Елена Колина - Воспитание чувств: бета версия Страница 13

– Неужели тебе так трудно похудеть? Просто не ешь, и все.

Алиса ответила снисходительно:

– Я не могу не есть, ты не понимаешь, это… как будто кто-то ест, не я, и я ничего не могу с ним поделать.

Этот дом предъявил себя не мало-помалу, как это обычно бывает, а сразу, теперь я знал, какие они: бедный Роман с его злобной любовью-разочарованием, бедная толстая Алиса – она жила, чтобы ему понравиться, но не могла, и чем больше боялась не понравиться, тем больше ела… Вот такой невроз; конечно, я тогда не назвал это неврозом, просто подумал: «Она врет. Неужели так трудно не есть?»

Это происходило всегда одинаково: на каком-то количестве алкоголя, всегда разном (Роман мог сломаться после бутылки водки, а мог и на третьей рюмке), у него тяжелел взгляд, сужались глаза, он бледнел… и даже самый невинный повод мог вызвать у него бешеную ярость.

И ведь он сам Алису провоцировал, приносил вкусную еду… Зачем?

– Я принес кое-что…

– Из еды?..

– Ешь, – говорил Роман, мирно добавлял: – Ты всё готова сожрать. – И тут же, как будто сам поворачивал в себе ключ, заводился, кричал, яростно выплевывая самое больное: – Жирная! Уродина! Как ты вообще живешь! На тебя смотреть противно! Тебе самой-то не противно?! Меня от тебя тошнит!

…Услышав крики: «Жирная! Уродина!» и вслед за этим жалобный Алисин плач, легко было сказать, что Роман дурной человек и даже садист, но что-то мешало окончательному диагнозу – его крайняя искренность в проявлении эмоций? А может быть, губы трубочкой: у него была манера складывать губы трубочкой, сложит губы трубочкой, насвистывает.

«Любовь – это когда у человека нет зубов, а он тебе всё равно нравится», – однажды сказал Скотина. Он имел в виду свою любовь к однокласснице с дырками на месте выпавших молочных зубов, – всё принять, не пытаться усовершенствовать. Толстая Алиса, Алиса без зубов, Роману не нравилась, но бывает любовь и как у Романа – он ведь и сам страдал, – ну не мог он примириться с тем, что его дочь – его дочь! – «жиртрест».

Ему нельзя было пить, это да. Но и пьяный, и трезвый, Роман вызывал у меня одинаковое чувство, как будто меня ребенком подкидывают к потолку и я сейчас врежусь головой, – восторг и ужас.

Пьяным Роман всегда порывался куда-то уехать: нужно было поймать момент, когда пора прятать ключи от машины. Ключи от машины и пистолет. Пистолет был Роману совершенно без надобности, и патронов к нему не было. Роман купил пистолет из тех же соображений, что Ларка хотела Барби, – «у всех есть». Ну, и чтобы играть: он входил в дом и, как в фильмах про Дикий Запад, выкладывал на стол: ключи от машины, ключи от дома, бумажник, пистолет, – кем он себя воображал, одновременно шерифом и бандитом? Ключи от машины Алиса обычно совала мне в карман, а пистолет мы прятали на дно Шкафа Бесплодных Надежд.

И каждый раз Материя спрашивала меня, согласно инструкции: «Вы к кому?»

Как это было

Дома: уныние по поводу потерянных в черный вторник денег. Папа очень расстроен. Я сказал папе, что Роман посоветовал поменять рубли, папа сказал: «Роман знает, что говорит» и поменял. Но курс уже вернулся на прежний уровень. Папа потерял деньги: у него было сто пятьдесят долларов, осталось сто двенадцать. Не буду говорить об этом Роману: он почувствует себя виноватым.

На работе: Алиса со мной не поздоровалась. Не разговаривает со мной.

Я не обижаюсь, я ее понимаю. Один раз мама меня опозорила перед всем классом. На последнем уроке вдруг пошел снег, а когда мы вышли из школы, на ступенях стояла мама, принесла мне шапку и шарф. Я сказал: «Ты позоришь меня перед людьми, ты бы мне еще рейтузы принесла», а она сказала: «А я принесла, – вот, возьми, надень в раздевалке…» и стала совать мне рейтузы и напяливать на меня шапку. Мне не хотелось орать и ругаться (мама стояла рядом со мной, такая маленькая, ниже меня, и ничего не понимала). Я хотел, чтобы все мои одноклассники исчезли, провалились сквозь землю или в черную дыру. Вот и Алиса на Романа не сердится, а на меня злится. Но куда мне провалиться? Я же на работе.

Мы со Скотиной провалились в его комнату и вышли, только когда хлопнула входная дверь. Алиса ушла.

А у меня появились вопросы по воспитанию Скотины.

Мы играли в машинки. Машинки разделили так: мне те, что побольше размером, Скотине те, что поменьше. И вдруг Скотина зарыдал. Рыдал, бросался машинками, попал в окно, разбил стекло. Я хотел его наказать, но не решил как. Скотина кричал: «Не хочу маленькие!» и плакал, как будто это настоящее горе. Но если это настоящее горе, несправедливо наказывать его за окно.

