Александр Кваченюк-Борецкий - Русский сценарий для Голливуда. Библиотека приключений. Том 1 Страница 13

– О, боже! Только – не это! – жалобно простонал он.

– На колени! – приказал Уилки, грозно нахмурившись. – Руки – за голову!

– Я прошу снисхождения, ропер4! – притворно взмолился сельский вор, после того, как под дулом пистолета выполнил требования, как он полагал, видимо, слегка тронувшегося умом проказника, рост которого не превышал четырех футов. – Я знаю, у тебя – благородное сердце и ты отпустишь меня с миром… Ведь, так?..

Что делать дальше, Уилки не знал. Он настолько заигрался, что не хотел, чтобы все закончилось не по правде, а понарошку. Ведь Фармер-младший непоколебимо верил, что сейчас он – взрослый мужчина, способный принимать ответственные решения. И перед ним – по меньшей мере, настоящий гангстер, а не Том – соседский мальчишка, с которым они вдвоем часто мурыжили подобные сцены. После того, как Том приминал коленями траву, обычно, Уилки «стрелял», не смотря на то, что его товарищ по забавам, рассопливившись, заклинал своего лютого врага проявить милосердие…

Чуток поразмыслив, шестилетний ковбой объявил тоном человека, не терпевшего пререканий:

– Я не могу сохранить тебе жизнь так, как ты перешел черту дозволенного и без спросу явился на чужое ранчо!.. Поэтому… Ты… Ты умрешь, как червяк, ползая у моих ног, и, моля о пощаде!

Плохой ковбой просек, что хлопец чудил, будто он – теперь взаправдашний герой, этакий Сорви Голова, и перед ним не меньше, чем сам Чарли «Счастливчик»5. Крепко сцепив пальцы и держа руки за головой, конокрад не мог быстро выхватить пистолет. Чертов мальчишка, наверняка, выстрелил бы первым. А стоять под прицелом револьвера и ждать, когда спохватятся родители малолетнего идиота, было и глупо, и унизительно для такого авторитетного вора, каким конокрад слыл среди себе подобных.

– Мальчик, ну, поиграли и хорош! Я устал! – миролюбиво сказал он.

– Это – не игра! – запальчиво возразил Уилки, по-прежнему, целясь в опасного чужака.

– Я – друг твоего отца!. Пойди к нему и скажи, чтобы он встретил гостя. Меня зовут Деймон Дабл Ю Уоррен!. Я – из Массачусетса…

И Деймон, хотел уже встать с колен.

– Руки вверх, руки вверх! – как из пулемета, затараторил Уилки. – Друзья моего отца входят к нам в дом через дверь, а не лазят через изгородь!

Сорванец ляпнул это неожиданно для себя. Конечно же, дядя Деймон – друг его отца. Но, раз так, то пусть поиграет с ним еще немножко!

– Ну, вот что, сопляк! Некогда мне тут с тобой дурачиться!

От бешенства у конокрада все потемнело в глазах. Через секунду он был на ногах. В этот миг перед ним спасовал бы и равный ему соперник. Но Уилки мухлевал до последнего. Френд6 его родителя не навредит ему ни с того, ни с сего!.. И, все ж таки, изрядно струхнув, малец непроизвольно попятился назад. Но, то ли, сделал это слишком неосмотрительно и поспешно, то ли ножонки у него нечаянно подкосились… В последний момент он споткнулся обо что-то… И тут случилось непредвиденное!.. Палец сорванца дрогнул на курке… Грянул выстрел!.. Стая ворон вспорхнув с изгороди, взметнулась в небо… С застывшей гримасой изумления и, в то же время, ужаса, на лице, Деймон всем телом гробнулся прямо на Уилки…

…Мать, как безумная, хлопала сына увесистыми ладошками по обеим щекам!.. Приподняв с земли, она так крепко стиснула хрупкое тельце несчастного дитя в своих объятьях, что это, точно чудодейственный эликсир, вскоре привело его в чувство. Открыв глаза, Уилки вдруг с удивлением обнаружил, что на земле, совершенно не двигаясь, с кровавым пятном на груди распростерся тот, кто еще недавно, волею каверзного случая оказавшись на месте соседского Тома, на короткое время стал его товарищем по детским забавам. И поначалу все, как будто бы, шло, как надо… Но потом…

– Мама, – слабым голосом спросил Уилки. – А почему дядя Деймон не встает? Он – что, спит?

Шарлотта во все глаза смотрела на сына. Слезы радости блестели у нее на ресницах.

– Спит, – с тихой грустью в голосе ответила она.

– Так крепко, что нас не слышит?

– Очень крепко, – снова ответила Шарлотта.

– Мама, – прошептал Уилки. – А, правда, что дядя Деймон – друг отца?

