Валерий Панюшкин - Отцы Страница 13

И вот однажды ты не выдержала. Мы сидели на кухне и пили чай, когда ты вошла, сняла с полки мирно почивавшего там Пряника, но на этот раз ты держала его не бережно двумя руками на куске фольги, а одной рукой за туловище, как дети держат кукол, чтоб куклы проявляли активность.

– Варя, осторожно, Пряник сломается! – не выдержал я.

– Не-ет, он большой и крепкий, – беспечно парировала ты, тогда как Пряник, ведомый твоей рукой, топал уже по кафельному полу кухни и по паркету прихожей. При каждом движении с ног Пряника сыпались зловещие крошки, и когда командорские шаги Пряника удалились в комнаты, я сказал маме:

– Ужас, я с ума сойду с этим Пряником, особенно если Варя его сломает. Я же чувствительный все-таки.

Из дальней комнаты доносились исполняемые тобой жизнерадостные диалоги Вари и Пряника, временами Пряник топал, но потом все стихло. Это была трагическая тишина.

– О господи! – вздохнул я и пошел смотреть, что случилось.

Ты встретила меня в дверях кухни. В руках у тебя не было Пряника, и вообще на тебе не было лица. Ты сказала:

– Папа, не ходи туда. Не смотри на него.

– Что с ним, Варенька?

– Лучше тебе не смотреть. Ты не выдержишь.

– Я работаю журналистом и видел много всяких ужасов.

– Такого ты не видел.

Я вошел в комнату и должен признаться, что во всех своих журналистских путешествиях по землетрясениям, революциям и акциям гражданского неповиновения действительно не видал ничего подобного. Пряник лежал посреди комнаты навзничь, и казалось, будто звероподобный мамелюк разрубил беднягу чудовищным ятаганом. У Пряника была отсечена голова, раскроено пополам тело и ампутированы ноги.

– Это даже дед не склеит, – вздохнула Варя.

– Что с ним случилось? – спросил я.

– Упал.

Вечером пришла бабушка и, застав все наше семейство в глубоком по Прянику трауре, объяснила тебе про бессмертие души, про метемпсихоз и про великую силу любви, способную побеждать смерть.

– Ты же ведь любишь Пряника? – спросила бабушка с иезуитской улыбкой. – Тогда мы испечем его заново.

– Это будет тот же Пряник? – уточнила ты.

– Тот же, – кивнула бабушка, – если ты поверишь, что он тот же.

– Я верю, – сказала ты с той же твердостью, с какой говорил эти слова протопоп Аввакум.

Пряника испекли заново, предусмотрительно снабдив его перед запихиванием в духовку скелетом из зубочисток. Новый Пряник был крепче предыдущего и довольно долго ковылял по дому с твоей помощью. Потом он сломал ногу. Нога была приклеена клеем ПВА. И я боялся, что этот душераздирающий кошмар будет продолжаться до тех пор, пока не приедут за мной санитары.

Ты вбегала на кухню, брала меня за руку, вела в столовую и тараторила:

– Папа, папа, посмотри, здесь большой Пряник стоит у окна. Он такой большой, что до потолка. Не видишь? Сейчас я возьму его за руку, и ты увидишь. – И брала невидимого за руку.

25

Однако, не то чтобы в связи со всей этой пряничной эпопеей, ты разлюбила драконов. Драконы – это было святое, ты только с ними и играла до четырех с половиной лет. Просто все возможные игры с драконами были придуманы. Драконья жизнь текла безмятежно. Временами, конечно, пластмассовые рыцари из конструктора «Lego» предпринимали очередной крестовый поход на старого зеленого дракона, но дракон неизменно побеждал рыцарей, раскидав зубами по ковру.

Про дракона этого ты говорила, что «у него всего нет», в том смысле, что у него ничего не было – отвалился хвост и потерялось крыло в битвах с туповатыми рыцарями, которых хлебом не корми, дай помахать пластмассовым мечом. Еще про дракона этого ты говорила, что он «немножко молодой, но уже старенький». Драконы уходили постепенно.

Зато игрушечных лошадок у тебя набирался небольшой табун. Пластилиновые лошадки размножались татаро-монгольскими темпами. Плюшевая лошадка пела песню «У пони длинная челка», а ты подпевала ей, повергая меня в приступы конвульсивного умиления. А маленькой пластмассовой лошадке ты любила заплетать в колтуны, именуемые косичками, небесной красоты фиолетовую гриву. А если кто-то спрашивал тебя о будущей твоей профессии, ты отвечала: «Хочу стать такой девочкой, которая все время скачет на лошадке». А еще ты лихо оперировала специальными жокейскими терминами и понимала, что такое трензель и что такое путлище. А еще ты научилась громко подражать лошадиному ржанию, то и дело сама становилась жеребенком и гарцевала на четвереньках по квартире.

