Юлия Качалкина - Источник солнца (сборник) Страница 13

Евграф Соломонович потряс головой. Он не знал, а может быть, и знал, только не хотел верить, что никто и никогда просто так про Нестора Ракова не рассказывает. И про домового, который, случается, заводится в темноте под кроватью и утаскивает туда неприбранные носки, пугая топотком босых лохматых ног по ночам. И про красную руку, которая ровно в полночь вылезает из ковра над кроватью и собирается тебя задушить. Про это не говорят тому, кто не готов бояться вместе с тобой. Или тому, кто бояться готов слишком.

И Евграф Соломонович был не готов во всех смыслах. И он чувствовал себя не готовым.

Отодвинув в сторону чашку, точно она и вправду ему мешала, Евграф Соломонович покинул ненавистную теперь кухню и пошел на поиски семьи. Все, как оказалось, стеклись в гостиную: в одном углу на ковре среди кучи утренних самолетиков – молодежь с какими-то альбомами в руках, а у окна в кресле – с ногами Настя. И с книжкой. Что же она читает? Евграфу Соломоновичу сильно захотелось, чтобы все ему сразу кинулись показывать и рассказывать, что делает каждый. Чтобы он вдруг стал всем нужен для продолжения всех этих интересных занятий. Чтобы и его позвали играть. Но никто не позвал. Настя машинально перевернула страницу.

– Сегодня в три пополудни по телеканалу «Культура» будут показывать какой-то хороший фильм про жизнь насекомых. – На последней фразе молодежь громко прыснула, окончательно раздосадовав Евграфа Соломоновича. – Фильм обещает быть очень неплохим, – понизил ему планку Евграф Соломонович. – По-моему, французский. Так что, – он обвел родных взглядом, – настоятельно рекомендую посмотреть. Если других дел не предвидится.

Настя со скучающим видом оторвалась от книжки и приятным высоким голосом ответила:

– Конечно, Грань, конечно. – И уже обращаясь к ребятам: – Эй, команда! Слышите? Нам рекомендуют хорошее кино. Саш, слышишь? – Настя заложила книгу пальцем и полуобернулась к веселящимся в углу. Там притихли и обратили внимание.

– А долго оно идти будет? – от группы отделился Валя. Рукав его белоснежной рубашки был перепачкан то ли фломастером, то ли сладостью неизвестного происхождения.

Настя мысленно отправила рубашку в стирку. Артем тер пальцем переносицу, совсем как в детстве, а Сашка дергала его за штанину, при этом прикусив губу от упорства.

– А что такое?

Евграф Соломонович переминался с ноги на ногу.

– Да не знаю… я погулять хотел. – Валя потянулся и слегка порычал, набирая воздух в легкие, а потом выдохнул что было сил. – До трех кончится?

– Кончится в два сорок пять. – Евграф Соломонович глядел совершенно обиженным, что с ним бывало всякий раз, когда его предложение недооценивали.

Он уже собрался уходить, но тут голос подал Артем:

– А что хоть за насекомые?

– Насекомые… откуда мне знать, какие именно… – Теперь Евграф Соломонович уже мстил мелко и не по адресу. – Просто мне это показалось любопытным. А вы уж сами решайте. – И он тихо вышел из гостиной.

Настя проводила его взглядом, а потом долго еще глядела в окно. На мгновение ее губ коснулась улыбка – едва заметная улыбка, с которой к нам иногда приходит воспоминание, нежданное, теплое…

– Нестор Раков всегда неодинаков!.. – Саша засмеялась, очевидно повторяя шутку одного из своих братьев.

Смеяться принялись все трое. Настя глянула на них через плечо – и вновь улыбка посетила ее бледное грустное лицо. Где-то в глубине огромной квартиры послышался звон бьющейся посуды, подытоживая собой очередное субботнее утро в семье Декторов. Ибо Евграф Соломонович разбил свою любимую чашку.

Глава 9

Семейство Декторов никогда не нуждалось. Не нуждалось в том смысле, в каком нуждаются люди, не позволяющие себе за сезон износить более чем одну пару ботинок, брюк, одного-двух свитеров домашней вязки. Они пили соки и покупали книги. Одного этого достаточно, чтобы считать их семьей среднего класса. Человек, тратящий деньги на книги, в глазах многих выглядит легкомысленным транжирой. «Ведь ты же не станешь читать ее по второму разу!» – обычно восклицают они и продолжают дивиться упорству, с которым вы отказываетесь от нового пуловера или юбки, предпочитая им томик Теннисона. Они не поймут никогда и в лучшем случае обзовут вас библиофилом. В худшем – перестанут давать вам деньги на эти самые книги, если вы сами их не зарабатываете. С подобным отношением в ранней студенческой юности столкнулся склонный к мучительному самоанализу Фрейд, который и спустя десятилетия помнил скупость отца, прервавшего с сыном переписку по этой самой причине. Повзрослевший Зигмунд помнил. И однажды упомянул парой слов в «Толковании сновидений» – книге, покупкой которой сегодня наверняка стыдят не одного молодого ученого.

Евграфа тоже в свое время стыдили. И ходил он пристыженный и думал, что даром ест свой хлеб на этом свете. И портил он себе нервы от этого, и вообще собрался было… а потом подумал и стал подрабатывать. Написал сценарий для мультфильма и отнес его на студию Горького – самую единственную тогда киностудию. А там взяли. И еще попросили. Так студент не повторил путь психоаналитика. Но прошел свой.

