Наталья Нечаева - Последний июль декабря Страница 14

Пока девочка находилась в Петербурге, отцу, воспитателям, учителям нетрудно внушались мысли, как вести себя с ребенком, что показать, о чем рассказать, от чего предостеречь или наоборот – куда направить. К пятнадцати годам внучка понимала про город если не все, то очень многое, по крайней мере, больше, чем большинство взрослых.

Как и должно, Юля естественным образом становилась частичкой города, ее душа верно и преданно сливалась с его душой. Оторвать одно от другого теперь удалось бы, лишь выдрав с мясом и кровью, но именно в это время бывший зять засобирался в Москву, решив, что накопил достаточно сил для столичного плавания.

Воздействию он не поддавался. Его словно бы облили водой на стоградусном морозе, да так и заворожили: под гладким непроницаемым ледяным панцирем гуляла абсолютная пустота, попытки проникнуть внутрь скатывались с отполированной глыбы горохом, не задерживаясь ни на мгновение.

Она пыталась снова и снова, пока не поняла: мужчина живет в единственном «сейчас», причем «сейчас» не в ее понимании, когда все времена – одно, а в смысле сугубо человеческом, где «сейчас» – это восемь утра или семь вечера строго конкретного дня строго конкретного года, обозначенного в календаре совершенно определенной цифрой. У Юлиного отца будто бы не было ни корней, ни листьев, ни прошлого, ни будущего. Полено, чтоб сжечь, получив толику тепла и горстку золы на выходе. Но даже зола представлялась ненастоящей, синтетической: удобрить ею яблоню или вишню никому не пришло бы в голову.

Честно говоря, он и раньше был пустоват, будто опорожненная консервная жестянка, но как и любому живущему ему предоставили шанс – жена и дочь. Не воспользовался. Победило животное стремление любыми путями оказаться наверху, властвовать и повелевать. Чем выше поднимался, тем больше пустел.

Пустота алчна. Ее главное свойство – заглотить все сущее и переварить в пустоту.

Конечно, стать таким ему помогли. Это тоже стало их победой и ее проигрышем. Внучку они не имели права трогать. Пока. Поэтому счет земного времени шел галопом.

Два года назад его призвал Сам. В Москву. В свиту. Об отказе, несмотря на слезы и мольбы дочери, не помышлялось.

– Нет! – билась в истерике девочка. – Не хочу уезжать!

– Да, – маслянились жестким самодовольством его глаза. – От таких предложений не отказываются. Закончишь школу – вернешься, если захочешь. Думаю, не захочешь. Ты же моя дочь.

Внучку увезли. Ей же осталось довольствоваться тем, что имела от природы – интуицией, предвидением, предчувствием, которые в сумме давали знание.

Юлино настроение она читала в запахе ветра, прилетевшего с московских улиц, улыбки девочки грели ее вялые щеки солнечными лучами, внучкины обиды и слезы протестующе колотились в брусчатку набережной, заплетаясь вкруг слабеющих ног толстым, как детские косицы, дождем.

Иногда силою ума и воли она позволяла себе оказаться рядом с Юлей – прикоснуться к мягким, как у дочери, светло-пепельным завиткам надо лбом, прижаться губами к горячему беззащитному затылку. И в этот момент тоскливого прощального счастья она особенно чувствовала, как не хватает ответа – тепла, близости, приязни, что случаются лишь меж родными по крови людьми, пусть отдалившимися, пусть почти незнакомыми. Впервые средь многих жизней захотелось услышать забавное и теплое – «бабуля».

Все свое умение, все свои возможности она приложила к тому, чтобы Юля вернулась в Петербург. Ждать долее было нельзя. Время уходило, и эта жизнь, случившаяся не в пример длиннее прежних, заканчивалась.

Домой! Скоро домой!

Моментами осознания этой истины тело захлестывал восторг, разрастающийся до размеров Вселенной, наполненный цветом и светом, превращающий все сущее в сплошную, мерцающую счастьем радугу. Презрев все условности, хотелось подстегнуть время и немедленно оказаться рядом с внучкой, чтоб исполнить долг и уйти, опустошенной и счастливой. Хотелось до больного звона в голове, до дрожи в натянутых плечах.

Увы, это было невозможно. Время должно прийти само, как и обстоятельства должны сложиться сами. Все, что позволено, – подсказать и направить.

Был нюанс, который тревожил: в момент встречи внучке полагалось выделить ее из всех прочих, узнать и сделать первый шаг. Это означало добровольное согласие одной души стать продолжением другой. Узнает ли? Насколько сильно в ней – не задавлено ли, не зацементировано – то главное, что есть в каждом, но прорастает лишь в единицах?

