Наталья Нечаева - Последний июль декабря Страница 13

«Знаменитому „Дому Трезини“, благополучно пережившему все эпохи Петербурга, грозит гибель. Инвестор, ООО „Остров“, вместо обещанной в 2006 г. реконструкции ограничился лишь возведением вокруг здания строительных лесов. Заканчивать реконструкцию собирается другой инвестор – ООО „Отель“. С 2002 года Дом стоит с заколоченными окнами, входная дверь наглухо заварена».

«Нынешний вид дома Трезини остался после советской реконструкции 1949 года. Но если снаружи здание смотрится более-менее крепким, то внутри него царит хаос. Некоторые межэтажные перекрытия вообще обрушились. Неудивительно, что здание признали аварийным. Такие заброшенные дома чаще, чем другие, приглядываются инвесторам. Ведь предоставляется шанс, что Комитет по охране памятников разрешит снос. Правда, в случае с домом Трезини до „разборки аварийных конструкций“ дело не дойдет.

Разумеется, некоторые изменения в облике дома произойдут. Куда в наши рыночные времена, когда земля на Васильевском острове стоит бешеных денег, без дополнительных площадей? Но двор застраивать нельзя, да и углубиться не получится. Решили, что соорудят полноценный мансардный этаж. Всего в доме Трезини появятся около 35 номеров уровня „три звезды“.

Дворовыми флигелями дом выходит в параллельный Академический переулок, и в этих флигелях по-прежнему живут люди. Их никто переселять не будет: гостиница расположится только в лицевом корпусе».

Подарок другу. 25 декабря 2013 года Правительство Санкт-Петербурга разрешило ООО «Отель» оформить Дом Трезини в собственность, якобы на основании выполнения ООО «Отель» обязательств по инвестиционному договору.

3 апреля 2014 года произведена государственная регистрация права собственности за № 78-78-33/006/2014-176.

Ранее было известно, что этот дом сдан в аренду на 49 лет. И вот он просто подарен.

Все делалось настолько тайно, что даже ГУЖА Василеостровского района об этом не проинформировали.

ООО «Отель» принадлежит известному лицу – Евгению Пригожину, которого называют другом президента и личным поваром Путина.

Внизу, в точно такой же квартире второго этажа, снова что-то не ладилось. Раздражение и злоба прошибали бетонные перекрытия, рассредоточиваясь по углам удушливыми темными космами пыли. Бомбисты, так она окрестила нижних квартирантов, двадцатилетних, примерно, парней, по виду – обычных студентов, второй месяц пытались собрать самодельное взрывное устройство. Жили они вдвоем, но пару раз в неделю наведывались гости – человека три-четыре. Тайная организация, поставившая своей целью очередное переустройство мира. Сколько таких пережил город? Не счесть… С некоторыми из «революционеров» ей довелось быть знакомой лично. Никакого удовольствия от тех встреч не осталось. Люди, алчущие чужих смертей, редко бывают интересными в жизни. Желание убить – всегда от убогости и никогда – от силы. У этих, нижних, она знала наверняка, ничего не выйдет. Потому и не беспокоилась.

Хотя внезапно разорвавшийся под полом снаряд для нее был бы лучшим выходом. Прервал бы никчемность сегодняшнего пути и вернул домой, куда она так стремилась. Уйти самой нельзя. Неподготовленный уход – внезапная смерть или самоубийство – исключались, поскольку образовывалась брешь. Незаметная, неощутимая, но – брешь, пустота, которая, уж таково ее поганое свойство, непременно начнет шириться и расти, вышелушивая, словно время из ветхой стены, малые крохи – камушки, песчинки, пыль, составляющие одно бесконечно большое – душу города.

Давным-давно, юная и любопытная, она согласилась на это сама, плохо представляя, на что идет. С тех пор Нева унесла миллиарды тонн воды, вырос город, сменилось несколько эпох, а она так и пребывала тут, уходя, возвращаясь, снова уходя. Менялось все вокруг, преображалась и она с каждым новым приходом, оставаясь, тем не менее, одной из констант, составляющих великолепную живую данность с именем Петербург. Их было много, кто вместе с ней с самого начала по стежочку, по бисеринке бережно и любовно ткал прекрасное полотно сущности этого города. Многие останутся здесь и после, многие – уже ушли. Одни – призванные к иному служению, другие – нелепо или трагически погибнув, не успев наполнить собой новую душу. Особенно много таких смертей случилось в блокаду, тогда сверкающий жизнью и светом холст покрылся седой сеткой несмываемой скорби, стал черно-дырчатым, как траченная временем губка.