А если он не хочет маленькие машинки, потому что считает, что уже большой? Тогда тоже несправедливо наказывать.

А если он просто избалованный ребенок?

Затем играли в пингвинов, кто быстрей построит каменное гнездо. Вместо камней мы строили гнезда из кастрюль. Нашли в Куче дырявые алюминиевые кастрюли, которые мы оставили при переезде, для гнезда как раз хорошо.

Это непростая игра, тут нужно правильно выбрать стратегию. Например, один пингвин отправляется за камнем (кастрюлей), а другой может украсть камень (кастрюлю) из его гнезда, пока оно без присмотра. При каждом удачном воровстве кастрюли издаешь специфический пингвиний крик «экю-юу!».

Я чаще выбирал быть пингвином-ворюгой, а Скотина честным пингвином.

Мы так гремели кастрюлями, что не услышали, как пришел Роман. Веселый и гордый, в руках почему-то две сетки со скомканными газетами.

А в сетках под газетами оказались пачки долларов!

Мы разложили пачки на полу в коридоре, получился толстый ковер от входной двери до Кучи. Роман смеялся и радовался как ребенок, как Скотина, когда ему удавалось украсть кастрюлю из моего гнезда.

Роман сказал, что когда долларов так много, у них есть запах. Он хотел поделиться со мной своим счастьем. Он любит доллары.

У нас дома деньги как будто немного стыдное секретное дело, а для Романа деньги совсем не секрет. Чего в этом доме совсем нет, так это секретов. Эти пачки долларов Роман заработал на обвале рубля в черный вторник.

– Я чувствовал, что обвал ненастоящий, что на этом обвале заработаю, так и вышло!.. У меня было триста тысяч долларов, а стало почти четыреста!

У Романа было триста тысяч долларов, стало почти четыреста, а у папы было сто пятьдесят долларов, стало сто двенадцать. Как будто одни люди беднеют от всего, а другие от всего богатеют.

– А тебе, Петр Ильич, премия – пять баксов. Ты помог мне принять решение: если твой отец хочет купить, значит, все трусливые… прости, все осторожные понесут рубли в обменник. Я подумал, тогда я, наоборот, рискну. …Эй, Петр Ильич, что так смотришь? Пять баксов тебе… потом отдам.

– А если бы вас друг спросил, вы бы ему сказали честно?

Роман засмеялся, вытянул губы трубочкой:

– Какой такой друг?.. Ах, дру-уг… Ну, если друг… Дружба, Петр Ильич, это помочь, когда надо, но не деньгами. А я вообще про другое: про выбор. Ты вот по жизни кем хочешь быть, овцой или драконом?

– А вы?

Роман посмотрел на меня с недоумением, расхохотался. Очевидно, считает себя однозначно драконом.

По-моему, его вопрос неправильный. По-моему, хотеть тут нечего: ты уже или овца, или дракон.

Интересно, кто я?

Я бы предпочел быть драконом: неприятно, когда тебя стригут и холодно бокам.

Дома: все еще уныние из-за денег. А также Ларка вступила в борьбу с мамой за кроссовки.

– Ларочка, у тебя есть кроссовки.

– В них невозможно ходить. Они уродские.

– Они хорошие. Их купили два месяца назад! У нас нет денег покупать тебе обувь каждый месяц!

И так они спорят «они хорошие» – «они уродские», «они хорошие» – «они уродские», пока мама не переходит с кроссовок на саму Ларкину личность: «Они хорошие, а ты наглая!»

– Извинись немедленно, – сказала мама.

Что она хочет, чтобы Ларка сказала: «Ты права, это очень хорошие кроссовки, а я наглая»? Ларка могла бы сказать как извинение, что кроссовки ей натирают.

– Я больше никогда не буду с тобой разговаривать, – сказала мама.

Как маленькая, как Ларка. Ларка-то в ссоре всегда говорила жестокие слова, а теперь мама заразилась от Ларки, они кричат друг другу «никогда!», «навсегда!», «больше не люблю», «ты мне больше не… (не дочь или не мать)». Может быть, для них это просто слова? Может быть, дело в том, что они женщины?

Ларка ушла в школу подозрительно тихо, без продолжения скандала, только шепнула мне в прихожей:

– Она чокнутая, если решила, что я буду носить такое дерьмо!.. Почему я должна выражаться иначе?.. Ладно, она псих, шизофреник, умалишенная… Тебе-то хорошо: за тебя мама отдаст жизнь, а я для нее просто ерунда. А раз так, она для меня тоже ерунда.

Я сразу вспомнил сцену из Ларкиного детства. Она спросила маму: «Ты меня любишь больше, чем Петьку?», мама ответила:»Я очень люблю Петю, он мой сын», а Ларка закричала: «А я чей сын?!» И еще: «Почему ему всё, а мне ничего?!» Мама бросилась ее утешать: «Что ты, Ларочка, имеешь в виду, мамину любовь? Не думай, что ты у мамы на втором месте!» Ларка упрямо покачала головой: «Я знаю, что на втором». Ей было лет десять.