Валерий Панюшкин - Отцы Страница 14

– Лучше я тебе нарисую горы, – говорила ты. – Я тебе уже нарисовала море. Только давно. Ты же любишь море? Я тебе нарисовала черное море, а маме нарисовала красное. Только давно, и твой рисунок потерялся. Ты привез мне каких-нибудь подарков из Беслана?

– Нет.

– Почему? Там что, нет подарков?

– Там нет подарков, Варенька.

– Как это нет подарков? Там что, нет детей? Там же точно есть дети, и значит, есть для детей подарки. Почему ты мне их не привез?

После этих слов мама начинала объяснять тебе, что нехорошо все время клянчить у папы подарки. А взрослый брат Вася выходил из своей комнаты, оторвавшись от интересной компьютерной игры, и пожимал мне руку с таким видом, чтоб я понял, что он понимает, как важно, что я езжу в командировки во всякие города, где нет подарков для детей. А я стоял и думал: какого черта я езжу в командировки туда, где нет подарков для детей. И как я объясню моей маленькой девочке, что это за город такой, где я был в командировке. И может быть, не нужно ей ничего знать про такие города.

– Знаешь, Варенька, я был в городе, где детям очень плохо.

– Там что, нет игрушек?

– Еще хуже.

– Там что, нет даже шоколадных яиц с киндер-сюрпризами? – Ты фыркала и убегала по своим детским делам.

А я сидел на кухне, пил вино, и минут через пятнадцать ты прибегала ко мне с листком бумаги, покрытым невразумительными каракулями:

– Папа, мне дедушка заточил птичье перо. И я пером написала тебе письмо. Здесь написано, чтоб ты не грустил.

Письмо, в котором написано, чтоб я не грустил, долго потом лежало у меня в бумажнике, но я все равно грустил. Я звонил из чертовых своих командировок домой и спрашивал, не хочет ли Варя поговорить с папой. Ты не хотела. Ты забывала меня при расставаниях быстрее, чем вспоминала при встречах.

Мама мне рассказывала, что однажды вечером, укладываясь спать, ты обещала ей всегда ее защищать:

– Если кто-нибудь, мама, станет на тебя ругаться, ты не бойся, потому что я стану перед тобой, и пусть тот, кто ругается на тебя, ругается со мной.

Мама мне рассказывала, что вы ходили в театр, а через два дня ты заболела и целый день сидела у няни на руках, обняв няню. А я тем временем освещал темные выборы в Молдавии, и моя дочь заболела без меня и выздоровела без меня. А мой стремительно взрослеющий сын за время моей командировки успел съездить на какой-то химический семинар и вернуться с химического семинара. И сказал, что вот папа все время ездит в командировки, а теперь и он, мальчик, поехал в командировку на целую неделю.

Моя чертова командировочная жизнь успела приучить взрослого сына к мысли о том, что есть будто бы какой-то смысл в том, что тебя нет дома. Моя чертова командировочная жизнь успела приучить мою дочь, рисуя по просьбе учительницы рисования свою семью, забывать нарисовать меня.

Я ездил по городам, где не было для детей подарков. Я общался с людьми, которым если скажешь, что у меня есть четырехлетняя дочь и шестнадцатилетний сын, то доставишь боль. Я пропускал забавные твои слова и смешные твои попытки научиться грамоте. У меня в бумажнике лежало написанное тобой письмо, чтоб я не грустил. Письмо такое: «ВАРR ПАПА МАМА ВАСR». Я все равно грустил. Но это было действительно очень жизнеутверждающее письмо.

27

А когда я бывал дома, я спал. Или, во всяком случае, мне постоянно хотелось спать. Обед, например, или всякий другой прием пищи устроен был так, что мне после обеда, особенно в выходной день, нестерпимо хотелось спать, а тебе спать совершенно не хотелось, а хотелось играть в ролевые игры. Вот такая была физиологическая несправедливость. Хорошо было бы, если бы после обеда спать хотелось нам обоим – тогда мы пошли бы в детскую, легли бы на диван, прочли бы вслух пару детских стихотворений и уснули бы, как ангелы. Но нет. Хорошо было бы, если бы питание и на меня оказывало такое же бодрящее действие, как на тебя. Мы бы тогда катались на самокате по квартире, лепили бы из плавающего пластилина бегемотов и пегасов, сажали бы бегемотов на пегасов и катали бы бегемотов на пегасах в гости хоть к тираннозавру, хоть к плюшевому котенку, который выглядел в магазине столь несчастным, что пришлось не только купить его, но и пропитать дома маминой «гермесовской» туалетной водой «Ирис». Хорошо было бы совпадать с дочерью по части сна и бодрствования. Но мы не совпадали.