Она чудом удержалась на поверхности, едва не став очередным черным проколом. До сих пор перед глазами стоят синие ладожские льды и два живых факела – горящие мужские руки. Шофер Анатолий, зажавший зубами собственный валенок, чтоб замуровать свой же животный стон, обнимает пылающими ладонями задохнувшийся от мороза движок полуторки. В машине, заглохшей посреди озера, продукты для умирающих от голода ленинградских детей. Анатолий пытался разобраться с поломкой, да ладони намертво приклеились к жадному металлу… Другого способа отогреть мотор он не нашел. Крикнул: плесни соляры из бидона! И сам – зубами – зажег спичку…

Запах паленого мяса забивал тошнотой нос, вырываясь наружу прогорклым спазмом. Она безумно хотела ему помочь – заставить мотор ожить! Горели руки, она горела вместе с ними, тоже превратившись в факел. А потом совсем уж из последних сил заглатывала в себя невыносимую боль Анатолия, чтоб тот смог довести машину. Дети, которым они везли продукты, выжили. Анатолий – нет. Умер в госпитале от гангрены. Она, отдав той ночью все силы до последней капельки, беспамятно провалялась несколько месяцев в рыбацкой избушке у ветхого дедка, отпоившего ее неведомыми кореньями. Дедок не дал ей умереть в ту ночь, потом вернула к жизни Ладога, хорошо помнившая ее первый юный приход.

После войны полотно городской души пришлось долго и трудно штопать, чтоб не разъела, поганя ржавой злобой, вездесущая нечисть. Приходили новые души, много, но – сплошь неопытные, как она сама когда-то, не знающие города, еще не умеющие его любить. Любовь придет, как за ночью утро, безусловно, но это – время, а пустот расплодилось столько, что заделывая, приходилось одновременно обороняться от их же яростной ненависти.

И в войну, и до, и после – всегда – первыми гибли те, кого поражал страх. С людьми – понятно. Их страх – от неведения. Строго ограниченная задача, строго ограниченное знание. Когда твердо уверен в существовании границы, но не предполагаешь, что за ней – страшно. Но такие-то, как она, знали все доподлинно! И зачем здесь, и насколько, и что ждет. Чего бояться? Тем не менее, некоторые будто заглатывали внутрь дозу этой земной заразы. То ли чересчур очеловечивались, то ли… Уставали, как она сейчас? И чтобы поскорее вернуться, добровольно принимали этот яд. Как умудрялись? Страх не положен по статусу, исключен из богатейшего арсенала информации, которым они снабжаются перед приходом. Страха нет, да. Но печаль и тоска разве лучше?

Глоток страха как яда, и все, ты – обычный смертный, вполне можешь уйти, то есть освободиться. Она тоже пыталась. Многократно. Благо, поводов в этой жизни – не счесть. Не вышло. Видно, прививка, которую получила дома, действовала безупречно.

Чтобы вернуться, она должна дойти до конца – наполнить собой новую душу, передать ей все то, что накопила сама. Чужому не передашь. Большая часть потеряется, сгинет, отторгнется как чужеродный, стало быть, опасный элемент. Новое в себе – подаренное ли, обретенное ли – нужно полюбить, чтобы принять. Случается и другое: полюбишь ты, но не полюбят тебя. А без любви разве впустишь в себя иное?

Каждый приход готовится. Уход – тоже. Она, увы, так и не исполнила своего предназначения, не дали. Не рассчитав, вступила в схватку и – проиграла. Слишком неравны оказались силы. Поэтому последний срок – она усмехнулась пришедшей на ум фразе – положено не просто отмотать до конца, но оставить вместо себя душу, которая бы сделала то, что не удалось ей. Сегодня она твердо знала – чью.

Когда-то была надежда на дочь, но те, кто неусыпно их пас, не дремали, и дочь ушла в столбе черного пламени автокатастрофы. Саму ее тогда выбросило через лобовое стекло на обочину. Сначала дороги, потом – жизни. В реанимации собрали по кускам, научили ходить. Зачем? Поняла, когда прекратили вводить блокаторы, и вернулась способность мыслить: внучка. Юленька. Она – продолжение, она – замена.

Она знала про внучку все: как растет, чем занимается, что любит и что ненавидит, ее привычки, характер. Юля же о существовании родной бабки не ведала. Так устроил отец.

Пока девочка находилась в Петербурге, отцу, воспитателям, учителям нетрудно внушались мысли, как вести себя с ребенком, что показать, о чем рассказать, от чего предостеречь или наоборот – куда направить. К пятнадцати годам внучка понимала про город если не все, то очень многое, по крайней мере, больше, чем большинство взрослых.