А однажды по дороге на дачу мы заехали за покупками в магазин, делавший честь поселку Малаховка изобилием и разнообразием товаров. Там на втором этаже вместе с моющими средствами и собачьей едой продавались игрушки. И там были две совершенно одинаковые пластмассовые лошадки по цене прожиточного минимума: одна – на колесиках, другая – качалка. Ты немедленно заявила, что хочешь обеих.

– Это очень дорогие лошадки, Варь, – сказала мама. – Выбери одну, тем более что они совершенно одинаковые.

Ты постояла минуту, подумала какие-то тебе одной ведомые мысли и решила все же, что лошадка на колесиках нужнее, ибо можно кататься на такой лошадке по всей квартире. Лошадку тебе купили, и с тех пор ты совершенно перестала перемещаться из спальни в кухню или из кухни в ванную пешком. Передвигалась только верхом, сопровождая езду оглушительным ржанием.

А неделю примерно спустя я укладывал тебя спать, и ты сказала:

– Папа, ты помнишь магазин в Малаховке? Там на втором этаже очень душно. Мы забрали оттуда лошадку на колесиках, но оставили там лошадку-качалку. Ей очень плохо там, и надо ее спасти, чтобы она обрела свободу. – Не знаю уж, в каком мультике ты услыхала выражение «обрести свободу».

Я редко укладывал тебя спать, редко помогал тебе умываться и редко с тобой гулял. Поэтому всякий раз, когда мы оказывались с тобой наедине, мы плели заговоры, целью которых было баловать тебя. Я сказал:

– Варенька, завтра утром я уезжаю в командировку, ты еще будешь спать. Но через три дня я вернусь, поеду в Малаховку и куплю тебе лошадку-качалку. Ты хочешь, чтоб я один съездил и привез тебе лошадку, или ты хочешь поехать за лошадкой со мной вместе?

– Хочу поехать с тобой, – сказала ты. – Я знаю, где лошадка стоит, и покажу тебе, чтобы ты ее узнал.

Командировка у меня была в город Беслан, и там, в Беслане, родители погибших в 1-й школе детей показывали мне любительскую видеозапись, на которой дети их играют школьный спектакль. Я смотрел эту видеозапись и не мог отвязаться от мысли, что, как только приеду в Москву, сразу куплю тебе лошадку. Мне казалось, что очень важно ее купить.

Мне казалось, что самолет летит очень медленно и отвратительно медленно едет такси. Я позвонил с дороги домой, и бабушка пожаловалась мне, что ты капризничаешь, не хочешь одеваться и идти гулять.

– Кто это звонит? – услышал я твой голос в трубке. – Это папа? Давай, бабушка, скорей одеваться, папа же сейчас уже приедет.

Когда я приехал, ты стояла в пальто и шапке. Мы сразу сели в машину и поехали в Малаховку. Там ты решительно вошла в магазин и решительно поднялась на второй этаж:

– Сейчас я тебе покажу, папа, где она стоит!

Ты повернула за угол, окинула взглядом толпу игрушек на полу. Лошадки среди них не было.

– Папа, ее нет! Что же мы будем делать? Ее нет!

Продавщица смотрела на нас, улыбаясь. И я улыбался. И ты, посмотрев на нас с продавщицей, тоже улыбнулась. Потому что я звонил в магазин из аэропорта. Потому что по моей просьбе продавщица припрятала в подсобку последнюю лошадку-качалку, чтоб никто случайно не купил ее, пока не приедем мы с тобой.

26

Иногда я не видал тебя целыми неделями. Даже больше. Бывало и по две недели. Мне иногда казалось, что ты начинаешь забывать меня или, во всяком случае, думать обо мне как о случайно появляющемся в доме человеке по кличке Папа. Неожиданное появление папы в доме вызывало скорее не радость, а удивление.

– О! Папа! Что ты здесь делаешь? – говорила ты, выезжая из детской на пластмассовой лошадке, тогда как я стоял в прихожей, только что вернувшись с очередного какого-нибудь журналистского задания, будь оно проклято.

Каждый раз, когда, воротившись из очередной командировки, я начинал напоминать тебе, кто я такой и почему тебе следует поцеловать меня в щеку, я ненавидел свою профессию.

– Варенька, здравствуй. – Я садился на корточки в прихожей и протягивал к тебе руки. – Поцелуй папу.

– Не хочу! – Ты теребила уздечку на игрушечной лошадке, которая привезла тебя из детской в прихожую, и со свойственной тебе снисходительностью думала, что бы могло связывать тебя, такую прекрасную, с этим небритым человеком, от которого десять дней не было ни слуху ни духу. – Ты ездил в командировку?

– Да.

– Куда?

– В город Беслан. Там очень красивые горы. Мы когда-нибудь с тобой поедем вместе, и я покажу тебе красивые горы.

– Лучше я тебе нарисую горы, – говорила ты. – Я тебе уже нарисовала море. Только давно. Ты же любишь море? Я тебе нарисовала черное море, а маме нарисовала красное. Только давно, и твой рисунок потерялся. Ты привез мне каких-нибудь подарков из Беслана?