3

Артемьевой Любовь Гавриловне присудили семь лет лагерных работ, но это ее мало огорчило. Главное, что ее ребенок будет с ней до тех пор, пока ему не исполнится три года. Освободившись, законная мать заберет сына из детдома. Но – куда именно, пока что не знала. У нее не было ни собственного угла, ни перспективы иметь таковой в будущем. Как ей казалось, давным-давно… Да, давным-давно она жила вместе с отцом и матерью в деревушке Сосновка. От рассвета до заката родители работали в колхозе. Люба училась в школе. А, когда закончила десятилетку поехала в город. Поступила в учебное заведение, чтобы приобрести профессию геолога. Ей все равно было, где ума набираться. Нищая и лапотная деревня опостылела. Надоело молча наблюдать, как спивался отец. Как под пьяную руку он методично избивал мать. А – после, та старательно подбеливала мукой темные синяки на лице…

Каждое лето бабушка Екатерина Павловна Артемьева привозила в Сосновку младшего сына Елизара на поправку. Молочком отпаивать. Елизар Артамонович, младший брат Гаврила Артамоновича тоже воевал. Но старший пришел с фронта целехонек, а младшему не повезло: лишился обеих ног. Так и прокатался в инвалидной коляске всю оставшуюся жизнь. Хотя хата у Артемьевых была довольно просторная – четыре комнаты, большие сенцы, веранда, к тому же имелись банька и огород, частых гостей там не особенно жаловали. Софья Паладьевна, жена Гаврила, напрямки выговаривала мужу:

– Опять горькую, вместо молочка, хлестать будете, черти!

– Цыц, баба проклятая! – тут же приструнивал Гаврил Артамонович норовистую супругу. – Много ты понимаешь в мужском товариществе.

– Какой же он тебе товарищ? Он – твой младший брат! Вдобавок, калека!

Жаль его было Софье Паладьевне. Да, только употреблял он самогона не меньше с виду благополучного во всем Гаврила Артамоновича. Поворчав немного для порядка, на то, что братья страсть как любили выпить, вскоре хозяйка угомонялась. По приезду Елизара Артамоновича вместо одного мужика охотно кормила, поила и обстирывала двоих. В своем рвении она походила на добрую няньку. К ночи по очереди перла на себе, точно вязанку дров, напившихся в усмерть братьев, каждого – до его кровати. Иначе они кочемарили бы прямо в кухне, за столом. Но, прежде, вынимала у них изо рта дымившиеся папироски. За исключением редких случаев, когда Артамоновичи не забулдыжничали вовсе, подобное повторялось, почти что, каждый вечер. Только, что сказками и песенками колыбельными Софья Паладьевна их не тешила. Да и кому бы они были нужны? Может быть, еще довольно молодую женщину заводило то, что Елизар Артамонович почти на десяток лет был младше ее мужа. Хорош собой. И, если бы не увечье, то за завидного жениха вполне б сгодился. Когда он пялился на Софью Паладьевну, щеки ее невольно розовели. Гаврил Артамонович как будто бы не грузился этим. Возможно, для него и его супруги не являлось новостью, что калеке требовалась женщина, чье плечо пришлось бы ему подстать. Да, только, разве, мед было за убогим? Какой дуре набитой – идти за него резон?

– А – что, Елизарка! Давай, мы тебя поженим! – не раз то ли в шутку, то ли всерьез предлагал Гаврил Артамонович брату. – Вон, у нас в деревне, сколько добра этого зазря пропадает!

Но всякий раз Елизар Артамонович ссылался на то, что он, мол, еще для этого не созрел. Не нагулялся вволю. Да и ни к чему. Сам – без харчей. Зубы – на полку. А тут – еще один рот! Калека, казалось, всячески чуждался темы насчет собственной неполноценности. Как будто и впрямь был вполне здоров и с виду казался ничем не хуже других фронтовых мужиков. Не канючить же ему, каково это – без ног? Нет, таких, как он, конечно же, было много. Еще больше – тех, кто вообще не воротился с войны. Елизар Артамонович успокаивал себя, что принял муки за Родину, чтоб другим жилось по-людски. Но хорошо ли они жили? Если так, то почему он не радовался за них? И даже, завидуя Гаврилу Артамоновичу, прекрасно понимал, что его благополучие, которым тот, порой не скрывая этого, кичился, лишь кажущееся! Видимо, рядом с ним, калекой, самооценка старшего брата в его собственных и глазах супруги заметно поднималась. И тогда все вокруг ему виделось в несколько более светлых тонах, чем это было на самом деле…

А однажды ночью предутреннюю дремоту маленькой Любе померещились голоса в комнате за стенкой, точнее, перегородкой из досок, залепленных штукатуркой, где гостевал и укладывался на ночь Елизар Артамонович. Потом – всхлипыванья. Ворочаясь с боку на бок, она с остервенением пучила зенки во тьму.

– Ах, бедный, ты, мой! – вдруг отчетливо донесся из-за стены голос Софьи Паладьевны, высокий и грудной. – Рада бы тебе помочь, но чем, не знаю!