верную дорогу,Покрытую соломой и паршой.Мне было сорок, ей – двустами боле…В суровый час, хоть я и не хотел,Произошло на этом косогореСоединенье наших душ и тел.С весёлым смехом и сердечной болью,Влача свой пёстрый гульф наперевес,Я ей дарил серебряные кольяИ фрикции своих античных чресл!Нет, жизни этой всё не так-то просто —По большей части бытие – обман,Она исчезла под опорой моста,Как фикция, как утренний туман!В мозгу моём осталась тень вопроса:«Тот консулярий? Ты осталась с ним?»И я ушёл, влача в котомке посох,Спартанским зноем тягостно томим!..

Вдали, во мраке… Нет! Потом… Что же было потом? Да! Она нашла средство от бессонницы. Успокоиться теперь ей помогал хорошо отполированный корень валерианы! Где ты, Пульпия? Любовь моя! Но… честно говоря, стишки стишками, но серьёзно сказать – это было совершенно поразительное существо. Мировоззрение тли совершенно гармонично сочеталось в ней с самоуверенностью павиана. В глубине души я очень ценил её глупость! Но стишки переделывать не буду! Книгу переделывать не буду! Говно должно быть свежим!

Нерон вынул из-за пазухи кипу каких-то засаленных бумажек и принялся их сортировать.

– А вот ещё одно! Классическое!

– Не надо! Не надо! – отстранился Кропоткин, – Хватит твоей домотканной классики!

– Нет, я прочту!

Её имел я на Макария,

На святки, Пасху и так далее!

Крутые чресла,

Сверху голова,

Она меня волнует постоянно,

На свой язык переводя слова,

Что я дарил ей трезвым или спьяну.

Когда…

– Некогда!

Гитболан понукал. Нерон, раздираемый противоречивыми чувствами, стоял около жёлтого бюста и плакал. Две тысячи лет было его великой любви, но не могла его любимая отметить великий юбилей, потому что и костей её уже не было в природе. Нерон нежно проводил по мраморному, щербатому подбородку, гладил холодные щёки, целовал жёлтый нос. Потом, утирая слёзы умиления, он обратился к Гитболану: «Вы знаете, я тогда написал и другие стихи! И послал ей по почте! Это было самое прекрасное письмо на свете. На бронзовой пластине размером два на три метра огромными буквами выбили текст. Письмо доставили под охраной шести преторианцев! Какие времена были, матерь божья!»

– Да? – примирительно вежливо спросил Гитболан, – интересно было бы услышать и эти! Только не слишком долго! Нам ещё надо успеть кое-что сделать!

И Нерон, уже оторвавшись от холодного мрамора, стал читать нараспев дрожащим взволнованным голосом:

«Смиренье, Кротость, Звонкий Смех,

И Лёгкий Шаг, но… ах,

Ах, милый ангел – я из тех,

Кто ввергнут в прах.

Пытаясь выразить игру,

Что вижу в вас,

Я всё равно не подберу

Уместных фраз!

Будь я моложе, я б зачах

Давным-давно,

Но это… выразить в словах

Мне не дано.

Ужасно беден мой язык!

Будь дураком,

Я б к вам (когда бы мог), приник…

(Не языком!)

Когда в Сахаре (может быть)

Или в лесу

Меня попросите… попить,

Я вас… спасу!

Смиренье, Кротость, Звонкий Смех,

И Лёгкий Шаг, но… ах,

Ах, милый ангел – я из тех,

Кто ввергнут в прах».

– Всё! Пульпия! Ты здесь? Как ты сюда попала? Чудо моё! – очумело вращая головой, наконец в глубокой печали вопрошал Нерон, Предательница моя!

Ответа ни на один вопрос не последовало. На такие вопросы и живые женщины отвечают неохотно, а мёртвые – тем более. Изваяние продолжало холодно вперяться в длинную колоннаду с нишами для картин.

– Развратница! Не вынеся соблазна, Ты мерзостному гею отдалась, свои раздвинув ноги так прекрасно!… У меня терцины попёрли! Так не доставайся же ты никому, сука! – крикнул Нерон и что было сил жахнул железным кулаком по доисторической голове. Удар был такой силы, что мраморная женщина разлетелась на куски. Кропоткин еле увернулся от нескольких увесистых осколков, просвистевших, как бандитские пули около его первомайского виска. Нерон же, потрясённый, горестно опирался на колонну и делал вид, что ему тяжело до предела.

– Ты чего же делаешь, Ирод? – испугался Кропоткин, всё ещё загораживаясь ладонью, – Нас тут повяжут за твои художества! Гермафродит.., то есть… – Герострат! Ты меня чуть не покалечил!