Конечно, проще всего заглянуть в пока сокрытый, но уже назначенный, существующий, день их встречи. Нельзя. Может, не получится совладать с собой: душа потянется к внучке, требуя немедленного ответа, как признания. А девочка, уловив этот зов, шагнет навстречу, не понимая, к кому и зачем. Из любопытства, из праздного интереса, как тянутся дети глазами и руками к невиданному животному или растению. Глазами, руками, но не душой. Пусть все случится как предопределено.

В момент встречи внучка должна увидеть то, что не откроется никому другому. Или не увидеть. И тогда – вся ее последняя долгая никчемная жизнь – пустота и прах.

Внучка разглядела крыло Деки!

Сразу, с первого взгляда!

Конечно, не поверила. Конечно, сочла за галлюцинацию. И что? Главное – увидела! Одна-единственная среди сотен, шатающихся в это время по набережной. Значит, все получится?

Должно.

С того дня прошел почти месяц. И она, радуясь и готовясь, не только ни разу не вмешалась в жизнь внучки, но даже запретила думать о ней, чтобы не спугнуть, не помешать укорениться новым росткам.

Сознательно отпустила девочку, давая возможность досыта напитаться городом, вдохнуть в себя его жизнь, завязать ослабевшие корешки. А вчерашней ночью стало ясно: сила, которая дремала в Юле, начала прорастать быстро и мощно, почти неуправляемо. Девочка не справляется, не понимает, что с ней происходит, и так, не понимая, может погибнуть, не совладав.

Место, где живет девочка – средоточие странной и страшной мощи – само по себе способно пробудить многое, но не так скоро!

Что-то упущено? Она чего-то не учла?

Чего?

Рома… Им полны внучкины голова и сердце. Он интересует Юлю больше, чем родная бабка, город, будущее – все, что сейчас дают ей познать. И Юлина душа, вот что страшно, вполне признав ее, родную кровь, все же тоскует не по ней, а по чужому Роме…

Проморгала, старая дура? Или это…

То единственное, ради чего только и стоит покидать дом…

– Пусти холодную воду, – проворчал из-за закрытой двери Дека. – Жарко. И принеси льда, задыхаюсь… Зову тебя, зову. Оглохла, что ли?

Меня нашла Юлька. Сама пришла. И я вместо того, чтоб ее выгнать… Короче. Она оказалась девочкой!!!!! А я – окончательный придурок. Кажется, я влюбился. Засада! Сижу сейчас как дурак, рот до ушей. Четыре утра. Она дома, наверно, спит. Обещала прийти часов в одиннадцать. Пойдем на Тифлисскую. Реставраторы открыли Юльке большой секрет. Кажется, они нарыли остатки подлинного фасада Трезини. Не очень верится, откуда? А ведь меня предупреждал ТОТ мужик!

Последний раз следы Трезини нашли в восемьдесят восьмом – год моего рождения, запомнил. В Эрмитажном театре. На Ваське он много строил, но ничего не осталось. Не сказать, чтоб я фанател от Трезини. Но тут меня затрясло. И трясет до сих пор. От Трезини или от Юльки? Короче, я попал…

Ночь Красной Луны

Роман стоял на самом берегу Невы сразу за строем полицейских, отделяющих изысканное светское общество от рядовых горожан, и глазел на здоровенный трехмачтовый военный корабль. Кургузый модно-серый пиджачок узкие брюки, едва доходящие до штиблет, тщательно напомаженный рыжий пробор – в толпе Рома был совершенно своим.

Юля крепко взяла его под руку и огляделась.

Поглазеть было на что. Кусок набережной против Литейной части кишмя кишит народом. У береговой линии покачиваются несколько вместительных лодок, украшенных разноцветными флагами и бумажными цветами. К причальной стенке прижался громадный парусник с высоченными деревянными мачтами, сплошь утыканными по верхним реям Андреевскими и Императорскими флагами. Поверх носа корабля с берега прямо в Неву тянется изогнутый деревянный мостик, переходящий над водой в широкий помост. На нем – сплошь государственные чины, важные, осанистые, в центре священник в праздничном убранстве – только что закончилось праздничное освящение закладки Литейного моста.

– Государь император! – слышится восторженный женский шепот. – Гля-кось, красавчик какой! Усами, небось, в постели защекотать может!

– Тьфу на те, шалава, – грубо обрывает скабрезный восторг мужской бас. – В бутылку захотела? Там, сказывают, каземат освободился.

У борта корабля, ожидая Александра Второго, толпились военные. Сплошь офицеры, сплошь стройные, подтянутые, в элегантных мундирах с перекрестьем праздничных лент – белых и голубых, с изящными шпагами на правом бедре. Среди мундиров просматривались несколько черных фраков и черных же ряс.