Мария Голованивская - Кто боится смотреть на море Страница 13

Уже у самого дома он стал говорить, что позовет сыновей познакомиться с ней. Это очень-очень нужно сделать, они ведь все, что у него есть. «Да пжалста! – воскликнула она своим прежним, а не новым тоном. – Делов-то!» Он не заметил перемены и принялся неспешно, с особенной отцовской гордостью говорить о старшем, об Андрее: как тот рос, каким был отличником, как маленьким влюбился в гребенчатого тритона и даже спал с ним. Как получил уже в восьмом классе разряд по шахматам, как вопреки всем его, отца, возможностям пошел в армию, потому что хотел все попробовать и познать самостоятельно, как поступил в университет, как ставил преподавателей на место.

От этого самозабвенного гимна Майе все более и более становилось не по себе. ЮГ пел соловьем, совершенно забыв, что у нее нет детей и она не сможет ответить рассказом на рассказ. Он говорил, глядя куда-то вдаль, он вспоминал новогодние праздники, подарки, любимые детские словечки и песенки… Слезы навернулись у Майи на глаза: на кой черт я нужна ему, вон он как распелся… так и жил бы с ними, нянчил бы внуков!

– А чего же с ними не живешь? – зло спросила она.

– Да кому я нужен, не хочу обременять…

– Ну все, хватит! – Майя резко поставила пакеты с одеждой на землю. – Почему я должна часами это слушать? Никому не нужен, а мне навязываешься!

Юрий Григорьевич оторопел.

– Да что ты, Майечка, я же с тобой как с родной делюсь. Это теперь и твои дети будут, и твои внуки. Ну что ты!

– Не знаю, не уверена, – отрезала она.

– Я старый дурак, прости меня! – кричал он ей вслед.

Майя вернулась домой вся в слезах. Выкурила за вечер пачку, напилась таблеток и легла спать. «Все это глупости, – твердила себе, – чужая жизнь, никому я не нужна, и мне никто не нужен. Помутнение разума, как я могла так?»

Наутро она все рассказала подруге. Позвонила с испанского номера и говорила час. С подругами у Майи было негусто. С сослуживицами она дружила «как положено», приносила тортик на день рождения в отдел, вместе с кем-то из товарок шагала до метро, обсуждая покупки, рецепты, котов-собачек. Майя страстно любила котов, долгое время жил у нее настоящий котофейный тиран Базик, конечно, не кастрированный, которому она служила с истовой преданностью. После его смерти у Майи случился микроинфаркт, и она сразу вышла на пенсию, сохранив лишь отношения вежливости с бывшими коллегами. Мужчин в их отделе не было, вот так и вышло, что она просидела почти сорок лет в бабьем царстве и совершенно потеряла навык общения с противоположным полом. Перечень же ее подруг – это перечень стертых телефонных номеров и наглухо запертых дверей. Так получалось всякий раз, когда начинались разговоры о жизни, мужчинах, детях, рыдание в жилетку, – и всякий раз она чувствовала, что на самом деле для подруги она просто пара больших ушей, а сама она, добрая, внимательная Майя, с извечной своей готовностью броситься на помощь, – ничто, ноль без палочки. «Как унитаз используют, – в таких случаях говорила себе она, – нет уж, я тут не сточной канавой работаю». Еще ей всегда мерещилось, что точно так же плохо подруги говорят и о ней, жалуются на нее, и она переставала отвечать на звонки, звать и приходить в гости, навсегда закрывая дверь в отношения.

Уйти рано на пенсию она могла позволить себе из-за Сони. Та высылала ей немного денег, и их с лихвой хватало на жизнь. Деньги эти были и унизительны для Майи, и приятны одновременно. «Что я для нее? – спрашивала себя Майя. – Простушка. Ей и поговорить со мной не о чем». В последние свои приезды в Москву Соня даже не останавливалась у нее, как раньше. «Твой кот все загадит, – говорила она, – а я должна выглядеть прилично, у меня масса встреч». Нуда, прятала свои шелка, свои кашемиры от Базика, и где она теперь со своими кашемирами?

Соня и вправду была все время на лету и на бегу, сидела в лобби отеля – самого дорогого, а как же еще. Майя скрепя сердце ходила к ней на чай, чувствуя, как и здесь, в Сан-Себастьяне, на себе косые взгляды. Она часами выслушивала Сонины жалобы на подруг, на мужей, любовников, разбиралась в ее страстях и промискуитетах, еле вынося и эту муку. И все время к Соне под тем или иным предлогом тянулась нескончаемая вереница просителей, жаловались, нагнетали в ожидании заветного «на вот, возьми, это все, что я сейчас могу». Смотрелась Соня в этих лобби и правда по-королевски: длинное худое тело, ниспадающие ткани, острая коленка у подбородка – всегда сидела нога на ногу, – пышные, коротко стриженные, под конец жизни уже с обильной проседью волосы, глаза, наполненные дурманом. Временами она закрашивала проседь и делалась белокурой – это означало, что у нее молодой любовник, и ничего другого. Ее везли, несли, звали, настаивали, чтобы она была на открытии, на закрытии, на премьере, и она была – с кем-то из мужчин всегда: с бывшими, случайными, нынешними, высокими, поджарыми, пахнущими духами или табаком. Сотни, тысячи друзей, сотни поцелуев за вечер, сотни раскрытых объятий. Она и имена эти вспомнить не могла, когда получала письмо или звонок, но всем всегда говорила «да», потому что хотела, любила эту погибель в чужих, ненужных даже, недружеских объятиях и словах.