– Друг мой! – миролюбиво сказал Гитболан, – Не хамите своим любимым в первый день встречи! Вы ещё успеете нахамить ей, прожив с ней пару лет!

– Главное честь не потерять, совесть спасти! Слезу ребёнка не дать в обиду! А всё остальное пусть горит белым пламенем! – ответил бегущий Нерон, по пути поддавая и обрушивая пробковой сандалией витрины с камеями и пасхальными яйцами долгоиграющих династий Поднебесной.

– Накупили старья за крестьянские денежки! Гады! Сволочи!

Гитболан, летевший чуть выше пола, был весел и возбуждён. Ему нравился избыток адреналина в вечных жилах. Ему нравился этот чертог искусств. Нравилась его бренность.

– Нерончик! – кричал он, – Ой ты гой, по залу мечется разудалая минетчица! Не впадай в меланхолию! Впереди – целая жизнь! Всё ещё только начинается! Подрастают новые девушки, таящие в себе новые тайны и соблазны! Или то, что они сами считают тайнами и соблазнами! Они счастливы, потому что судьба подарила им множество баночек с кремами и лосьонами. У них есть занятие на всю жизнь – мазаться этими составами и глядеться в зеркало! Интереснейший вид диких животных! Жизнь прекрасна! Она полна таких чудес, какие нам и не снились! Грянем! Нашу! Любимую! Про юного парня, до конца верного своим идеалам! Про честь, не выпускающую знамени из ослабевших рук! Про нас, ведомых провидением во тьме времён! Пусть эти гады беспокоятся и бегают! Видел, директриса музея оборвала телефон! А знаешь, к примеру, как её фамилия?

– Как?

– Как-как! Манда Такая! Вот как!

– Славянка?

– Какое там! Эфиопка с египетскими корнями!

– Странное поименование живого человека!

И уже не скрываясь ни от кого, они грянули дуэтом, я бы даже сказал, дуплетом, к которому тут же присоединился Кропоткин:

«Die Fahne hoch, die Reihen dich geschlos-sen S. A. mar-schiert mit mutig festem Schritt. Kam-ra-den, die Rot – front…»

И живой незримый оркестр из тысячи скрипачей старательно и весомо выводил весёлый мотив. И мальчик – ударник грохал мохнатыми палками в истёртый барабан. И дирижёр откидывал венскую чёлку со лба, будто вонзая палочку в своих заклятых музыкантов.

Откуда это всё взялось? Где это было до того? Почему я всего этого не знал? Боги мои!

А следующий припев певчие дрозды рванули так, что задрожало всё кругом. Люстра зазвенела хрустальными помочами и грянулась в зеркало пола.

В соседнем зале тревожно забегали ясельные нянечки, а потом снова бросились звонить во все колокольные инстанции.

В нескольких залах и в администрации музея разрывался телефон. Мол, гадость-то какая случилась, не приведи, господи! Старушки взывали голосами средиземноморских сирен и плакальщиц.

Ждать полиции пришлось, но недолго – часа полтора с гаком.

Она уже была тут как тут, недрёманная.

Их чуть не настигли в буфете, где всегда работал ночной распределитель для важных персон. Но Нерон так ловко закидал нападавших кремовыми пирожными, что они поневоле отстали.

На некоторое время отступающих потеряли в густом дыме, невесть откуда взявшемся.

Тут на сцене снова появился персонаж, уже виденный нами в Летнем Саду. Если мы помним, милиционер дал ему условное поименование «La Pushkine», которое в дальнейшем перекочевало сначало в уголовное дело, а потом – в листки «Их ищет «Интерпол».

Некоторое время преступный Ла Пушкин крался вдоль стены административного корпуса музея, пугая прохожих баб ярко-зелёным лапсердаком, на котором гнездились обширные жирные пятна. Не надо спорить, это был вылитый Пушкин. Большая забинтованная голова. Белые лакированные башмаки с подвёрнутыми носами. Гигантская шапка кучерявейших волос вздымалась над поднятым воротником и бинтом. Грязная давно немытая, красная рубаха. Мясистые уши беззащитно оттопыривались. Чёрная пиратская повязка на левом глазу делала сходство абсолютным. Трость приковывала взор.

В темноте его зад светился, как луна, а его лицо выглядело чёрным, как у негра во время гражданской войны между севером и югом.

Но главное – это были его глаза, дикие, пылающие глаза настоящего поэта, глаза, которые говорят обо всём.

Конец ознакомительного фрагмента.