Поэтому, наверное, ты придумала щадящий для меня способ послеобеденного времяпрепровождения в выходной день. Мы уходили в детскую, да. Я ложился на диван, и даже накрывался пледом. А ты садилась возле дивана на ковер, доставала игрушки, или краски, или и то и другое вместе и играла и рисовала, а я должен был минимально реагировать на твое мифотворчество. Я должен был, хоть бы и сквозь сон, говорить «ага», «угу», «очень интересно». Если же я засыпал слишком глубоко и переставал реагировать на твои комментарии к рисункам и играм, ты разбегалась и прыгала на меня спящего. Это упражнение называлось почему-то «Дать кайка» (с ударением на последний слог), а чудовищный кряк, издаваемый мною оттого, что неожиданно мне на живот прыгает довольно большая девочка, вызывал у тебя искреннюю радость и веселый смех.

Так что лучше было не спать. Лучше было не спать еще и потому, что, предоставленная себе, ты выдумывала сказки.

Вот ты сидела, например, и рисовала акварелью на бумаге огромные летающие глаза. А я спрашивал, чтобы не получить кайка:

– Что это, Варенька?

– Это такие глаза, папа. Сейчас я нарисую лес… – Ты рисовала вокруг летающих глаз условные деревья. – Потому что эти глаза живут в лесу, и летают там везде, и приглядывают, чтобы зверям жилось хорошо и никто их не обижал.

Я пытался вспомнить, как в скандинавской, кажется, мифологии называются глаза, живущие в лесу. Я думал о том, что никаким образом не могла моя дочь прочесть или увидеть в мультике живущие в лесу глаза, и, стало быть, сама придумала, и, стало быть, ее мысль сама движется по тому же маршруту, что и мысль древнего мифотворца, которому почему-то понадобились глаза, живущие в лесу.

– Может быть, эти глаза – светлячки, Варь?

– Ты что, папа, светлячки – это насекомые такие. Я же собирала их летом на даче в банку. А глаза не насекомые. Глаза летают и смотрят, чтоб зверям было хорошо.

– Кряк! – говорил я, потому что твои объяснения убаюкали меня, а твой прыжок на живот застал врасплох.

– Папа, не спи. Давай я тебе лучше расскажу про кошку Мошку.

Дело в том, что наша кошка по прозвищу Мошка, кажется, опять была беременна. Тебя это обстоятельство несказанно радовало, потому что должны были родиться котята, а с котятами, пока их не раздали с невероятным трудом в хорошие руки, можно играть. Ты очень интересовалась которождением, собакорождением в том смысле, что постоянно рисовала неродившихся щенков нашей стерилизованной собаки. И деторождением ты тоже интересовалась. Во всяком случае, когда приходила к нам в гости беременная подруга, ты рассматривала недоверчиво ее живот и примеривалась к животу, пытаясь понять, как же может в таком маленьком животе прятаться такой большой ребенок.

– Папа, я что же, была величиной с кошку?

– Ну, примерно с кошку.

– Не может быть.

Беременную кошку ты рисовала вышедшей из дома и направившейся в гости.

– Что это она делает? – спрашивал я, чтобы не уснуть и не получить очередного кайка в живот.

– Это она выходит из дома и идет к соседским котам.

– А коты что?

– Коты дают ей семечки.

С этими словами ты старательно рисовала на листе рядом с кошкой семечки, похожие на тыквенные. Семечек было четыре штуки, потому, вероятно, что у кошки Мошки котят в прошлом помете было четверо.

– Что за семечки, Варенька?

– Ну, семечки такие съедобные. Кошка их съест, и из каждого семечка в животе у нее получится котенок.

28

В тот год была такая зима, после которой надо всю страну отправлять на месяц в отпуск на море. Последняя неделя марта казалась вообще невыносимой. Ты наотрез отказывалась гулять, пока не прекратится мороз. А мы не очень-то и настаивали на том, чтобы ты ходила на прогулки. В городе была объявлена эпидемия гриппа, так что береженого бог бережет.

В последний день марта мама возвратилась вечером домой с работы и пожаловалась, что как-то, дескать, особенно устала. Еще через час мама пожаловалась на сильную головную боль. Потом измерила температуру. Было 38,6. Через час температура выросла до тридцати девяти с лишним. К полуночи термометр зашкаливал за сорок. Я уложил маму в постель, надавал ей всяких лекарств, которыми положено пичкать человека, если у него грипп, и приготовился вставать на следующее утро в непривычную для меня рань, чтоб Васю отправлять в школу, а тебя кормить завтраком и развлекать до прихода няни.

– Варька же придет ко мне ночью, – пролепетала мама, ей было так плохо, что она практически не могла поднять головы и с трудом говорила. – Изолируй Варьку как-нибудь.