О Соне с редкими своими не проклятыми подругами Майя почти не говорила. Точнее, говорила – только языком буклета: да, да, очень талантлива, очень много работает, выставка там-здесь, широко признана. Она называла ее с гордостью «моя сестра», но это был только парадный портрет, никто не должен был входить в ее, Майину, боль и раскидываться там, как в кресле, с менторским видом.

Отчего в этот раз Майя решила пооткровенничать со своей старинной подругой, еще киевской, с которой они учились в школе первые три класса и потом чудом сохранили отношения, – непонятно. Но она позвонила и огорошила ее, что называется, с порога:

– Галь, сядь. Я влюбилась в свои шестьдесят пять и должна с тобой поговорить.

Галина Петровна всю жизнь проработала учительницей географии, вырастила двух дочерей – одна пошла по медицинской линии, другая, как и мать, стала педагогом, – недавно схоронила мужа и доживала свои дни опрятно в спальном районе Киева, раздираемого очередным майданом и борениями всех видов и родов, и это волновало ее сейчас больше всего. Но Майина новость была все-таки оглушительней.

– Майя, что ты такое говоришь? Что у тебя с давлением? Ты бросила курить?

Майя глубоко затянулась.

– Нет, моя дорогая, курение – это последнее, что доставляет мне удовольствие. И ноги тут совсем не отекают. Я же говорила тебе, что поехала в Сонькину квартиру в Сан-Себастьян?

– А у нас так выросли тарифы на ЖКХ, ты себе не представляешь, почти всю пенсию отдаю.

– Ну дочки-то помогают? – с раздражением прервала подругу Майя.

– Да. Ты говоришь, влюбилась?

Разговор то и дело уходил в сторону, скатывался на здоровье, цены, на конфликт с Россией, Майя отвлекалась, обсуждала заодно и все это, обещала посмотреть тут лекарства, может, придумали что получше, отвечала параллельно на вопросы о еде, хамоне, сырах, нравах. Но линию все-таки держала: вдовец, богат, тут квартира, да, роскошная, больное сердце (у кого оно в нашем возрасте здоровое?), влюблен по уши, нежный, щедрый, двое сыновей. Так сходиться или нет?

– Ну ты что имеешь в виду, когда говоришь «сходиться»? – Галка хихикнула. – Ну не будете же вы кувыркаться?

Майя зарделась.

– Ну я же не красавица, ты же знаешь, а он ничего себе так, миленький.

– Ну а чем ты рискуешь? – уже серьезно спросила Галка. – Сходись, приеду посмотреть на тебя.

– А сыновья?

– Что сыновья?

– Сожрут меня с потрохами. Он так поет о них! Ты б слышала.

– Ну, посмотри на них. Не понравится – откажешься. Велико дело. Тебе, мать, от него в подоле не нести. Это все так, ночничок на старость.

Майя именно это и хотела услышать. Галке она доверяла. Уж какие круги пошли после Сониной смерти, как злопыхали все, что такое богатство отошло Майе, серой, никчемной, совковой, мелкой сошке, – не мужьям, не возлюбленным, не талантливым ученикам, а ей, дылде, хамке, поклоннице советского прошлого, в чем справедливость? И только Галка: да, конечно тебе, кому ж еще? Ты же единственный ей родной человек была, сестра!

– А может, чем-то я рискую? – говорила Майя, обсыпав себя, как всегда, сигаретным пеплом. – Может, что-то они про меня проведали? Вот он жениться захочет, а потом убьет меня, и все мои денежки ему!

– Да с чего бы это? – с недоумением воскликнула Галка. – Нету такого закона. Да и жениться зачем? Вот глупость, живите и радуйтесь.

– А если он потребует?

– Тогда и думать будешь, а чего сейчас себя стращать-то?

Закончили разговор очень тепло.

– Ты звони мне давай, держи в курсе!

– Я буду, буду, Галка, спасибо тебе.

Не успела разъединиться, как позвонили в дверь. Пашка принес пакеты с Майиными обновами и букет цветов.

– Вот Юрий Григорьевич просил передать! И еще – чтоб не серчали.