Евграф Соломонович, обретя возраст, исчисляемый годами, и опыт, исчисляемый только бог знает чем, незаметно для себя изменил точку зрения. Сам стал стыдить. Если Настя собиралась пойти с сыновьями в кино, то Евграф Соломонович с ними не шел, довольствуясь рассказами посмотревших. Хвала человеку с богатым воображением!.. И, отпуская семью получать приятные впечатления, не забывал сказать: «Только билеты дорогие не берите!» А стыдил он преимущественно Валю, столь на него самого похожего. Ибо Валя заведовал выдаваемой ему наличностью весьма умело: он спускал все на необходимые ему вещи, причем вещи наилучшего качества.

Валя, сам о том не зная, жил по их принципу: он – в лучшие времена – пивал дорогое пиво, ходил в качественной обуви, писал паркером, и сотовый у него был с только что вошедшей в моду голубой подсветкой. На сотовый родители денег не дали бы никогда (один уже имелся), поэтому пришлось просить Артема, богатого по причине собственной ни в чем материальном незаинтересованности. Самое смешное было, однако, в другом: секрет покупки оставался секретом слишком долго. Даже неприлично долго. Валя однажды позвонил по этому «секрету» в присутствии Евграфа Соломоновича, а тот и глазом не моргнул. То же произошло при Насте. Валя смеялся потом, делясь наблюдениями с братом, и оба решили, что это наконец забавно.

И вообще, относиться ко всему с юмором – каждый это понимает в свое время и только сам – лучшее из возможного. Юмор – божественное чувство все-таки.

Евграф Соломонович тоже ведь не лишен был его. И телефон он заметил. И не сказал ничего только потому, что уловка Валина была уж совсем очевидна. Тем более никто его специально на предмет нового аппарата не грабил, а следовательно, все шло как шло. Все было в порядке. Лишняя возможность избежать разговора – вот и все. Евграф Соломонович избежал.

Не любил Евграф Соломонович насекомых. Ни под каким кинематографическим соусом. Просто традиция коллективного сидения перед телевизором в выходные никак не хотела себя изживать. Семья, когда не ладятся внутренние, самые главные связи, держится на связях внешних. А еще будут говорить, что значение ритуала в современности невелико. Значение-то, быть может, и невелико, только вот ритуал существует. И без ритуала не имело бы человечество и половины того, что имеет.

Ритуальное заседание, намеченное на час пополудни, таким образом состоялось. Стекались к телевизору долго: первой пришла Сашка с пакетом любимых сушек, потом из своей комнаты появилась Настя и села в кресло у окна, безбожно шмыгая разваливающимися на ходу тапочками явился Валя, походил по гостиной, выбирая себе место, и, выбрав второе кресло, упал в него со всей высоты своего немаленького роста, предпоследним забрел Артем – недолго думая улегся на диване и закрыл глаза, демонстрируя тем самым полное безразличие к происходящему. Последним, как это и случается для усиления эффекта, тихо вошел Евграф Соломонович и включил телевизор. Громко пошла какая-то реклама, от чего все сморщились, и одна Сашка глядела с любопытством, свойственным, как и многое из лучшего утрачиваемого, детям. Артем глубоко вздохнул. Тут заиграл Штраус, и пошли долгожданные титры. Титры шли и шли. Все шли и шли: кого-то благодарили особо за помощь в организации натурных съемок, если и не благодарили, то уж поименно перечислить – самое малое из обещанного.

Сашке почему-то думалось, что в фильме о насекомых никаких титров быть не должно вовсе, ведь никто, кроме самих насекомых, в нем не играет. Тем не менее имелся помимо всего прочего и перевод. И не просто, а закадровый. Валя энергично дернул ухом, но промолчал. Артем лежал и думал о том, что ему грустно. В детстве обычно говорят «скучно», а чем старше мы становимся, тем чаще придумываем новые названия старым чувствам. Искать причину грусти было делом бесполезным – Артем знал это более чем отлично – и поэтому научился отдаваться ей легко. Чтобы прошла над ним подобно волне и схлынула. И еще ему казалось, что своей странной грустью он причиняет неудобства родным: грусть, словно болезнь, имеет свойство распространяться. И от боязни слишком очевидно грустить он начинал грустить еще больше. Он лежал, закрыв глаза и положив на лоб руку. Валя уже с минуту смотрел на него в пол-оборота и все понимал. И очень хотелось ему пойти и выключить телевизор, который один не грустил ни о чем, санкционируя собой общее лицемерие. Настя смотрела на мужа и Сашку, давившуюся баранками, и размышляла о том, что необходимо купить Евграфу новые брюки, но для этого столь же необходимо потратить много-много душевных сил, уговаривая его выйти из дому в магазин по такой прозаической причине. А сил у нее не было. И поэтому покупку брюк требовалось отложить. Сашка закашлялась и этим прервала череду мысленных блужданий собравшихся. Все, как по команде, посмотрели в телевизор. Там под пронзительно-томящую слух арию возникли две улитки, увеличенные до размеров мамонта. И эти две улитки тянулись друг к другу своими розовыми, похожими на бекон тельцами, прямо выпрыгивая из панцирей, – тянулись и, недвусмысленно сливаясь в объятиях, шелестели рожками. Сашка перестала кашлять от захватившей дух картинки. Артем перевернулся на бок. А улитки все не унимались: музыка шла крещендо, улитки сцепились в экстазе намертво, и оператор замер с камерой, не меняя фокус и снимая одним длинным кадром. Евграф Соломонович старался оценить его мастерство.